Ингмар Бергман - Осенняя соната Страница 3

Виктор. Я считаю, что ты готовишь…

Ева. Прекрасно! Спасибо, мой дорогой! Нужно еще не забыть сварить милой мамочке кофе без кофеина. Меня всегда удивляло, откуда у нее бессонница? Теперь, кажется, я понимаю. Если бы у этой женщины был нормальный сон, ее жизненные силы уничтожили все вокруг, бессонница – это своего рода предохранительный клапан природы, без нее мама была бы просто невыносима. (Выходит из комнаты, тут же возвращается.) Ты еще увидишь, как она вырядится к обеду. Обрати внимание на ее безупречный туалет: очень неброско он будет напоминать нам, что она, несмотря ни на что, все же одинокая скорбящая вдова.

7

Ева. Мамочка, какое красивое платье!

Шарлотта. Оно мне идет? Я всю жизнь считала, что красный цвет мне не к лицу, пока однажды не встретила старую подругу – Самуэля Паркенхорста, он сказал мне: «Шарлотточка, я только что от Диора, с его весеннего показа, там есть одно красное платье, оно просто создано для тебя!» Я приказала ему доставить платье, и вот – оно мне действительно идет! Я голодная как волк.

Ева. Я старалась тебе угодить и пожарила телятину. Ты любила ее.

Шарлотта. Великолепно! Наконец-то поесть домашнего!

Виктор. Теперь позвольте мне сказать тост. Дорогая Шарлотта, добро пожаловать в наш дом! Мы приветствуем тебя от чистого сердца! Жить тебе у нас хорошо и долго!

8

Шарлотта (по-английски). Алло? Это ты, Пол? Да, помешал. Мы сидим за столом. Спасибо, но мы обедаем. Чистая правда! В этой стране обедают в пять вечера. Говори отчетливее! В трубке ужасно трещит. Ты откуда звонишь? Из Ниццы? Что ты забыл в Ницце? Веди себя хорошо, не проиграй моих денег! Что ты сказал? (Деловым тоном.) Да, я согласна, но пусть не думают, что это обойдется им так же дешево, как в прошлый раз. Соглашайся на тот же гонорар плюс твои комиссионные и стоимость билетов. Кроме того, они должны будут оплачивать мои расходы на месте, в прошлый раз дороговизна была свинская, меня ободрали как липку, и пусть назначат репетиции на удобное время. (Заглядывает в свой календарь.) Так, я приезжаю из Мюнхена, мы репетируем утром в субботу и в воскресенье, если Варвизо настаивает на двух репетициях. Они что, собираются загнать меня до смерти? Никогда не знаешь, когда доберешься, приходится сутками торчать в аэропортах. Подожди, нужно посмотреть, куда я, черт побери, подевала очки? Ева, посмотри, я не положила их на стол у окна? Спасибо, Евочка! Хорошо, посмотрим!… Старушка нацепила очки на нос. Нет, не пойдет! Я в это время свободна, отдыхаю. Что ты говоришь, Пол, разве это на меня похоже? У меня записано: свободна, свободна, свободна! Сколько платят, говоришь? Черт-те что! Ладно, пусть назначают свой дурацкий концерт на среду, и покончим на этом! Передай им еще, чтобы они на этот раз оборудовали нормальный туалет за эстрадой. Чтобы мне не пришлось орошать вазу с цветами. Да? Ну и что ж, что это дворец в стиле барокко! Боже милостивый, Пол! Тридцать три градуса! Береги себя, не утомляйся! Мы уже старички. Да, да, ты мой самый любимый! (Кладет трубку.) Это мой импресарио, прекрасный, милый человек. Последний мой друг на этом свете. Спасибо, не надо коньяку, лучше я пропущу рюмочку виски перед сном. Можно я помогу вам убрать со стола?

Виктор. Мы обещали баловать тебя.

Шарлотта (садится за рояль). Какой дивный старый инструмент! Прекрасный звук. И совсем недавно настроен. (Играет несколько тактов). Вот теперь у меня по-настоящему хорошее настроение. Я зря волновалась.

Ева. О чем ты?

Шарлотта (со слезами на глазах). Неужели не понимаешь? Я волновалась из-за этой встречи с тобой – через семь лет… Если уж хочешь знать, я ужасно боялась ее, не спала перед отъездом всю ночь, а под утро совсем было решила позвонить тебе и сказать, что не приеду.

Ева. Но, мама, почему?

Шарлотта. Я не железная, Ева. Спасибо, только два кусочка сахару. От этого кофе без кофеина мало радости, но что делать, если не спишь ночами. Ты, вижу, разучиваешь прелюдии Шопена? Поиграй мне!

Ева. Не сейчас.

Шарлотта. Ева, не будь ребенком! Я с удовольствием послушаю.

Виктор. Ты же сама только позавчера говорила, как хочешь, чтобы тебя послушала мама. Или уже забыла?

Ева. Ладно, вас не переспоришь. Но не считайте мою игру… Я хочу сказать, все это дилетантство, я не владею техникой. И не соблюдаю аппликатуру этого издания. Она показалась мне слишком трудной.

Шарлотта. Ты извинялась довольно, милая. Играй!

Ева играет прелюдию Шопена № 2 ля-минор.

Ах, Ева, Ева.

Ева. Это все, что ты можешь сказать?

Шарлотта. Нет-нет. Я просто тронута.

Ева (с радостью). Тебе понравилось?

Шарлотта. Мне понравилась ты.

Ева. Не понимаю.

Шарлотта. Сыграй что-нибудь еще. Мы так хорошо устроились.

Ева. Нет, я хочу знать, где сделала ошибку.

Шарлотта. Ты нигде не ошиблась.

Ева. Но я вижу, тебе не понравилось, как я играла эту прелюдию.

Шарлотта. Каждый волен трактовать ее по-своему.

Ева. Естественно. Ты абсолютно права. И поэтому я хочу знать, как бы трактовала ее ты.

Шарлотта. К чему это?

Ева (раздраженно). Да к тому, что я прошу тебя.

Шарлотта. Ты сердишься?

Ева. Мне обидно, что ты считаешь излишним посвящать меня в свои тайны.

Шарлотта. Ну что ж, раз ты сама хочешь. (Спокойно.) Оставим в стороне технику исполнения. Она не была, по-моему, такой уж неуклюжей, хотя ты могла бы постараться освоить аппликатуру Корто, это помогает правильней понять вещь. Но не будем, как договорились, касаться этого вопроса, поговорим о самой интерпретации.

Ева. Хорошо.

Шарлотта. Шопен не сентиментален, Ева. Он человек сильных чувств, но он не сентиментальный. Чувство и чувствительность – разные вещи, между ними целая пропасть. В прелюдии, которую ты играла, говорится о скрытой боли, а не о прекраснодушных мечтаниях. Исполнитель должен быть спокоен, ясен, даже суров. Страсть его лихорадочна, но выражение ее мужественно, сдержанно. Послушай первые такты! (Играет.) Тебе больно, но ты не показываешь этого. Потом короткое облегчение. Оно мимолетно, боль возвращается, та же боль – не сильнее и не слабее. И ты полностью владеешь собой – все время. Шопен был гордым, саркастичным, горячим, ранимым, неистовым и очень мужественным. Он не похож на сентиментальную старушонку. Эту Вторую прелюдию нужно играть почти грубо. Она не должна нам льстить. Она звучит как бы неправильно– трудно, выстраданно и победно. Вот так, так, слышишь? (Играет прелюдию.)

Ева. Теперь я понимаю.

Шарлотта (почти заискивающе). Пожалуйста, не сердись на меня!

Ева. За что? Наоборот.

Шарлотта. Сорок пять лет моей жизни я бьюсь над этими кошмарными прелюдиями. И все равно в них есть много тайн, которых я не понимаю. Но я не сдаюсь.

Ева. В детстве я безумно восхищалась тобой. Потом на несколько лет мне надоели и ты и твоя музыка. А сейчас я снова тобой восхищаюсь, хотя по-другому. Шарлотта (саркастически). Значит, остается все-таки какая-то надежда.

Ева (серьезно). Да, остается.

Виктор. А я вам скажу вот что. Твое исполнение, Шарлотта, завораживает, но в игре Евы больше личного чувства.

Шарлотта (радостно смеется). И за такие слова, Виктор, ты заслуживаешь поцелуя.

Виктор (смущенно). Я сказал только, что думал.

9

Ева. Я прихожу сюда, на могилу, каждую субботу. В хорошую, как сегодня вечером, погоду я сажусь на эту скамью и отдыхаю. Здесь мне не мешает ничто. (Пауза.) Эрик утонул накануне дня своего рождения, ему должно было исполниться четыре года. У нас во дворе усадьбы есть старый колодец с заколоченной крышкой, но он каким-то образом открыл крышку и упал вниз. Мы почти тут же вытащили его, но он уже умер. Виктор так и не смог оправиться от этого удара, его с Эриком связывали особые отношения. А я, я оплакивала Эрика сильно, но как-то поверхностно. В глубине души я уже тогда верила, что он продолжает жить, что мы живем близко друг от друга. Стоит мне немножко сосредоточиться, и он уже здесь, рядом со мной. Иногда, засыпая, я чувствую на лице его дыхание, потом он дотрагивается до меня рукой. Ты думаешь, это бредни, фантазия? Что ж, я вполне тебя понимаю. Но для меня это совершенно естественно. Просто он живет иной, чем мы, жизнью, но в любой момент мы можем встретиться, между нами нет непреодолимой стены, нет резкой границы. Временами я, конечно, спрашиваю себя: как в действительности выглядит то место, где живет и дышит мой мальчик? И естественно, я понимаю, что место это нельзя описать, оно – в мире освобожденных человеческих чувств. Виктору гораздо труднее. Он часто говорит, что не может больше верить в бога, который допускает, чтобы дети умирали, сгорали заживо, сходили с ума, подвергались истязаниям, голодали. В такие моменты я пытаюсь объяснить ему, что между детьми и взрослыми нет никакой разницы, что взрослые – это те же дети, только переодетые во взрослую одежду. Человек, по-моему, вообще фантастическое существо, он непостижим, как сама мысль, в нем есть все: от самого великого до подлого, как и в жизни, ведь человек – это воплощение бога, а бог соединяет в себе все, все огромные силы мира, порождающие и дьяволов, и святых, и пророков, и реакционеров, и художников, и бунтовщиков. Все это существует рядом, бок о бок, все взаимосвязано, переходит одно в другое. Мир, наверно, похож на огромный постоянно изменяющийся узор, ты понимаешь, о чем я говорю? И точно так же должно существовать неограниченное множество реальностей, не только та реальность, которую мы воспринимаем нашими косными чувствами, а целое столпотворение реальностей, которые совмещаются, взаимопроникают, громоздятся поверх и вокруг друг друга. И только наш страх и наш глупый здравый смысл заставляют нас считать, что они разделены непреодолимыми границами. На самом деле никаких границ нет. Ни для наших мыслей, ни для наших чувств. Мы просто боимся самих себя и сами возводим эти границы, мне кажется, ты должна это понимать. Ведь когда ты играешь, например, медленную часть Двадцать девятой сонаты Бетховена, должна же ты чувствовать, что попала в мир, где нет никаких ограничений, что тебя влечет огромный поток движения, который ты не можешь ни разгадать, ни рассчитать. Это то же, что с Иисусом. Он ниспроверг старые законы и ограничения, возвестив о появлении совершенно нового чувства, о котором люди не слыхали и о котором не говорили никогда раньше, – чувства любви. Понятно, как все испугались и разозлились, ведь люди всегда ужасаются и пытаются улизнуть, когда великое новое чувство овладевает ими, несмотря на всю их извращенную тоску по своим иссохшим и мертвым идолам.