Вячеслав Морочко - Утраченный портрет Страница 4

Щульц. Чтобы не впасть в святотатство!

Кант. Когда работали эти мужи! И сколько с тех пор нам открылось!

Щульц. «Открылось»?! О, козни ада! С сомнений в достоинствах тех, кто, во славу Творца, были нашими учителями и начинается ересь! Порядок систем во Вселенной замыслен самим Проведением. Даже бессмертный Ньютон в конце жизни пришел к этой мысли!

Кант. А мы начинаем с того, на чем он остановился: докажем, что Божий перст не годится для объяснения мира… Я глубоко уважаю ВЕРУ, но Религии незачем ставить границы науке… Простите меня, это вздор объяснять загадки природы, игрою воображения Господа! Он дал нам мозги не затем, чтобы дать им отсохнуть.

Дионис /ударяет в ладоши над головой/. И еще поворот! Ап!

Щульц. Ну хорошо, господин магистр. Допустим, вы правы. Допустим… Неужто вы собираетесь открывать глаза миру из нашей глуши?! Коль провинция набирается смелости что-то сказать… всякий раз, в этом слышится голос невежества, не сумевшего разобраться в тонкостях знаний, добытых в научных столицах. Периферии предписывается лишь внимать общепризнанным гениям, дабы не заслужить порицания сверху.

Янус /торжествующе злорадно/. Вот так вот!

Кант. А я не считаю наш город провинциальным. На мой взгляд, тут есть все, что нужно для знаний…

Щульц. Это на взгляд человека, который ни разу не покидал Кенигсберг и привык судить обо всем лишь по книгам.

Кант. Но гениальный Коперник творил не в Парижской Сорбонне, не в Галле и даже не в Кембридже!

Щульц. Вы осмеливаетесь себя ставить рядом с бессмертным аббатом, открывшим божественное строение неба!? Какая диавольская гордыня! Книги вас отвратили от Мудрости Божьей! Излишние знания отравляют наш дух, как излишняя пища – кишечник!

Янус. Все ясно, у старика – несварение…

Дионис. Янус, помалкивай! Мы тут – лишь зрители.

Щульц. Я спросил вас: «Боитесь ли Бога?». И услышал: «Боюсь»… Еще крошкой вы посещали мои воскресные проповеди… Так неужто они не оставили в детской душе никакого следа?!

Кант. Оставили… Я только не сразу постиг их истинный смысл.

Щульц /с сомнением/. А теперь, наконец-то, постигли?

Кант. Нелепо, когда ребенку, едва вступившему в мир, начинают внушать представление о мире ином? «Боитесь ли Бога»… О, я не забыл ваших проповедей! И осмелюсь сказать, «ваша область» – не мудрость Творца, как вам хочется это представить… Нет! Ваш «предмет», господин проповедник… – «Страх Божий»! Вам нужен мой страх, как и то, чтобы я был униженным провинциалом: внушая униженному, можно не утруждать себя логикой. Страх перед Богом – хуже, чем страх перед смертью! Если же у меня есть семья, то это еще и ужас при мысли, что ей предстоит нищета и позор от того, лишь, что в слове моем, вдруг, кому-то послышится ересь!

Щульц. Вздор! Хвала Провидению, мы живем в просвещенное время! Костры инквизиции канули в Лету!

Кант /постепенно возвышая голос/. Действительно, нас перестали поджаривать. Но остались другие возможности: высылки, штрафы, отставки, цензура! Можно травить, науськивая невежд и любителей позубоскалить, обливать грязью, унижать, доводить до безумия, до сердечного приступа! Человека можно упрятать по злому доносу, прикончить из-за угла, ибо страх надо чем-то питать… Поэтому я не в праве связать себя дополнительным страхом за судьбы близких людей. И когда вопрошают, боюсь ли я Бога, – отвечаю: «Боюсь»! «Боюсь», и ладно, что – лишь за себя. Сознание этого придает хоть какую-то смелость!

Щульц. Восхвалим Всевышнего, что у нас – просвещенный монарх. Вспомните, что сказал наш король: «Рассуждайте сколько угодно и как вам угодно, но… слушайтесь»! Только «слушайтесь»! – обращается он к возлюбленным подданным.

Кант. Но монаршее «слушайтесь» означает лишь – «повинуйтесь». Это сказать себе может позволить всякий правитель, обладающий «кулаком усмирения».

Щульц. Увы, я догадывался о ваших пагубных взглядах… Надеюсь, теперь вас не удивит, что «бумагу из министерства», по поводу должности, мне пришлось выдумать, дабы узнать, сохранилась ли в вашей душе хоть крупица привитой родителями богобоязни?

Кант. Родители, господин проповедник, никогда мне не «прививали» «боязни» – только любовь… к Богу и Человеку!

Янус. Дионис! А ну, заверни!

Дионис /вновь ударяет над головою в ладоши/. Ап!

Щульц /повторяет с иронией/. «К Богу и Человеку»!? Тогда откуда – эта гордыня, что звучит даже в ваших прошениях на высочайшее имя… Только не делайте большие глаза. Вы ведь не станете отрицать, господин магистр, что осмелились обращаться с прошениями через мою голову? Так ведь? Ну и чего вы достигли? Привыкнув быть первым во всем, что требует резвости слов, решили, что преуспеете и в злокозненной лести… но просчитались! Да и как же иначе? Послушайте, вот образец ваших суетных поползновений! /Взяв с конторки листок, читает./ «Надежда, которой я себя льщу быть назначенным на академическую должность, особенно же всемилостивейшее расположение Вашего Величества оказывать наукам высочайшее покровительство – каков слог! – побуждает всеподданнейше просить вас назначить меня ординарным пофессором кафедры логики и метафизики Кенигсбергского университета…» Вертопрах! Не понятно, чего тут больше: наивности или блудливости мысли? Почему бы вам, господин хороший, не просить сразу моего места – Ректора Коллегии Фридриха? /Перебирает листки./ Вот концовочка… Только послушайте! /Снова читает./ «Готов умереть в глубочайшей преданности, ваш наиверноподданнейший раб – Иммануил Кант»! Каково!? «Готов умереть!» Да после такого прошения, действительно, остается одно: привести в исполнение вашу «угрозу» и… умереть! «Раб Иммануил Кант»!

Янус /потирает руки/. Ату его! Поддай ему жару, старик!

Щульц. Ни один здравомыслящий, господин Кант, не поверит таким «верноподданническим» унижениям! Сразу видно, это писала рука скандалиста, затеявшего поупражняться в угодливости. Я будто слышу кощунственный хохот ваших друзей, коим, я убежден, вы читали наброски прошений…

Ваше счастье, что до самого короля такие писания никогда не доходят! С ними знакомятся искушенные в стилях чиновники, умеющие держаться в тени… Я мысленно слышу, как эти скромные люди тихо смеются в ладошку, передавая друг другу ваши послания. Что для них сочинитель подобных бумаг, коль за ним нет высокого покровителя? Разумеется, у меня среди этих людей есть друзья, которые и направляли письма сюда! Вижу, вы смущены… Вас мучает стыд?

Кант /тихо/. Действительно, вы смутили меня… И мне – стыдно…

Щульц. Слава Всевышнему!

Кант. Господин проповедник! Однако… мне стыдно за вас! Ибо вы углядели здесь лесть исключительно потому… что она – не по вашему адресу! А чтобы излить раздражение, нарисовали картину любезного вашему сердцу мироустройства… где сквозь барьеры из ловких, умеющих скромно держаться в тени… лизунов, справедливости никогда не пробиться!

Щульц. Я заклинаю вас, господин Кант!

Кант. И в этом вы усмотрели «Гармонию»!? И здесь вам открылась «Божественная целесообразность»!? Да боитесь ли вы Бога, придворный проповедник Шульц?

Янус. Дионис!

Дионис садится верхом на стул и загадочно ухмыляется, положив руки на спинку стула, а подбородок – на руки.

Щульц. Магистр Кант! Я запрещаю вам богохульствовать!

Кант. Ваши кощунственные назидания, господин проповедник, и являют собой образец богохульства и ереси!

Щульц. К силам благим взываю! Прекратить поношение!

Кант. На костер, господин Шульц! На костер!

Щульц. Магистр Кант!

Кант. Проповедник Шульц!

Щульц. Неслыханная дерзость!

Янус /в волнении/. Дионис, ты оглох?!

Кант. Вы так дерзки и дьявольски самоуверенны в толковании Мудрости Божьей, что вполне заслужили небесную кару! /Щульц задыхается от бешенства./ Но успокойтесь… Нынче не те времена. У Всевышнего есть другие заботы. А вездесущие ангелы, призванные расшифровывать тайные помыслы, лишь посмеются в ладошку над вашим конфузом…

Щульц /поставив на конторку локти, прикрывает лицо ладонями/. Силы небесные! Видит Бог, господин Кант, я пекусь лишь о вашем благе… Я хотел вас предостеречь… И надеюсь, когда-нибудь Провидение даст нам возможность договориться…

Кант. Только… – как суверенным «державам»!

Щульц. Простите, господин Кант, чтобы с вами беседовать, надо иметь много сил.