Алексей Улюкаев - Чужое побережье Страница 10

А от пенсии до зарплаты

Нет воды – напоить…

Есть лишь нефть. Есть лишь смерть. Есть лишь злато

Среди этой фискальной муры.

Виноваты ли мы? Виноваты

В том, что облачность здесь не из ваты —

Нефтяные пары.

К Вифлеему все ближе. Ой ли?

Ойлы-петроли, петровы птенцы,

Караванщики в чистом поле

Открывают с дарами ларцы.

…Но когда самый главный Нефтяник

Суд свершит у бездонной дыры:

Ты хохмач, ты лентяй и охальник.

Эта жизнь – я отвечу, – не пряник —

Нефтяные пары.

Третий Кибуц

Вот Третий Кибуц. В Кибуце нет конституций,

Аннексии лишь, контрибуции и асфикции.

Здесь толстые празднуют праздность, а тонкие – рвутся,

Не изменяясь в лице (невеселые лица).

Шумит до полуночи крепкая эта столица.

Гудит – laissez faire здесь клаксонам дарован.

Ау! – В небесах заблудилась блудница,

Не в небе, так в небыли дымной,

В чаду вавилонских жаровен.

Этот третий (не лишний ли?) под отвес

До небес он дотянется в секторе нефти и газа.

А залезешь на башню и глянешь окрест —

Понимаешь, куда б ты ни влез —

Всюду помесь колхоза с военной базой.

И в любом из местечек и мест

Веет не олья-подридой, а ойло-петрольной заразой.

Вот Третий Кибуц, а четвертому не бывать.

И точно так, как румын – не нация, а специальность,

Здесь за «чертой оседланности» – благодать

Не евреям – колхозникам third generation. Это данность.

В ощущениях данная? – В ощущениях, да.

Данная. – И тут же отнятая навсегда.

Шестая часть

Шестая часть – это уместит ли разум?

Купи-ка билет на свои трудовые,

Езжай – и в окошке, сколько хватает глаза,

Пулеметные вышки сменяются буровыми.

Гляди повнимательней, Синди,

Видишь – из грязи да в князи

(Кто в идиш, в иврит ли двинул,

Кибуц на кибуц променял лишь

И стал там разносчиком той же гнильцы и заразы).

Одни только вылезли – сразу же гордые выи

Воздели, и их уже и не помиришь (хотя усмиряешь)

Со всем остальным, что по-прежнему в грязи.

По Брежневу, в грязи, по присному, – если не те, так другие.

Здесь грязи – как штази.

Куранты на башне все бьют,

А окрест бьют баклуши

Не-вольные каменщики вавилонского столпотворенья.

И в мире нет силы инерцию эту нарушить,

Чтоб летом варенье варить,

А зимой есть варенье

И для заготовок ходить

Околачивать груши.

Помилуй, нет силы,

Послушай,

Ведь это, мой милый,

Шестая часть суши.

Пятая точка.

Четверт(ованн)ое измеренье.

…Синдбад от варенья

Отрывается с сожаленьем

(Синдбадов верблюд,

Как осел буриданов, голодный – от сена).

Без толку используя личное местоименье,

Он платит за долгий постой подходящую цену.

Ну что – поднимаемся?

Движемся в новую сцену?

…В шестой части света

Здесь есть заморочка такая:

Игольные уши.

Ну что же, верблюд, пролезаем.

Китеж

Этот город на гордых холмах – видишь?

Вот сюда ты коней гнал, сюда ты вострил лыжи.

Этот город, Синдбад, и есть Китеж,

А царит там полковник Киже.

Он ночами Гарун-аль-Рашидом ходит

С колотушкой по темным углам столицы.

А под утро (тут взяли такую моду)

И полковник исчезнет, и город его растворится.

Над парковкой и офисом полночью бдят архиереи,

Поправляют светильник, молитвенные чтут знаки.

А под утро ты видишь: лишь Роджер веселый на рее

Да бездомные псы (ах, какие тут злые собаки!).

Тут дороги втридорога. Рожки-ножки

По дорожке протягивает почти каждый.

Тут утром всегда оказывается ложью

То, что ночью казалось безукоризненной правдой.

И сюда покупает билетик one way однажды,

Заплатив по тарифу сребреников тридцать,

Всяк, кто чина и злата, как рассола с утра, жаждет,

И упьется. И с Китежем растворится.

Последний причал

Ну вот и настала пора опустить паруса.

Из странствий, Синдбад, из пространства уходишь. Вчистую.

Ты видишь вдали огоньки? К огонькам – голоса?

Ну хочешь, план местности этой тебе нарисую?

Смотри, где ты жаждал увидеть летейский хрусталь,

В суму тебе сунули грамоту явно другую.

Заилена Лета. На мили в грязи геометрия дней,

Вся в иле ведет неэвклидовой тропкою в пропасть.

Так смета была ведь? Была. И работали мы по ней,

Но стерлись сестерции, лиры заеврились. Ей —

Ей. Этот ил словно «Ил», словно «Ту»:

Он и эту, и ту – под лопасть.

И чавкает драга, и хрумкает земснаряд.

В нарядах пурпурных на берег летейский выходим.

А сколько тут лотоса! Силос! (Бригадный подряд

Расцвел пышным цветом на важных моих огородах,

На денежных или бумажных). И что-то там вроде

Гудков каботажных. И тысяча вечных мелодий.

И жалкая тень кобеляжа. И старости страх.

Заилили лету. Замылили лета мои,

И зимы, и весны, и осени – все без остатка.

Дорога, что вечной казалась, стремительна, кратка.

А лотоса корень – он сладкий, конечно же, сладкий.

Держи за щекой его, Синд.

Если что, извини.

Забудь. Уходи. Не томи.

Списан на берег

Знаешь, когда больше некуда плыть,

Ты утратишь все навыки кораблевожденья.

А каинову печать не смыть

Ни в трех водах, достигающих точки кипенья,

Ни в смоле кругового терпенья.

Ты забудешь про снасти, про такелаж,

Про каботаж. Да и компас не нужен.

А попытка взять судно на абордаж

Бессмысленна, если, скованы вечной стужей,

Стоят корабли

В виду новой старой земли.

Ты сдаешь под расписку на склад якоря:

Ни к чему якорь списанному на берег.

Никогда, никогда, оранжевым крапом горя,

Не пройдет броненосец на траверсе неоткрытых америк.

А открытые – закрываем. С днища счищаем ил,

Навсегда оседаем в сухие доки.

И рассказывать, где ты плавал и с кем ты пил,

Про гавань глубокую и о глотке глубокой

Мало проку.

Ты был молод, Синди, и, несомненно, мил.

Зря ты только трогал провода под током,

Зря ты сердце считал мышцей, отличной от всех,

А голову – не только подставкой для шляпы.

Зря в спасатели рвался над пропастью не во ржи, так в овсе,

А сбивали – падал на четыре на все

Лапы.

Ты наймешься сторожем проржавевших бортов,

Порыжевший бушлат припасешь на праздник.

Как оказалось, ты всегда был готов

Возвратиться из князи в грязи.

На меркаторовой карте – колбаса,

Астролябией будешь колоть орехи.

Раньше были грехи, теперь – лишь огрехи,

Рваньше стали паруса.

Всех историй твоих – на полчаса,

Да и то лишь мальчишкам для смеха.

НУ ПОЛЕМИКА

«Как ты пытался мозги вправить…»

…как будто жизнь качнется вправо,

Качнувшись влево.

Иосиф Бродский

Как ты пытался мо́зги вправить

Хотя бы юношам и девам!

Нет, жизнь здесь не качнется вправо,

А только влево.

«…А внутренности жертв есть внутренности наши…»

…Есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать,

Рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить.

Осип Мандельшам

И о войне гадать поэтому легко.

Победа? – Хорошо. Добавим в молоко

Для праздничного дня немного пшенной каши.

А наши уж стоят, без слов руками машут —

Рабы, чтобы молчать. А камни для чего?

Немного лет пройдет – и народят мамаши

Таких же молодцев с издержкой речевой.

Природа? – Третий Рим. Гнильца для молодца.

Хотя богов своих мы любим беспокоить,

Их словно в жар и дрожь бросает от московий.

…Нет этому конца.

Вычитанье

Говоришь, что все наместники – ворюги,

Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

…Забери из-под подушки сбереженье,

Там немного, но на похороны хватит.

Иосиф Бродский

Под матрасом. Да под каждой кочкой.

Столько уже встретил дней рожденья,

Что о дне ином – хотя б с отсрочкой,

Но пора подумать: вычитанье

Собирать готово до́лги наши.

И никто их не отпустит. Кашей

Не накормит. Не прикроет дланью.

Я вот тоже повторял за старшим:

Кровопийцы хуже, чем ворюги.

И дотумкал только в длинном марше:

То, что верно в мире, где фелюги

Пристают в провинции монаршей

К берегу, маслины где, фисташки,

Не всегда подходит там, где вьюги,

И конвойный не дает промашки.

В палестинах наших – без обмана,

Густо кучерявит пух на рыльцах.

Здесь у нас в богах двуликий Анус:

Фас – ворюга, профиль – кровопийца.

Дружелюбные такие лица.

Ах, как хороши герои наши!

Как же их рожают-то мамаши?

«Так начинают: года в двадцать два…»

Так начинают. Года в два

От мамки рвутся в тьму мелодий.

Борис Пастернак

От тьмы мелодий рвутся к мамке

Своих детей. Их приласкав едва-едва

И только рассадив по лавкам,

Мчим с мужиками дергануть по банке.

Потом деньгу бы надо зашибить:

Стремимся в банк и матереем в банке.