Неоконченная симфония Дарвина: Как культура формировала человеческий разум - Кевин Лейланд Страница 55

особого «доступного детям» языкового уклада{839}. С малышами обычно разговаривают более медленно, чем со взрослыми, и членораздельно, повышая при этом тембр голоса и подбирая слова покороче и попроще. Как показывают исследования, дети до трех лет предпочитают слышать именно такую речь, она успешнее обычной завладевает их вниманием и удерживает его, а также помогает быстрее осваивать слова{840}. Принято считать, что дети осваивают язык непроизвольно или «инстинктивно»{841}, то есть взрослые на этот процесс как будто совершенно не влияют. Эти представления умаляют роль разного рода важных форм воздействий со стороны взрослых, которые облегчают освоение языка детьми. Как свидетельствуют результаты экспериментов, быстрее всего осваивают язык дети, чьи высказывания встречают признание и получают поощрение; те, кого выслушивают внимательно и не торопят; те, кого поправляют, расспрашивают, с кем разговаривают на понятном ребенку языке и кому дают дорасти до знакомства с синтаксически сложной речью{842}. Судя по тому, что обращенная к детям речь наблюдается, может быть, и не во всех, но в большинстве сообществ{843}, она может представлять собой широко распространенную традицию, передаваемую посредством социального научения. Это, впрочем, не исключает вероятности того, что важные аспекты обращенной к детям речи, такие как повышенная чуткость адресата к языковым особенностям или стремление взрослых своими действиями вызвать у ребенка вознаграждающий отклик (например, улыбку), отбирались в ходе биологического эволюционного процесса.

Когда протоязыки перерастали свою зачаточную форму и начинали постепенно усложняться, они порождали активный отбор в пользу когнитивных адаптаций, которые облегчали освоение языка и передачу информации. Например, человек демонстрирует просто виртуозное по сравнению с остальными приматами умение вычислять смысл сказанного другими{844}. И хотя эта склонность частично объясняется пресловутой педагогической подстройкой сообщающего, не исключено, что свою роль играет и повышенная способность адресата опираться при извлечении смысла на свое наблюдение за окружающими. Более того, вполне вероятно, что селективная обратная связь, получаемая человеческим мозгом от работы с языковыми символами, не ограничивалась приобретением способности извлекать смысл и понимать синтаксис. Хомский называл язык главным двигателем мысли, и сейчас нам практически не приходится сомневаться в том, что человеческий разум как никакой другой приспособлен получать и обрабатывать информацию посредством языка. Да, язык не только содействует нашему собственному мышлению, но и позволяет постигать чужие мысли (метакогниция). Эти качества языка опосредованно еще больше повышают способность человека к обучению. Например, наставник, воспользовавшись речевыми средствами, может спросить ученика, понятно ли ему объяснение. Таким образом у наставника возникает принципиально важная для него возможность узнать о состоянии сознания ученика. Собственно, я подозреваю, что именно в контексте обучения и, возможно, при посредничестве языка изначально и развивалась так называемая модель психического состояния (способность понимать, прочитывать и просчитывать убеждения, желания и знания других людей). Во всех этих смыслах язык выступает ярким примером конструирования ниш{845}. Он коренным образом изменил (умозрительный) мир наших предков и явил собой одно из преобразований, сделавших нас людьми.

Поскольку особенности языкового строя у разных (прото)языков отличались и менялись со временем, освоения требовали и сами синтаксические правила. Осваивались они с помощью специализированного устройства овладения языком, как предполагал Хомский{846}, или с помощью механизмов процесса более общего свойства, таких как байесовское обучение, для этой области не суть важно{847}. И в том и в другом случае, на мой взгляд, насыщенный символами культурный мир, конструируемый нашими предками, послужил одной из главных предпосылок отбора в пользу усовершенствований в освоении языка. Эта селективная обратная связь должна была работать на двух уровнях. К ним относится генно-культурная коэволюция – то есть культурная деятельность человека порождает естественный отбор, благоприятствующий усилению способностей к овладению языком и языковой передаче (трансмиссии). Но при этом происходит и культурная эволюция, в результате которой культурная деятельность человека вызывает обратную связь, влияющую на выучиваемые свойства языка.

Мысль о том, что характеристики языка могут формироваться посредством культурной передачи, наверное, менее интуитивна, чем представление, согласно которому разум наших предков развивался управляемый естественным отбором. Однако, чтобы сохраняться в течение долгого срока, лингвистические структуры должны раз за разом переживать процесс, в ходе которого они выучиваются и применяются, а также перенимаются другими. Высказывания, которые будет трудно освоить или употреблять, проиграют более интуитивно понятным, и язык станет постепенно адаптироваться. Лингвист из Эдинбурга Саймон Кирби и его коллеги назвали этот процесс культурным отбором в пользу легкости освоения{848}. Многие исследователи, поражаясь легкости, с которой дети овладевают языками, предполагают, что эта предрасположенность говорит о наличии у человеческого мозга специализированных функциональных возможностей для освоения языка{849}. Однако не исключено, что предрасположенность детей к постижению правил синтаксиса отчасти объясняется именно тем, что в результате отбора в языке остались только без особого труда осваиваемые правила{850}. Как подтверждают математические модели, с помощью которых исследуется культурная эволюция языка, ключевые его свойства действительно могли развиться именно так{851}. Например, композиционность – особенность, заключающаяся в том, что значение сложного сигнала представляет собой функцию от значения составляющих его частей, – вполне может возникнуть в результате культурной эволюции, причем обычно быстрее и с меньшими затратами, чем в результате эволюции биологической{852}. Точно так же и эксперименты с цепочкой передачи, и математические модели показывают, что развитие языков, распространяемых посредством культуры, направлено на максимизацию способности передаваться, повышение легкости освоения и дальнейшую структуризацию{853}. Эти исследования важны тем, что частично снимают бремя объяснения с естественного отбора в пользу специфически языковых когнитивных адаптаций и расширяют возможности подступиться к решению нашей непростой задачи – разобраться в том, как именно возник язык. Когда у наших предков сформировалась распространяемая посредством социальной передачи система символьной коммуникации, множество других свойств языка добавились к ней просто как «бесплатное приложение»{854}.

Итак, основной мой довод в этой главе – функциональный. Вопрос, который мы рассматриваем, звучит так: «Какова изначальная функция языка?» Однако мы можем задаться и другим вопросом – касающимся эволюции механизма: «Что, с позиции количества информации, позволило гомининам осваивать язык?» С появлением синтаксиса и без того непростая задача усложняется еще больше, поскольку теперь требуется не только выучить значение символов, но и составлять из них допустимые последовательности, для которых принципиально важен порядок, и воспринимать включаемые в эти последовательности смысловые паттерны более высокого уровня. Как человеку это удается?

Коэволюционный аргумент, выдвинутый чуть выше, видится мне здесь лишь частью объяснения. Я считаю, что у человека была предрасположенность к тому, чтобы мастерски оперировать сочетаниями элементов, поскольку многие из навыков использования и изготовления орудий, экстрактивных методов добычи пищи и способов обработки добытого, которыми владели предки, требовали выполнять действия в точной последовательности{855}. Навыки такого типа успешно работают только в том случае, когда все выполняется в нужном порядке. Правильная обработка повышает питательность и снижает токсичность многих продуктов{856}. Например, многие дикие и окультуренные растения в рационе человека, в частности зерновые и зернобобовые, такие как рис и пшеница, в сыром виде неудобоваримы. То же самое относится и к бобовым – этот высокопитательный продукт содержит умеренно токсичные вещества, которые человеку тяжело переварить без их предварительной нейтрализации посредством замачивания и вываривания. Содержащиеся в корнеплодах и зерновых углеводы, такие как крахмал, вынуждают резать продукт, толочь в пюре и подвергать тепловой обработке, с тем чтобы человеку было проще их жевать и переваривать. Нередко эти приемы сбора и обработки продуктов предполагают длинную череду действий, обычно состоящую из иерархических и временами рекурсивных элементов, требующих повторения тех или иных из них. Это относится не только к человеческой деятельности, но и к некоторым способам добычи пищи у высших обезьян, например к приемам обработки крапивы у горилл{857}, поэтому вряд ли такая способность к последовательным операциям была обретена человеком недавно.

Заучивание подобных последовательностей разбирали в своей теоретической работе дипломник Эндрю Уэйлен и аспирант Дэниел Каунден{858} в нашей лаборатории в Сент-Эндрюсе. Как им удалось установить, вероятность освоения длинной последовательности действий путем проб и ошибок крайне мала, зато социальное научение резко повышает шансы на запоминание порядка манипуляций отдельными