Эдвард Радзинский - Старая актриса на роль жены Достоевского Страница 7

Она. Ха-ха-ха!

Он. И со стихами — тоже… Читаю научный комментарий к прочитанному стиху: «Однажды я шел по улице. Под пальто у меня была… (Вздохнув.) Да!.. И вдруг в небе — я увидел флаг. Он так хорошо реял!.. И на душе у меня оттого была такая благодать — я люблю флаги… И вот тут раздался — крик!.. Я испугался. Думаю: попаду в историю — бить будут, бутылку заберут. И побежал я прочь!

И в этот миг пошел снег — чистый, пушистый… И так мне стало стыдно, погано… Открыл я бутылку… и выпил…» Вот и весь стих…

Она. Милый Федя… Добрый Федя…

Он. Какие у тебя глаза стали… Совсем ее глаза… Анины… Вот теперь ты готова… Теперь начинай… А я буду вспоминать… и плакать.

Она (читает). «Я вижу себя двадцатилетней девушкой. Ко мне подошел преподаватель стенографии Ольхин и сказал: «Анна Григорьевна, не хотите ли получить стенографическую работу… Работа предполагается у писателя Достоевского — он теперь занят новым романом и хочет писать его при помощи стенографа…»

Он. «В тысяча восемьсот шестьдесят шестом, теснимый кредиторами, продал я право на издание всех моих сочинений спекулянту… плохому человеку, обязавшись для этого издания приготовить новый роман. Условия были кабальные: коли я не доставлю этот новый роман издателю до первого ноября тысяча восемьсот шестьдесят шестого года, то волен он даром издавать все, что я напишу в течение девяти лет, без всякого мне вознаграждения… Было уже начало октября, а за роман я не принимался. Сроку осталось уже менее месяца, когда я решился на эксцентрический, небывалый шаг — продиктовать весь роман стенографу за двадцать шесть дней».

Она. «Четвертого октября тысяча восемьсот шестьдесят шестого года, в знаменательный день первой встречи с будущим мужем, я вышла пораньше из дома… Но чтобы не прийти к Достоевскому ни раньше, ни позже назначенного срока, я шла медленными шагами, все время посматривая на часики… Его дом был большой, со множеством мелких квартир, наполненных купцами и ремесленниками… Он мне сразу напомнил тот дом в «Преступлении и наказании», где жил герой романа Раскольников…»

Он. Хо-хо-хо…

Она. «Квартира тринадцать…»

Он. Квартира тринадцать! Надо же! Я жил в квартире с этим номером!

Она. «… находилась во втором этаже. Служанка попросила меня сесть, сказав, что барин сейчас придет. И вот вышел Федор Михайлович…»

Федя поднимается, он бледен и важен.

«С первого взгляда он мне показался довольно старым. Лицо его было бледное и болезненное… Но как только он заговорил — сейчас же стал моложе. И я подумала, что ему навряд ли больше тридцати пяти — тридцати семи…»

Он. Мне было сорок четыре… Мне сейчас тоже сорок четыре… Хо-хо-хо!

Она. «Он был среднего роста, но держался очень прямо. Свежекаштановые, даже рыжеватые волосы были сильно напомажены и приглажены. Но что меня поразило — так это его глаза… Они были разные… И это придавало лицу какое-то загадочное выражение…»

Он. Просто один зрачок у меня был сильно расширен от лекарства. Хо-хо-хо. Разговор пошел отрывочный… Я сразу сказал, что у меня эпилепсия и на днях был припадок… и мне понравилось, что ты не испугалась… Диктовать я был пока решительно не в состоянии…

Она. «В это время вошла служанка и принесла два стакана крепкого, почти черного чаю. На подносе лежали булочки… Мы пили чай… и разговор наш оживился…»

Он. Кстати, хочешь чаю? (Вынимает термос .)

Она. Какой вы молодец… точная обстановка всегда помогает на репетиции.

Он. Только прошу простить… В отличие от того дня — у меня булочек нету… Правда, было варенье, но я его съел…

Она. Ничего, ничего, я люблю чай и без варенья.

Он. Вы без какого варенья больше любите чай — без клубничного или вишневого?

Она. Пожалуй, без клюквенного…

Он. Прошу! Ваш любимый чай — без клюквенного варенья. Итак, «… разговор наш оживился…». Теперь… когда ты все знаешь о нынешнем Феде, я должен все узнать о нынешней Ане…

Она. Я не поняла…

Он. Мне нужно понять страдающее местечко в твоей душе… откуда может взрасти в тебе Анина душа… Без этого нельзя! Расскажи о себе все-все, старуха. (Повторяет.) Итак, «… разговор наш оживился…».

Она. Но это дико… Впрочем, не более, чем все, что тут происходит…

Он. И кто же был он — кого ты так любила?

Она (толи издеваясь, толи всерьез). Вы знаете, не помню…

Он. То есть как это можно — не помнить?

Она. Странно, не правда ли?

Он. Это более чем странно…

Она. Стыдно, не так ли? Но выветрилось из памяти вместе с номерами тогдашних телефонов, датами встреч и, главное, — расставаний.

Он. Старуха, тебе придется его вспомнить! Мы начнем «Страшный суд» с двадцатых годов… С твоей юности.

Она. Вы думаете, это возможно?.. В памяти такая свалка-Жизнь, роли… Все вместе… Ха-ха-ха. (Вдруг.) А, черт с вами!

Он. Еще чашечку вашего любимого чая без клюквенного варенья.

Она. Я воспитывалась в богатой семье. Меня с детства окружало только прекрасное: цветы, книги, любовь родителей… Но за окном уже был грозный новый мир… А я была как бы…

Он. Как бы «пришпилена» к этой домашней красоте. Хо-хо-хо!

Она. Я задыхалась!

Он. И тогда появился ОН!

Она. ОН был всегда! Сколько я себя помню, ночью я засыпала — и представляла ЕГО. Днем я видела, что он, как пушкинский Германн, стоит за окном и ждет, ждет… ОН должен был быть непременно актером. Так же, как я… сколько себя помню — готовилась в великие актрисы… И постепенно я стала ненавидеть всю эту домашнюю красоту. Мне захотелось неизвестности… тьмы, в которой… прятался ОН! И однажды поздним вечером… я отворила дверь — и выскользнула в весеннюю ночь. Я шла по ночному городу… задохнувшаяся от свободы и страха девочка! И я знала — знала, что увижу ЕГО!.. И вдруг — я почувствовала руку на плече. Я поняла: предназначенное — свершилось! Я еще не видела ЕГО, но ОН потянул меня — и я уселась в остановившуюся пролетку. Боже мой, тогда еще были пролетки! Лошади помчали, ОН повернул мое лицо — и я вдруг с ужасом разглядела идиотские усы и что-то старое и страшное… ОН целовал меня, а я как во сне смотрела через его плечо… И тут увидела свое окно… Мы проезжали мимо нашего дома… Там горел свет… Я вспомнила свою любимую лампу, шаги отца… И с воплем я выпрыгнула… Я очнулась в постели… в блаженстве болезни… У меня была горячка… И я до сих пор не знаю — случилось ли все это… или привиделось в девичьем горячечном бреду…

Он. Да, первый поцелуй был не совсем удачен…

Она. Знаете, второй тоже не получился… Это произошло на свежевыкрашенной скамейке… И я была вся зеленая. Ха-ха-ха…

Он. И это был — он?

Она. Тогда я в это верила… Во всяком случае, с ним я убежала из дому… Двадцатые годы… Конец старого мира… Естественно, он хотел стать великим актером… А пока работал укротителем в цирке… Мы мечтали с ним о новом театре — где соединятся цирк, театр улиц и драма… Как мы жаждали обновления искусства! Как торопили время! И вокруг были такие же спешащие и ужасно молодые мальчики и девочки. Мы все толкали время вперед! Я помню нашу крохотную комнатку в гигантской коммуналке… Споры, крик! Мы сидим прямо на полу, на газетах. Мебели нету!.. Я не успеваю убирать за гостями. Я просто постилаю после их ухода новый слой газет… И пол растет вверх, погребая окурки и объедки… На этих газетах я стала женщиной… Я любила среди декретов, воззваний к народам, партийных дискуссий… Ха-ха-ха… И хотя я проповедовала освобождение женщины от быта и «любовь пчел трудовых», как мой кумир Александра Коллонтай… в тайниках души, не признаваясь себе, я по-прежнему… старомодно… буржуазно ждала его!

Он. Как, но…

Она. Да, мой друг!.. К тому времени я уже поняла: мой муж не был ОН! Мой муж уже отказался от нового искусства… Он работал укротителем, должен был стать директором цирка — и был доволен… Он входил в клетку с единственным в городе львом, которого не съели в гражданскую войну… Этот лев был какой-то страшно несчастный, запуганный… Лев был в цилиндре с надписью: «Мировой капитал»… И когда муж его укрощал, в клетке появлялась я — в одежде работницы! И пела над поверженным львом революционные песни. (Поет и танцует «Карманьолу».)

Он (кричит). Не надо! Ты уже… танцевала — в прошлый раз!.. А чем кончилось?!

Она (задыхаясь, садится на стул). По-моему, я еще здесь… а не в этой… ну, как его…