О дивный тленный мир - Хейли Кэмпбелл Страница 73

Рождественский день, мертвый младенец. Трехмесячный. Маттик праздничным утром выезжает на место происшествия — небольшой дом у дороги, вокруг ничего. «Это была очаровательная пара. Они много лет пытались завести ребенка, — говорит он с болью. — А тебе приходится их допрашивать, собирать показания. Стараешься их не ранить, но все равно надо задавать стандартные вопросы, как будто это они, родители, виноваты». Это та сторона истории, которую я не видела в морге: Лара тогда объясняла сидящим на высоких стульях полицейским, что синдром внезапной детской смерти диагностируют, только если исключены все другие варианты. У Маттика запах Рождества — индейка, елка, дешевый пластик, легкий аромат пороха хлопушек — до сих пор вызывает в памяти ту картину: под причитания и плач он уносит младенца и кроватку.

Следующая история. В заливе утонули отец и сын. Их тела обнаружили во время отлива через две недели после исчезновения. Мужчина застывшей рукой все еще цеплялся за камень, а другой держал мальчика, которого пытался спасти. «Я уже много лет об этом думаю. Он погиб вместе с сыном. Он ни за что не хотел его отпустить. Как получилось, что два прилива в сутки и сильное течение не смогли ослабить хватку?» Я киваю. Кевин, бальзамировщик, объяснял мне, что страх проявляется физически, как напряжение на американских горках, и может заставить мышцы мгновенно застыть в момент смерти. Он тогда называл это трупным спазмом. Я на секунду задумываюсь, не ожидается ли от меня более яркая реакция. Мне рассказывают о погибшем отце и сыне, а я думаю о практической причине, заставившей мышцы сжаться, о химических веществах в организме. Как бы я отреагировала до того, как начала писать эту книгу? Наверное, спросила бы о матери. Но я не спрашиваю.

Маттик выливает мне в бокал остатки вина и дает сигнал принести еще одну бутылку, найдя для нее место на последнем участке стола, не покрытом тарелками и рассыпанным жареным рисом. Затем он продолжает беседу и вспоминает, как видел на записи с камеры наблюдения горящего мужчину. «В основном я видел уже мертвых людей, а этот умирал, — говорит он. — Мне приходилось видеть ножи, пистолеты, простреленные головы, отстреленные рты. От одного старика осталась только внешняя оболочка. Остальное просочилось сквозь пол на этаж ниже: он очень долго там лежал. Выброшенные волнами трупы на пляже. Парень, которого разрезал напополам поезд. Ноги — у меня, вторая половина — у напарника. Одна девочка выпала из машины, и у нее оторвало заднюю часть черепа. Было три часа утра. Медсестра прямо на дороге начала делать искусственное дыхание рот в рот и забрызгала мне ноги этой жижей. Мозга уже не было, все выпало, ничего не осталось, но медсестра об этом не знала. В темноте она не разглядела степень поражения. Она вдувала воздух, но звук был какой-то не такой, все выходило сзади. Я сказал ей: “Ей уже не поможешь”. Она посмотрела на меня, и у нее было все лицо в крови».

Он сгребает себе на тарелку еще еды, а я представляю себе медсестру, которая стоит коленях во тьме и отчаянно пытается помочь. Начинается следующая история, и на этот раз Маттик посмеивается. «Еще был один парень, просто гигант. Он умер на втором этаже, и мы никак не могли его спустить вниз. Лестница была очень красивая, деревянная. Чтобы обойти изгиб, мы его сложили пополам, а гробовщику пришлось кашлять, чтобы не было слышно хруста». Он смеется в салфетку.

«Да, этот щелчок сложно забыть. После него проходит окоченение», — говорю я. Что еще можно добавить после таких историй? Позже, уже когда я прослушиваю запись интервью, до меня доходит, что более естественно было бы сказать «О боже!» или «Какой кошмар».

«Вы слышали этот звук?» — удивленно говорит Маттик, поднимая брови над салфеткой. Потом он возвращает ее на колени и смотрит на меня так, как будто уже не знает, зачем мы сюда пришли. Подразумевалось, что из нас двоих я ничего не видела и интересуюсь, каково пережить такие вещи. Поэтому я рассказываю, чем занимаюсь: о трупах в моргах, о черепе из пепла, о гробе на холме. Я рассказываю о мозге в моих руках и о младенце в ванночке. Я замечаю, что перечисляю эти случаи так же, как он до этого.

«Вы спрашиваете меня о вещах, которые сами пережили, — отвечает он наконец. — Нет, я серьезно. Вы интересуетесь, что сидит во мне, а у вас самой в душе есть что-то такое. Не в плане претензий, но ведь так оно и есть. Странно, что вы не выпили шесть бутылок в одиночестве! Вы мне задаете вопросы? Да вы уже в нашей компании! Вы, как бы сказать, сами через все это прошли».

Я смущенно пожимаю плечами. Надеюсь, по моему лицу видно, что я не хотела, чтобы это так выглядело. Не настолько. Вначале план был простой. Я решила взять интервью у специалистов, связанных со смертью, и узнать, как они делают то, что делают, и как они психологически с этим справляются. Может быть, они даже покажут мне что-то, если я не буду им мешать. Я собиралась проследить путь трупа от морга до могилы и поведать о том, что увидела. До этого мне приходилось брать интервью у сотен людей на самые разные темы — от кино и бокса до шрифтов, я слышала веселые и грустные истории. Я — турист в разных сферах жизни, и мне казалось, что в этом проекте моя роль не изменится. Я закончу беседу, положу в сумку блокнот и диктофон и уйду. Вряд ли можно побывать где-то один раз и назвать себя после этого местным, как бы внимательно ты ни смотрел. Однако я увидела больше, чем ожидала увидеть, и почувствовала больше, чем ожидала почувствовать. «Если честно, у меня это не вызывает никаких проблем, если не считать младенца», — говорю я Маттику, и это действительно так. Я разглядывала лавину, а пострадала от отскочившего камешка, ударившего меня прямо между глаз.

Может быть, Маттик прав. Может быть, я увидела столько, что сама уже «в этой компании». Может быть, это мое последнее интервью, и он просто дал мне сигнал, что можно остановиться.

Мы молчим. Маттик перестал есть. Он смотрит на меня, мысленно обновляя мой статус. До этого, в баре, его надо было подталкивать открыто говорить о работе: своим громким голосом он скорее снабжал меня