Андрей Платонов - Том 6. Дураки на периферии Страница 66

Арина Родионовна. Аль вы там, что ль, откушали?

Чаадаев. Нет, ничего я там не кушал…

Александр. Так садись сюда, тебе и ложка есть!

Чаадаев. Нет, не хочу. Горек здесь хлеб. А впрочем, всюду он горек. Разве только в хижине земледельца он честен и сладок…

Александр. А отчего?

Чаадаев. Ты должен это знать… (Он отходит к спящим на печи Маше и Даше — и, сняв перчатку с руки, осторожно, нежно гладит их русые головки). Какие прелестные чистые лица у этих рабынь! Какая кротость у этого рабства, будь оно проклято! (Обращается к Александру). А ты ложку взял, — ты меч возьми!

Александр (бросает ложку). Ты прав!

Арина Родионовна. Кушайте, сударь. Без еды и гнева не будет. Поешьте — и гневайтесь.

Чаадаев. А ведь это правда, Арина Родионовна. Из хлеба гнев!

Арина Родионовна. А от куда же: все из него берется, из черного хлебушка!

Чаадаев отламывает кусок хлеба, жует, но есть не может и выкладывает жеваный хлеб обратно в горсть.

Александр. Тошнит?

Чаадаев. Тошнит.

Александр. И меня стало тошнить.

Чаадаев. В нем нет чистого зерна… В нем кровь, пот и слезы земледельца. Он замешан на черном гное рабства, в нем темная душа русского невольника! Отсюда хлеб наш горек и не имеет питания…

Арина Родионовна. А вы пирога откушайте…

Чаадаев. Пирога? В нем вовсе отрава, матушка; я не ем ядовитого…

Арина Родионовна. Какая отрава? Он сдобный да сладкий, и в него яблошная начинка положена: пирог добрый вышел.

Чаадаев. Эта сладость из слез русского народа. Ах, и вы рабыня, Арина Родионовна…

Александр (в гневе). Она матушка моя!

Арина Родионовна. Чего вы, сударь! У вас своя, родная, матушка есть.

Александр. Ты мне родная матушка — мать!

Чаадаев. Так чего же ты родную мать в рабстве содержишь?

Александр (в исступлении, близком к слезам). Не будет моя мать рабыней!

Чаадаев. Успокойся, успокойся, эфиоп! Ты дашь ей вольную, и она не будет рабыней. Но только она одна! Что толку? А вокруг океан рабства!

Александр. Да нет же, нет, — ты честен не один! Вся отчизна будет свободной!

Чаадаев (он приблизился к Александру и затем обнял его). Вся отчизна, Александр!

Александр. Вся! Я тоже раб, и ты раб!

Чаадаев. Ты не раб.

Александр. А кто же?

Чаадаев. Не знаю… Родила тебя Россия от своего горя и себе в утешение…

Александр. Когда же сбудется что-нибудь в России?

Чаадаев (касаясь рукой кудрявой головы Александра). Все сбудется! Она уже сейчас прекрасна, а счастливой будет. Нам пора, Александр.

Александр. Нам пора… Прощайте, матушка Арина Родионовна. (Припадает к ней). Поцелуйте нас.

Арина Родионовна целует в лоб Александра, затем Чаадаева и крестит их.

Арина Родионовна. Бог вам в помощь.

Александр (к няне). Я тебя люблю, а ты помни меня.

Арина Родионовна. Упомню, упомню, родимый мой, — как тебя забыть!.. А ты возьми, возьми-ко, Сашенька, пирожка в дорогу-то. Я тебе его в чистую холстинку положу…

Чаадаев. Излишен, матушка, твой пирог; обмерзнет он в дороге.

Арина Родионовна. А вы тут, вы со мной его покушайте, родные мои, не побрезгуйте старухой…

Чаадаев. Простите нас, Арина Родионовна…

Арина Родионовна своими руками отламывает па столе кусок пирога; этот кусок она делит еще пополам и подает Чаадаеву и Александру; затем Арина Родионовна берет щепоткой совсем маленький кусочек пирога — для себя; и все трое они истово вкушают пищу.

Александр (счастливо смеясь). Теперь хорош, сладок пирог и не горек, отравы в нем нету!

Чаадаев (серьезно). Эго матушка твоя, Арина Родионовна, своими руками его освятила.

Чаадаев я Александр уходят. Арина Родионовна осталась одна; пауза; на печи сладко спят Маша и Даша; вьюга во дворе; затем вскоре, близко, здесь же во дворе, живо звенит колокольчик под дугою коренного у тройки лошадей, и этот колокольчик рванулся вдруг в резком звуке, лошади понеслись, и колокольчик однообразно залился.

Арина Родионовна. Не надобно, ничего не надобно мне, сынок мой нареченный! Дозволь только жить при тебе, чтобы от скорби, от печали тебя оборонить и от ранней кончины…

Колокольчик еще звенит и постепенно затихает в удалении.

Второе действие

Комната Александра Пушкина в Лицее. Комната у него угловая, последняя по коридору; в комнате большое окно, открытое в так называемый Елизаветинский сад (царскосельский сад состоял из двух садов: Елизаветинского и Екатерининского; Елизаветинский был более старый и запущенный); из окна видны старые, столетние деревья, за деревьями долина, то есть пустошь, и там же пруд — зеркало, водой сияющее в тишине под позднею луною. На берегу пруда — античные и римские статуи. Стоит весна. Окно Александра открыто настежь. Открыта и дверь в коридор. У двери, в коридоре, спит на табуретке лицейский дядька, старый Фома; он дремлет и, чтобы не заснуть, время от времени нюхает табак. Александр спит на кровати, укрывшись одеялом с головой. Вначале тишина, сияние весны за открытым окном. Виден волшебный мир, на который никто не глядит.

Фома нюхает табак, чихает, затем чихает еще раз и еще — все более громко.

Фома (чихая раз за разом). Скажи, пожалуйста, — табака не терплю! (Давая в нос свежую понюшку). Не терплю, да и только! (Оглушительно чихает). Натура стареет, не терпит. Привыкнет, однако! (Чихает).

Александр поворачивается под одеялом, не открывая головы. Голос лицеиста В. Кюхельбекера издалека, из своей комнаты.

Кюхельбекер. Фома! Не чихай на заре!

Фома. Не буду, Вильгельм Карлович, я более не буду! Мало ли что бывает, а потом и не бывает. (Чихает вновь). Натура не терпит!

Голос Кюхельбекера. Убейте кто-нибудь Фому! Я не высплюсь — мой рассудок не отдохнет!

Голос Дельвига. А как встать из-под одеяла — кто первый?

Еще голос. Я не встану!

Еще голос. Я тоже, — холодно!

Голос Дельвига. Пусть Саша, ему ближе!

Стук в стену от соседа Александра — Ивана Пущина.

Голос Пущина. Ты спишь? Саша, ты спишь? Здравствуй, Саша!

Молчание.

Саша!

Фома. Александр Сергеевич спят: они чоха не боятся.

Голос Александра (из-под одеяла). Не боюсь. Чихай, Фома!

Фома. Сейчас, Александр Сергеевич. Сейчас! (Чихает). Раз! (Чихает). Раз! Раз!.. Трижды кряду, Александр Сергеевич!

Александр. Будь здоров, Фома!

Голос Пущина. Саша! Это ты там?

Александр. Нету, не я!

Голос Пущина. А кто же ты?

Александр. Пушкин, бедный человек.

Голос Пущина. А отчего ты бедный?

Александр. Инвалид.

Голос Пущина. А инвалид отчего?

Александр. От тебя — ты стучишь, мне спать не да ешь, и я слабею… Фома, дай я понюхаю — что такое! Может, это хорошо.

Фома. Это хорошо, Александр Сергеевич. Весь рассудок очищается, а что лишнее — прочь в ноздрю вылетает. (Дает Александру понюшку).

Александр нюхает; ожидает, что будет с ним; размышляет; ничего с ним, однако, не случается, он даже не чихает.

Фома. Малолетний вы еще, вам едкость, стало быть, не нужна.

Александр. Обожди. Сейчас чихну.

Фома. Ну-ну, сударь. Вы постарайтесь, вы потрудитесь. Зря чоха не бывает.

Александр. Нету! А может, твой табак мне слаб.

Фома. Ого! Этот табак-то слаб! От этого табака, сказывают, сам государь как чихнет, так аж подскочит.

Александр (сев на постели, обрадованно). Ну? Это славно, пусть он чихнет да подскочит, чихнет да подскочит! А вдруг у него весь рассудок с чохом в ноздрю выскочит! Может, выскочил уже? Ты не видал, Фома?

Фома (официально, громко обращаясь как бы ко всем лицеистам). Опять пошли говорить да заговариваться! Время не вышло — побудки нету. Ночь идет. Спать всем пора! Спать, я говорю, как быть должно!

Тихо. Тикают большие стенные часы в коридоре. Фома дремлет на своем табурете. Александр лежит, открыв лицо наружу; он не спит.