Андрей Платонов - Том 6. Дураки на периферии Страница 67

Тихо. Тикают большие стенные часы в коридоре. Фома дремлет на своем табурете. Александр лежит, открыв лицо наружу; он не спит.

Голос Пущина. Саша! Ты забыл меня?

Александр. Забыл.

Голос Пущина. Забудь! Но помни: быть может, некогда восплачешь обо мне…

Александр. Нет, Жан, нет; это не я, а ты, быть может, некогда восплачешь обо мне…

Голос Пущина. Нет, ты скорее восплачешь!

Александр. Нет ты, нет ты! Вот увидишь, что вскоре ты восплачешь обо мне!

Голос Кюхельбекера. Ложь! Весь мир восплачет обо мне, а об вас он плакать не будет!

Фома. Где шум? Слышу — доносится. Спите, господа — чтоб вас не было, — дайте мне, человеку, покой…

Голос Дельвига. Дайте Фоме, человеку, покой!

Еще голос. Покой человеку!

Еще голос. Вечный покой!

Голос Дельвига. Спите, орлы России!

Александр. Фома! Угомони своих птенцов!

Фома (привстав с табурета). Опять там шевеленье! Спите, ангелы, демон вас возьми!

Молчание. Тишина. Сон Лицея на заре. Один Александр не спит. Он встает (он одет в ночную пижаму, то есть закрытию куртку и брюки), садится в постели, берет альбом со стола и, открыв ею, задумывается, — в то время как за большим окном, в садах Лицея, медленно разгорается утренний рассвет. Александр не пишет; он глядит в утренний мир, и по лицу его проходят чередою то улыбка, то печаль, то тайная мысль; при этом лицо Александра кажется лицом уже вполне зрелого человека, старше своих лет, и игра чувств и мысли на нем, озаренном зачинающейся зарею, делает его прекрасным.

На берегу пруда, где стоят греческие и римские статуи, является забредшая туда, нездешняя, видимо, старушка. Она в нищей одежде, согбенная, по внешнему виду, по старости и кротости она отдаленно напоминает Арину Родионовну. Согбенная старушка находится в полном противоречии с обстановкой, в которой она очутилась. В руках у нее кошелка; она собирает в нее павшие ветви и прошлогодние листья; остановившись, она внимательно глядит па белую равнодушную греческую богиню и проходит далее. Гортанным голосом вскрикивают в глубине природы пробудившиеся птицы. Александр подходит к открытому окну, глядит на старушку.

Александр. И там то же самое, что есть и во мне, что сам я чувствую… И там Пушкин, и здесь Пушкин. Вон Муза моя! (Улыбаясь). Которая же, брат Пушкин! Там и старушка, там и Киприда! Там лебеди на лоне вод, и вижу — там воробьи… И повсюду, в каждом из них, моя Муза; она, должно, и в радости, и в печали, она в юной прелести и в добром старчестве, но она в них безмолвна, она будто мертва; живет одна ее поэзия…

Александр пишет в альбоме гусиным пером; очиненные перья стоят в деревянном стаканчике на столике. В природе разгорается утро. Снова по лицу Александра проходят тени его чувств превращаясь в одно радостное состояние поэзии. Фома, задремавший на табурете, уснул теперь глубоко, и, дышавший вначале неслышно, он постепенно расхрапелся; под конец он храпит во всеуслышание.

Александр бросает гусиное перо на пол, к ногам Фомы.

Александр. Фома! Слушай, я стихи тебе прочитаю.

Фома (пробуждаясь, подбирает с пола гусиное перо, пробует его ногтем). Опять иступили! Мой дед тоже грамоте знал, так ему одного пера на всю жизнь достало, а вам, сударь, и на сутки мало…

Александр. Мало! Слушай, Фома!

Фома. А чего слушать, сударь! Слово — не предмет, от него пользы нету!

Александр. Нету?

Фома. Так точно: нету!

Александр задумывается. Медленно бьют большие стенные часы.

Фома. Пора будить. Сейчас у них самый сон, а по уставу надо будить! Эх, жизнь-служба!..

Фома пошел будить лицеистов; слышен его стук в комнаты спящих и оклики: «Очнитесь, сударь, — пора», «Господин Дельвиг, время, и под подушкой не спят, вставайте без обмана!», «Вильгельм Карлыч, господин Кюхельбекер, подымайтесь по малости!», «Сами поднялись: спасибо, сударь!»

Александр слушает, затем читает, что он написал, вырывает лист из альбома и комкает его.

Александр. Плохо. Пользы нету!

Слышатся легкие приближающиеся шаги. Стук тростью об пол: просьба о разрешении войти.

Александр (настораживаясь). Кто там?

Входит В. А. Жуковский.

Жуковский. Не рано ль я к тебе? Здравствуй, друг мой!

Александр (весь оживляясь, бросается к Жуковскому). Здравствуйте, здравствуйте, Василий Андреевич! Не рано, не рано, а поздно — я уже давно не сплю! Садитесь здесь, нет — лучше тут! (Александр суетится, усаживая гостя и оправляя постель).

Жуковский. Сочинял?

Александр. Плохо. В душе было прекрасно, а в стихах вышла гадость… Василий Андреевич, отчего это бывает?

Жуковский. Покажи, дружок.

Александр подает скомканный лист. Жуковский читает, добрая улыбка радости является на его лице. Александр стоит перед ним смущенный, в ожидании приговора. Жуковский тщательно разглаживает измятый лист бумаги.

Жуковский. Ты ничего не понимаешь!

Александр. А чего я не понимаю?

Жуковский. Себя не понимаешь — значит, ничего не понимаешь… Я бы не сумел сочинить таких стихов, как эти твои, — ни теперь, да и прежде. Может быть, один Гаврила Романович сумел бы, и то — не знаю, нет, не знаю…

Александр. Державин и вы лучше всех!

Жуковский. Не знаю. Теперь я не знаю… Ах, драгоценный ты мой! Какой в тебе дар!.. Ты мучаешь меня, я тебя боюсь, как видения из того дальнего мира, из лучшего мира, чем наш… (Жуковский подходит к окну). Вот дивная природа, — гляди, она только дорога наша в мир, еще более прекрасный… мы все туда стремимся, а ты пришел к нам оттуда…

Александр (озадаченный). Я там не был!

Жуковский (убежденно). Был. В том есть достоверность моей души, а это самая точная достоверность, и вот (предъявляя Александру лист со стихами)…вот твоя подорожная оттуда.

Александр. А я там не был! Нигде я не был, я тут.

Жуковский. Был!.. Ты был там! И я пришел к тебе затем, чтобы напомнить, кто ты таков!

Александр. Кто я таков? А вот… (Он вынимает из стола тетрадь, подает ее Жуковскому).

Здесь известно, кто я таков.

Жуковский (читает в тетради). «Шалун»! Написано, что ты — шалун! — и заверено: учитель чистописания Федор Калиныч. (Возвращая тетрадь). Хоть глуп ваш Федор, а правду написал… Вот именно: шалун ты, братец! И шалун ужасный, но про то ваш Федор еще не знает… (Жуковский вынимает из внутреннего кармана листки со стихами, показывает их по очереди Александру). Кто это сочинил?

Александр (улыбаясь). Я!

Жуковский. А это?

Александр (задумчиво). Тоже я!

Жуковский. Тоже ты… А вот это?

Александр (смотрит в листок и поникает в грусти). И это я.

Жуковский. И это ты… (Прячет листки обратно к себе). Я знаю, что ты… Дало тебе небо дар великий, а ты его расточаешь напрасно. А какое ты имеешь право так делать, Александр Сергеевич, кто ты таков? Не твой это дар, что носишь ты в себе, он для всей Руси нашей дан, он — добро всех обездоленных… Ты молод еще, но разум твой созрел, и ты должен иметь истинное понятие.

Александр. А истина, она где?

Жуковский. В тебе, Александр Сергеевич, а вкруг тебя Русь!..

Александр. В ней грустно, она несчастна.

Жуковский. Вкруг тебя Русь, я говорю, — ее нужно одушевить добром, ей нужно дать понять, чтоб она сама себя осознала, что она существует. Иначе ее как бы нет!

Александр (машинально). Ее как бы нет!

Жуковский. Гаврила Романыч стал ветхим, он ушел от дел. Я слаб. Другие ложны или бесчестны. А в тебе есть, что надобно нашему отечеству: в тебе пребывает одухотворение всех бедных сердец живою прелестью. Прелесть же есть не забава, а сила и государственная польза… Так почему же ты уничтожаешь свою силу во зле!..

Александр. А пусть зла лучше не будет!

Жуковский. А что зло?.. И государь тебе не по нраву, и в знатных вельможах ты видишь лишь глупость и недостатки природы… Без них, однако ж, отечество наше состоять не может, — тому и примера нигде нету.

Александр вдруг громко рассмеялся, и вот уже опять умолк и со вниманием глядит на Жуковского.