Эдвин Гилберт - Камни его родины

Камни его родины.

Предисловие

...в любой момент она (архитектура) должна воплощать в себе стремления человечества. Египетские пирамиды и французские соборы были именно таким воплощением, предельно адекватным. Но этого мало: каждый дом и каждый, самый скромный, коттедж должный выражать чаяния людей.

...в обществе будущего на первом месте должны быть люди: жтим оно будет отличаться от машинного века, забывшего о человечности.

...ибо критерий красоты – радость, которую она дарит.

Часть I. Фундамент.

Рафферти Блум, рослый молодой человек в ослепительно яркой рубашке цвета спелого граната, шел по Хай-стрит в Нью-Хейвене, и в душе у него все улыбалось. Собственно говоря, радоваться было нечему, скорее наоборот. Но этот апрельский день, брызжущий зеленью, синевой и янтарем, пробудил в нем самые нелепые надежды. Славный денек, денек на славу!

Он держал в руке кисть винограда и, отправляя в рот одну за другой бледно-зеленые ягоды, смаковал сладкий, отдающий вином сок. Услышав бой часов на башне Харкнес-Тауэр, он замедлил шаги и не спеша побрел дальше, держась в тени вязов, приветливо поглядывая по сторонам и чувствуя нежность ко всем прохожим.

Сегодня его временная работа в архитектурном бюро пришла к концу, но это его не обескуражило: он был твердо уверен, что в день, исполненный такого страстного ожидания, ему непременно должно повезти. Чего же он ждет? Он знает чего.

Правда, чаще всего это случается с другими, но в такой день может случиться и с тобой. Вдруг тебе приносят желтый конверт, а в нем лежит телеграмма за подписью председателя жюри, который сообщает, что на конкурсе Национальной ассоциации американских инженеров-строителей твой проект удостоен первой премии.

Конечно, надеяться на это, доверять своему предчувствию было бы по меньшей мере безрассудно; человеку, который всю жизнь будет иметь дело с такими сугубо прозаическими вещами, как спрос и предложение, глубина слоя промерзания и рельеф местности, фанерные шаблоны и стальные балки, не пристало серьезно относиться к нелепым приметам и предчувствиям, навеянным этим необыкновенным весенним днем. Не пристало, несмотря на то, что, в сущности, он имеет право на подобное безрассудство: он унаследовал его от матери, Джулии Рафферти Блум, напичканной всевозможными страхами и суевериями...

Впрочем, дело тут совсем не в суеверии. Правильнее, точнее было бы назвать это томлением. Такие вот весенние дни созданы не для одиночек вроде него, а для влюбленных, и он понимал, что сегодня ему было бы мало даже желтой телеграммы: существует ведь еще и давнишняя мечта, настойчивые поиски, желание встретить, найти ту единственную девушку, без которой вся его жизнь, все стремления останутся незавершенными, как дом без крыши.

Только не нужно смешивать лихорадочную неудовлетворенность, которая так донимает его сейчас, с весенним волнением, столь обычным у молодых людей. Потому что он, Рафф, всегда был такой, почти всегда. Просто сегодня необыкновенный, прямо-таки пьянящий день, и всего чувства обострились, стали удивительно отчетливыми. То же самое было с ним в Сэгино, штат Мичиган, когда он, совсем еще мальчишкой, вдруг ощутил неодолимую потребность строить, участвовать в строительстве. Он стоял тогда на тротуаре и смотрел, как на соседнем участке возводят дом, вдыхал незабываемый сладкий аромат высушенной солнцем древесины, следил за неторопливыми, размеренными движениями плотников и за тонкими струйками опилок, брызжущими из-под ножовок, наблюдал за человеком в белом фартуке, который прибивал обшивку, вгоняя гвозди один за другим с такой точностью и стремительностью, какие встретишь разве что у музыкантов в оркестре...

И потом, из года в год, где бы он ни находился, в такие дни, как сегодня, его вновь охватывала томительная тревога. Да, где бы он ни находился: будь это двор архитектурного колледжа в Энн Арбор, или огромное бюро видного детройтского архитектора, в котором работала добрая сотня чертежников, или мрачный, грозящий гибелью лес под Ахеном в Германии весной 1944 года, или куда более уютная и милая его сердцу чертежная Эро Сааринена[1], где он работал прошлым летом. И то же чувство он испытывал этой весной здесь, в Нью-Хейвене, поглядывая на улицу из готических окон Уэйр-Холла.

Теперь он шел по Хай-стрит, и чувство это владело им с особенной силой; отсюда и нелепая красная рубашка, которую он купил непонятно зачем, – разве что в виде дурацкой компенсации за потерю работы в местной архитектурной конторе, где ему платили два доллара в час; отсюда и безрассудная надежда получить первую премию на конкурсе проектов (четыре тысячи долларов – сумма, какой он отродясь не видывал и которая дала бы ему возможность выйти в люди) ; отсюда же и глупое, бесцельное блуждание под вязами, как будто он мог кого-то там встретить, отыскать.

Виноград на славу. Он принялся за вторую кисть.

Услыхав бой часов, он поглядел на зеленые цифры и стрелки, решил наверстать неразумно потраченное время и ускорил шаг. Проходя мимо каменной громады колледжа Джонатана Эдуардса (на миллион долларов серого песчаника с резными финтифлюшками), он невольно улыбнулся, вспомнив ходячее изречение:

«Врачи предают свои ошибки земле – архитекторы прикрывают их плющом».

Он уже свернул на дорожку, ведущую к Уэйр-Холлу, когда сзади раздался знакомый женский голос:

– Рафф?..

Он вернулся. Лиз Карр, в белом форменном платье медсестры, улыбаясь, глядела на его красную рубашку.

– Если бы не виноград, ни за что не узнала бы тебя, Рафф.

– Весна! – Чувство вины шевельнулось в нем. – Как живешь, Лиз?

– Мерзко. – Лиз верна себе: коротко и ясно. Она только что освободилась после дежурства в родильном отделении больницы.

По тротуару шел юный студент-старшекурсник: армейские штаны защитного цвета, грубые грязные башмаки, белая рубашка навыпуск, полосатый галстук, кургузый твидовый пиджачок; молокосос во все глаза смотрел на него и на Лиз, больше на Лиз.

Вот чего тебе не хватает, сынок! Только ни один уважающий себя член респектабельной студенческой корпорации не станет соперничать с местной знаменитостью. Придется тебе, дружок, потерпеть, пока не налетят сюда девушки из вассаровского колледжа... Лиз говорила (слишком оживленно):

– Сколько в конце концов можно корпеть над одним проектом? Ты что же, хочешь, чтобы я совсем зачахла? Он ответил совершенно искренне:

– Такая девушка, как ты, Лиз, никогда не зачахнет. Столько практикантов вокруг!

Но она схватила его за руку, и ее усталые голубые глаза блеснули.

– Я очень зла на тебя. Да ты и сам знаешь.

Конечно, он знал. Еще бы не знать: ведь даже на рождественских каникулах он ни разу не заглянул к ней, а просиживал дни и ночи над проектом на конкурс. И знал также, что теперь, встретившись с ней лицом к лицу, ни за что на свете не сможет обидеть ее и сказать: "Послушай, Лиз, прелестная, стройная, угловатая девочка, в зимнюю ночь ты лакомый кусочек, но в такой день, как сегодня, мне нужно совсем другое".

Он снова посмотрел на нее. Променять свои надежды на Лиз Карр? Может быть, это все, что ему нужно сегодня?

Он бросил взгляд направо, по направлению к Уэйр-Холлу.

Перестань дурить, пойди с Лиз. Весна существует для любовников – даже если нет любви, даже если они принимают за любовь простое зимнее приключение. Иди же! А потом вернешься в Уэйр-Холл. Вдруг там лежит долгожданная телеграмма, желтый конверт, на конверте – твое имя, а внутри сухое извещение: "Национальная ассоциация американских инженеров-строителей считает приятным долгом сообщить вам, что жюри конкурса присудило... "

Озноб. Это действует весенний наркотик. Апрель коварен, как морфий, от него пьянеешь. Почему бы молодому архитектору и не удостоиться этой чести и четырех тысяч в придачу для начала?

Взять ее за руку? Провести с ней еще одну ночь?.. Нет! Это было бы непорядочно. Они расстались.

Подходя к арке Уэйр-Холла, Рафф вдруг почувствовал, что радость и надежда куда-то испарились: этот день обманул его. Сбылось ли хоть что-нибудь из того, о чем он мечтал? Что он получил? Ничего.

Если бы в этот момент на Раффа Блума посмотрел человек посторонний, он не заметил бы, что радостная надежда покинула Раффа, а на смену ей пришли тяжкие сомнения. Рослые люди обычно не любят возбуждать любопытство и сочувствие окружающих. Рафф был высок, но не массивен, не грузен, а строен и гибок; у него были полные, чуть улыбающиеся губы и блестящие темно-синие глаза, а в черных как смоль волосах, приглядевшись повнимательнее, можно было заметить несколько седых нитей. Все это придавало ему сходство с матерью, Джулией Рафферти Блум, какой она была когда-то. Все. За исключением носа, в детстве мило вздернутого, а теперь слегка сплющенного у переносицы – след безобразной школьной драки, разыгравшейся много лет назад. А телосложение и характер – жизнерадостный и в то же время меланхолический – он унаследовал от отца, Морриса Блума.