Наталья Арбузова - Мы все актеры Страница 54

Костру, человечьему голосу в темной ночи, что так легко звучит –

Огня сияющий столп летящий звук освещает, будто Господь из огня вещает –

Костру, человечьему голосу отдайте мои слова,

И темным теням затихающим справа и слева

Тени моей затихающий трепет отдайте, и не рыдайте,

Когда лишь пепел холодный его сохранит поутру.

Тише – когда умру.

Танька глядит на звезды – они в августе на небе плохо держатся. Не успевает придумывать желанья, твердит одно и то же: чтобы бабушка Рита подольше прожила. Чтоб она, Танька, была при ней и к мачехе в дом не попала. Это желанье не сбылось Танька перестаралась в своих просьбах к звездному небу – нечаянно спугнула судьбу. Но сейчас она об этом еще не знает. Хотя кто поручится. Может быть, такая настойчивая мольба – уже догадка.

Васёк с товарищами шатается в темноте. У матери шофер, он потом уйдет. Пока что курят утащенные у шофера сигареты. Дразнят собак, те никак не уймутся. Трясут яблони, свесившиеся через забор. А чего трясти – земля и так усыпана. Закапывать не поспевают. На базаре яблоки дешевле картошки, и то ни один приезжий не берет. О своих и говорить нечего. Странное дело – дождей всё лето нет, а грибы в лесу пошли кольцами от каждой грибницы. С кольца по полведра. Жарили, солили, теперь и на них не глядят. Люди говорят – к войне. Капуста завилась плотными кочнами – не унесешь. Крали и красть устали. Куры высидели Бог знает сколько цыплят, они подростками бегают по дальним оврагам. Лови – не хочу. Такому шею свернуть – милое дело. Жгут свои пацанячьи костры, поджаривают цыплят на листах железа. Носят соль в кармане. Цыплячья кожица хрустит на зубах.

Что дерево трясти – само в срок яблоко спадает спелое. Маргарита Александровна замаялась подбирать свою коричневку в тонких прожилках – гости ордой ходят топчут мягкие яблоки. Стоит, усталая, провожает взглядом падающие звезды. Загадывает без уговора Танькино желанье. Чтоб ей, старой переводчице, посидевшей, пораженной в правах, приютившейся тогда за сотым километром – еще пожить. Чтоб Таньке к мачехе не идти. А тайная опухоль растет как гриб в это буйное лето.

Полночь упала – так падает занавес. Отец чокнулся с женой и гостями. Поздравил Таньку с днем рожденья. Васёк поглядел на них из кустов, потом тихо свистнул друзьям, и побежали в темноте купаться. Вышла из тумана стреноженная лошадь. Стали подсаживать друг друга к ней на спину, она брыкалась. Танька слушала тихое ржанье и жалела, что их с братом поделили так, а не наоборот. Однако же зависть в дворянском дитяти посеять нам было бы жаль. Когда Васёк пришел домой, шофер еще был там, сидел выпивал, и Ваську досталось за позднее возвращенье. Сами посудите, мог ли он придти раньше. Васёк был человек тактичный. Не стал спорить, только стрельнул из кармана не очень трезвого шофера еще полпачки сигарет.

Мать не сообразила, что завтра уж настало, и Васька можно поздравить. Васёк и на это не обиделся. Лег зубами к стенке смотреть свои сны. В них лошадей было явно больше, чем наяву. А утром мать рано ушла – подарка теперь надо ждать до вечера. И это Васёк проглотил. Оделся почище, чтоб днем заглянуть в тот, верхний дом. Вышел на берег и получил свой подарок. За ночь цыгане встали табором над Окой, растянувши цветные польские палатки – такая мало у кого есть. Вот откуда вчера взялась лошадь. Забегали близ воды цыганята – в рубашонках без порток, с непременной соплей до земли. Лошадей оказалась две, одна вчерашняя, другая с пегим жеребенком. С телег еще сняли не весь скарб. Цыганки в многочисленных юбках разбирали самовары и чашки, перекликались гортанными голосами, напевали обрывки песен. Что-то их было очень уж много. Ясно одно – на телеги сажали только ребятишек, сами же шли пешком. Девочки лет по десяти показывали подругам какие-то танцевальные движенья, прищелкивая пальцами. Васька окружили темнолицые мальчишки, стали клянчить сигарет. У него сколько-то было в заначке. Долго жался, потом отдал. Взрослых мужиков было совсем не видно. Должно быть, не вернулись еще с небезопасного ночного дела.

Дома Васёк достал огромную тетрадь и акварельные краски, подаренные той, верхней бабушкой в прошлое лето. Налил воды в баночку из-под майонеза. И вдруг рука пошла сама рисовать и нарисовала больше, чем увидели глаза. Не просто тенты палаток и оборки юбок. Движенье, воздух, звон голосов, дрожь натянутых веревок. Васёк высушил рисунок, выполненный по мокрой бумаге – подсмотрел у отца – и спрятал. Спрятал все улики своего нового занятья. Кисточку, краски, альбом, на обложке коего великолепным почерком бабушки Риты было написано: тетрадь сия принадлежит и никому не подлежит. Никому не подлежал непонятный дар, полученный Васьком в день пятнадцатилетья. Никого не касался внезапно открывшийся в нем врожденный талант к изобразительным искусствам, развитью которого интеллигентность даже вредит. Васёк погляделся в зеркало, причесался и пошел наверх к отцу как равный. Впереди над холмом стоял облачный столп с крыльями и нимбом.

НОЖ

Здесь с ножом в груди он лежит,

И никто его здесь не знает.

Из Федерико Гарсия Лорка

Четырехэтажный кирпичный дом на станции был один, стоял торцом к рельсам, темный от старости, похожий на большой ломоть ржаного хлеба. И еще три двухэтажных оштукатуренных барака – три ломтя поменьше. Дач в сорок восьмом году еще не было, появились позже. Рельсы лежали на соплях, шпалы приплясывали, когда шел товарняк. Цвела сирень, Колька с Аликом играли в ножички, и Колька прошил ножом рант Алькиной сандалии, пригвоздив ногу брата к земле. Еще чуть-чуть, и поранил бы. Но чуть-чуть не считается. Вытащили нож, Алька помотал ногой в дырявой сандалии и сказал старшему брату с улыбкой: бросай еще раз. «А то я тебя не спросился», - посмеялся Колька. Бросил удачно, оттяпал большую часть братнина земельного надела. Вышла из барака тетя Нюра, позвала Альку привязать веревки для белья. Безотказный Алик тут же побежал. После тетя Нюра увела его к себе – дать печеньица. Кольке стало завидно, он сложил ножик и ушел без брата домой, в четырехэтажку. Бабушка спросила: «А где Алик?» – «Что я, сторожить его что ли стану», - буркнул Колька. Старая пристала с ножом к горлу: «Возьми слова назад… скажи – это не я… я такого не говорил». Но тут Алик пришел с печеньицами, себе и Кольке, и всё забылось. А ножик куда-то запропастился. Искали и не нашли, ни вечером, ни утром. Колька кружился на одной ноге, приговаривая: «Черт, черт, черт, поиграй и отдай». Не сработало. Потом и это забылось.

Старое старится, молодое растет. Бабушка стала плохая, всё лежит на диване под зеркальцем и половинкой целлулоидной утки, прислоненной к стене. Укатали сивку крутые горки. Кольке уже пятнадцать, работает учеником в вагоноремонтных мастерских. Лязг с утра до поздней ночи. Бегает на новенького за водкой. Немного и пьет, когда взрослые нальют. Худой, будто дикий гусь, и весь как обсыпанный – веснушка на веснушке. Круглолицый Алик доучивается в семилетке. Пятый раз читает под партой «Графа Монте – Кристо» без начала и конца. Еще в войну разорвали на самокрутки. После уроков хозяйничает как умеет. На нем огород – длинный, в низинке, возле железнодорожного полотна. Народу на станции мало, земли в полосе отчужденья всем хватает. По весне Алик жжет старую ботву и мусор, что набросали из окон проезжие. Обгорает дочерна склон, горечь дыма смешивается с запахом угля от разноголосых паровозов. Алик ворочает лопатой тяжелый суглинок, поезда идут над его головой. Видно их брюхо, со всеми причиндалами. Рельсы приподымаются, пугая проносящийся скорый: а вот скинем. Птицы подождут, пока состав покажет хвост, и опять за своё: фьють да фьють. Алька режет на четыре части жухлую, проросшую в погребе картошку, тычет ее в землю бледными ростками вверх. Меркнет дневной свет. Колька волочит на сбитых дощечках с приделанными колесиками мешок угля для домовой котельной – в мастерской мужики дали и велели поскорей забрать, пока мастер не хватился. Их тут, ремонтников, в четырехэтажке до фига. Затащил в подвал, высыпал на кучу, уже почти подчищенную совковой лопатой. Подгребая поаккуратней, наткнулся на нож. Тот сперва звякнул, после сверкнул в свете тусклой лампы. Поднял -– не детская игрушка, финка с прозрачной наборной рукоятью. Отнес к насыпи и незаметно от еще копошащегося Альки зашвырнул в медленно идущий открытый вагон с углём. Пусть уйдет, откуда пришел. Потом пекли с братом прошлогоднюю картошку, какая получше, на угольях от прогоревшего костерка. После залили огонь по-свойски. Алик понес бабушке горячие картошки, а Колька пошел обратно в мастерские, на всю ночь. Чего-то там не поспевали в срок. Идти километра полтора. Немного не доходя наткнулся на тот же нож. Торчал в деревянной просмоленной шпале, так же угрюмо блестя рукояткой. Колька со всей злостью вырвал холодную финку из рассохшегося бруса и забросил в колодец. В глубине плеснуло, булькнуло, будто рыба ушла на дно.