Андрей Вознесенский - Тьмать Страница 10

Уличному художнику

Лили Брик на мосту лежит,разутюженная машинами.Под подошвами, под резинами,как монетка, зрачок блестит!

Пешеходы бросают мзду.И, как рана,Маяковский,щемяще ранний,как игральная карта в рамке,намалёван на том мосту!

Каково Вам, поэт, с любимой?!Это надо ж – рвануть судьбой,чтобы ликом, как Хиросимой,отпечататься в мостовой!

По груди Вашей толпы торопятся,Сена плещется под спиной.И, как божья коровка, автобусикмчит, щекочущий и смешной.

Как волнение Вас охватывает!..Мост парит,ночью в поры свои асфальтовые,как сирень, впитавши Париж.

Гений. Мот. Футурист с морковкой.Льнул к мостам. Был посол Земли…Никто не пришёл на Вашу выставку, Маяковский.Мы бы – пришли.

Вы бы что-нибудь почитали,как фатально Вас не хватает!

О, свинцовою пломбочкой-ночьюопечатанные уста.

И не флейта Ваш позвоночник —алюминиевый лёт моста!

Маяковский, Вы схожи с мостом.Надо временем, как гимнаст,башмаками касаетесь РОСТА,а ладонями – нас.

Ваша площадь мосту подобна,как машины из-под моста —Маяковскому под ногиМаяковская Москва!

Маяковским громит подонковМаяковская чистота!

Вам шумят стадионов тысячи.Как Вам думается?Как дышится,Маяковский, товарищ Мост?…

Мост. Париж. Ожидаем звёзд.

Притаился закат внизу,полоснувши по небосводукрасным следом от самолёта,точно бритвою по лицу!

Деревянный сруб,деревянный друг,пальцы свёл в кулакдеревянных рук,

как и я, глядит Вселенная во мрак,подбородок положивши на кулак,

предок, сруб мой, ну о чём твоя печальнад скамейкою замшелой, как пищаль?

Кто наврал, что я любовь твою продалпо электроэлегантным городам?

Полежим. Поразмышляем. Помолчим.Плакать – дело недостойное мужчин.

Сколько раз мои печали отвелиэти пальцы деревянные твои…

Стоял Январь, не то Февраль,какой-то чёртовый Зимарь.

Я помню только голосокнад красным ротиком – парок,

и песенку:«Летят вдаликрасивые осенебри,но если наземь упадут,их человолки загрызут…»

Б. Ахмадулиной

Нас много. Нас, может быть, четверо.Несёмся в машине, как черти.Оранжеволоса шофёрша.И куртка по локоть – для форса.

Ах, Белка, лихач катастрофный,нездешняя, ангел на вид,хорош твой фарфоровый профиль,как белая лампа горит!

В аду в сковородки долдоняти вышлют к воротам патруль,когда на предельном спидометреты куришь, отбросивши руль.

Люблю, когда выжав педаль,хрустально, как тексты в хорале,ты скажешь: «Какая печаль!права у меня отобрали…

Понимаешь, пришили превышение скоростив возбуждённом состоянии.А шла я вроде нормально…»

Не порть себе, Белочка, печень.Сержант нас, конечно, мудрей,но нет твоей скорости певчейв коробке его скоростей.

Обязанности поэтанестись, забыв про ОРУД,брать звуки со скоростью света,как ангелы в небе поют.

За эти года световыепускай мы исчезнем, лучась,пусть некому приз получать.Мы выжали скорость впервые.

Жми, Белка, божественный кореш!И пусть не собрать нам костей.Да здравствует певчая скорость,убийственнейшая из скоростей!

Что нам впереди предначертано?Нас мало. Нас, может быть, четверо.Мы мчимся – а ты божество!

И всё-таки нас большинство.

Рим гремит, как аварийныйотцепившийся вагон.А над Римом, а над РимомНовый год, Новый год!

Бомбой ахают бутылкииз окон,из окон,ну, а этот забулдыгаванну выпер на балкон.

А над площадью Испании,как летающий тарел,вылетает муж из спальни —устарел, устарел!

В ресторане ловят голого.Он гласит: «Долой невежд!Не желаю прошлогоднего.Я хочу иных одежд».

Жизнь меняет оперенье,и летят, как лист в леса,телеграммы,объявленья,милых женщин адреса.

Милый город, мы потонемв превращениях твоих,шкурой сброшенной питонасветят древние бетоны.

Сколько раз ты сбросил их?Но опять тесны спидометрытвоим аховым питомицам.Что ещё ты натворишь?!

Человечество хохочет,расставаясь со старьём.Что-то в нас смениться хочет?Мы, как Время, настаём.

Мы стоим, забыв делишки,будущим поглощены.Что в нас плачет, отделившись?Оленихи, отелившись,так добры и смущены.

Может, будет год нелёгким?Будет в нём погод нелётных?Не грусти – не пропадём.Будет, что смахнуть потом.

Мы летим, как с веток яблоки.Опротивела грызня.Но я затем живу хотя бы,чтоб средь ветреного дня,

детектив глотнувши залпом,в зимнем доме косолапомкто-то скажет, что озяблабез меня,без меня…

И летит мирами где-тов мрак бесстрастный, как крупье,наша белая планета,как цыплёнок в скорлупе.

Вот она скорлупку чокнет.Кем-то станет – свистуном?Или чёрной, как грачонок,сбитый атомным огнём?

Мне бы только этим милымне случилось непогод…А над Римом, а над миром —Новый год, Новый год…

…Мандарины, шуры-муры,и сквозь юбки до утралампами сквозь абажурысветят женские тела.

Закарпатский лейтенант,на плечах твоих погоны,точно срезы по наклонусвежеспиленно слепят.

Не приносят новостейтвои новые хирурги,век отпиливает руки,если кверху их воздеть!

Если вскинуть к небесамвосхищённые ладони —«Он сдаётся!» – задолднят,или скажут «диверсант»…

Оттого-то лейтенант,точно трещина на сердце —что соседи милосерднопринимают за талант.

Я служил в листке дивизиона.Польза от меня дискуссионна.Я вёл письма, правил опечатки.Кто только в газету не писал —горожане, воины, девчата,отставной начпрод Нравоучатов —я всему признательно внимал.

Мне писалось. Начались ученья.Мчались дни.

Получились строчки о Шевченко,опубликовали. Вот они:

И снится мрачный сон Тарасу.Кусищем воющего мясасквозь толпы, улицы,гримасы,сквозь жизнь, под барабанный вой,сквозь строй ведут его, сквозь строй!Ведут под коллективный вой:«Кто плохо бьёт – самих сквозь строй».

Спиной он чувствует удары:правофланговый бьёт удало.Друзей усердных слышит глас:«Прости, старик, не мы – так нас».

За что ты бьёшь, дурак господен?За то, что век твой безысходен!Жена родила дурачка.Кругом долги. И жизнь тяжка.

А ты за что, царёк отёчный?За веру, что ли, за отечество?За то, что перепил, видать?И со страной не совладать?

А вы, эстет, в салонах куксясь?(Шпицрутен в правой, в левой – кукиш.)За что вы столковались с ними?Что смел я то, что вам не снилось?

«Я понимаю ваши боли, —сквозь сон он думал, – мелкота,мне не простите никогда,что вы бездарны и убоги,вопит на снеговых заносах,как сердце раненой страны,

моё в ударах и занозахмясноемесивоспины!

Все ваши боли вымещая,эпохой сплющенных калек,люблю вас, люди, и прощаю.Тебя я не прощаю, век.Я верю – в будущем, потом…»…Удар. В лицо сапог. Подъём.

Тамбовский волк тебе товарищи друг,когда ты со стены срываешьподаренный пенджабский лук!

Как в ГУМе отмеряют ситец,с плеча откинется рука,стрела задышит, не насытясь,как продолжение соска.

С какою женственностью лютойв стене засажена стрела —в чужие стены и уюты.Как в этом женщина была!

Стрела – в стене каркасной стройки,Во всём, что в силе и в цене.Вы думали – век электроники?Стрела в стене!

Горите, судьбы и державы!Стрела в стене.Тебе от слёз не удержатьсянаедине, наедине,

над украшательскими нишами,как шах семье,ультимативно нищаястрела в стене!

Шахуй, оторва белокурая!И я скажу:«У, олимпийка!» И подумаю:«Как сжались ямочки в тазу».

«Агрессорка, – добавлю, – скифка…»Ты скажешь: «Фиг-то…»

Отдай, тетива сыромятная,наитишайшую из стрелтак тихо и невероятно,как тайный ангел отлетел.

На людях мы едва знакомы,но это тянется года.И под моим высотным домомпроходит тёмная вода.

Глубинная струя влеченья.Печали светлая струя.Высокая стена прощенья.И боли чёткая стрела.

Сирень похожа на Париж,горящий осами окошек.Ты кисть особняков продрогшихсеребряную шевелишь.

Гудя нависшими бровями,страшон от счастья и тоски,Париж,как пчёлы,собираюв мои подглазные мешки.

Париж скребут. Париж парадят.Бьют пескоструйным аппаратом.Матрон эпохи рококопродраивает душ Шарко!

И я изрёк: «Как это нужно —содрать с предметов слой наружный,увидеть мир без оболочек,порочных схем и стен барочных!..»

Я был пророчески смешон,но наш патрон, мадам Ланшон,сказала: «О-ля-ля, мой друг!..»

И вдруг —

город преобразился,стены исчезли, вернее, сталипрозрачными,над улицами, как связки цветных шаров,висели комнаты,каждая освещалась по-разному,внутри, как виноградные косточкигорели фигуры и кровати,вещи сбросили панцири, обложки, оболочки,над столомкоричнево изгибался чай,сохраняя форму чайника,и так же, сохраняя форму водопроводнойтрубы,по потолку бежала круглая серебряная вода,в соборе Парижской Богомагери шла,как сквозь аквариум,просвечивали люстры и красные кардиналы,архитектура испарилась,и только круглый витраж розетки почему-то парилнад площадью, как знак:«Проезд запрещён»,над Лувром из постаментов, как 16 матрасных пружин,дрожали каркасы статуй,пружины были во всём,всё тикало,

о Париж,мир паутинок, антенн и оголённыхпроволочек,как ты дрожишь,как тикаешь мотором гоночным,о сердце под лиловой плёночкой,Париж

(на месте грудного кармашка, вертикальная, как рыбка,плыла бритва фирмы «Жиллетт»)!

Париж, как ты раним, Париж,под скорлупою ироничности,под откровенностью, граничащейс незащищённостью,Париж,

в Париже вы одни всегда,хоть никогда не в одиночестве,и в смехе грусть,как в вишне косточка,Париж – горящая вода,

Париж,как ты наоборотен,как бел твой Булонский лес,он юн, как купальщицы,бежали розовые собаки,они смущённо обнюхивались,они могли перелиться одна в другую,как шарики ртути,и некто, голый, как змея,промолвил: «Чернобурка я»,шли люди,на месте отвинченных черепов,как птицы в проволочныхклетках,свистали мысли,

монахиню смущали мохнатые мужскиевидения,президент мужского клуба страшился разоблачений(его тайная связь с женой раскрыта,он опозорен),

над полисменом ножки реяли,как нимб, в серебряной тарелкеплыл шницель над певцом мансард,в башке ОАСа оголтелойдымился Сартр на сковородке,а Сартр,наш милый Сартр,вдумчив, как кузнечик кроткий,жевал травиночку коктейля,всех этих таинствмудрый дух,в соломинку,как стеклодув,он выдул эти фонари,весь полый город изнутри,и ратуши, и бюшери,как радужные пузыри!

Я тормошу его:«Мой Сартр,мой сад, от зим не застеклённый,зачем с такой незащищённостьюшары мгновенныелетят?

Как страшно всё обнажено,на волоске от ссадин страшных,их даже воздух жжёт, как рашпиль,мой Сартр!Вдруг всё обречено?!.»

Молчит кузнечик на листкес безумной мукой на лице.

Било три…

Мы с Ольгой сидели в «Обалделой лошади»,в зубах джазиста изгибался звук в формесаксофона,женщина усмехнулась,«Стриптиз так стриптиз», —сказала женщина,и она стала сдирать с себя не платье, нет, —кожу! —как снимают чулки или трикотажныетренировочные костюмы– о! о! —последнее, что я помню, – это белки,бесстрастно-белые, как изоляторы,на страшном, орущем, огненном лице.«…Мой друг, растает ваш гляссе…»

Париж. Друзья. Сомкнулись стены.А за окном летят в векахмотоциклисты в белых шлемах,как дьяволы в ночных горшках.

«Ольга, опомнитесь! Что с вами, Ольга?…»

Это блуждает в крови, как иголка…Ну почему – призадумаюсь только —передо мною судьба твоя, Ольга?

Полуфранцуженка, полурусская,с джазом простуженным туфелькой хрусткая,как несуразно в парижских альковах —«Ольга» —как мокрая ветка ольховая!

Что натворили когда-то родители!В разных глазах породнили пронзительносмутный витраж нотр-дамской розеткис нашим Блаженным в разводах разэтаких.

Бродят, как город разора и оргий,Ольга французская с русскою Ольгой.

Что тебе снится, русская Оля?

Около озера рощица, что ли…Помню, ведро по ноге холодило —хоть никогда в тех краях не бродила.

Может, в крови моей гены горят?Некатолический вижу обряд,а за калиточкой росно и колко…

Как вам живётся, французская Ольга?

«Как? О-ля-ля! Мой „Рено“ – как игрушка,плачу по-русски, смеюсь по-французски…Я парижанка. Ночами люблюслушать, щекою прижавшись к рулю».

Руки лежат, как в других государствах.Правая бренди берёт, как лекарство.Левая вправлена в псковский браслет,а между ними – тысячи лет.

Горе застыло в зрачках удлинённых,о, оленёнок,вмёрзший ногами на двух нелюдимыхи разъезжающихсяльдинах!

Я эту «Ольгу» читал на эстраде.Утром звонок: «Экскюзе, бога ради!Я полурусская… с именем Ольга…Школьница… рыженькая вот только…»

Ольга, опомнитесь! Что с вами, Ольга?!..

Вам Маяковский что-то должен?Я отдаю.Вы извините – он не дожил.

Определяет жизнь моюплатить за Лермонтова, Лоркупо нескончаемому долгу.

Наш долг страшен и протяжёнкроваво-красным платежом.

Благодарю, отцы и прадеды.Крутись, эпохи колесо…Но кто же за меня заплатит,за всё расплатится, за всё?

Старухи,старухи —стоухи,сторуки,

мудры по-паучьи,сосут авторучки,старухи в сторонке,как мухи, стооки,

их щёки из темигорящи и сухи,колдуют в «системах»,строчат закорюки,волнуются бестии,спрут электрический…

О, оргии девственниц!Секс платонический!

В них чувственность ноет,как ноги в калеке…Старухи сверхзнойнорубают в рулетку!

Их общий любовникразлёгся, разбойник.Вокруг, как хоругви,робеют старухи.

Ах, как беззаветноВ них светятся муки!..Свои здесьджульетты,мадонныи шлюхи.

Как рыжая страстна!А та – ледяная,

а в шляпке из страусакрутит динаму,

трепещет вульгарно,ревнует к подруге.Потухли вулканы,шуруйте, старухи.

…А с краю, моргая,сияет бабуся:она промоталаневесткиныбусы.

Лейтенант Неизвестный Эрнст.На тысячи вёрст кругомравнину утюжит смертьогненным утюгом.

В атаку взвод не поднять,но родина в радиосеть:«В атаку, – зовёт, – твою мать!»И Эрнст отвечает: «Есть».

Но взводик твой землю ест.Он доблестно недвижим.Лейтенант Неизвестный ЭрнстИдетнаступатьодин!

И смерть говорит: «Прочь!Ты же один как перст.Против кого ты прёшь?Против громады, Эрнст!

Против – миллионопятьсотсорокасемитысячевосемь —сотдвадцатитрёхквадратнокилометрового чудищапротив, —против армии, флота, и угарного сброда, против —культургервышибал, противнационал —социализма, —против!Против глобальных зверств.Ты уже мёртв, сопляк»?…«Ещё бы», – решает Эрнст.И делаетПервый шаг!

И Жизнь говорит: «Эрик,живые нужны живым,Качнётся сирень по скверамуж не тебе, а им,не будет —1945, 1949, 1956, 1963 – не будет,и только формула убитого человечества станет —3 823 568 004 + 1,

и ты не поступишь в университет,и не перейдёшь на скульптурный,и никогда не поймёшь, что горячий гипс пахнет,как парное молоко,не будет мастерской на Сретенке, которая запираетсяна проволочку,не будет выставки в Манеже,не будет сердечной беседы с Никитой Сергеевичем,и ты не женишься на Анне —не, не, не…не будет ни Нью-Йорка, ни «Древа жизни»(вернее будут, но не для тебя, а для белёсогоМитьки Филина, который не вылез тогда из окопа),а для тебя никогда, ничего —не!не!не!..

Лишь мама сползёт у дверис конвертом, в котором смерть,ты понимаешь, Эрик»?!«Ещё бы», – думает Эрнст.

Но выше Жизни и Смерти,пронзающее, как свет,нас требует что-то третье, —чем выделен человек.

Животные жизнь берут.Лишь люди жизнь отдают.

Тревожаще и прожекторно,в отличие от зверей, —способность к самопожертвованиюединственна у людей.

Единственная Россия,единственная моя,единственное спасибо,что ты избрала меня.

Лейтенант Неизвестный Эрнст,когда окружён бабьём,как ихтиозавр нетрезв,ты пьёшь за моим столом,

когда правительства в паникехрипят, что ты слаб в гульбе,я чувствую, как памятникворочается в тебе.

Я голову обнажуи вежливо им скажу:

«Конечно, вы свежевыбритыи вкус вам не изменял.Но были ли вы убитыза родину наповал?»

Тетрадь, найденная в тумбочке