Игорь Губерман - Я раб у собственной свободы… (сборник) Страница 11

и славятся в безнравственной округе

воинственной моральностью своей.

Быть бабой – трудная задача,

держись графиней и не хнычь;

чужой мужик – что пух цыплячий,

а свой привычный – что кирпич.

Будь опаслив! Извечно готово

люто сплетничать женское племя,

ибо в женщине всякое слово

прорастает не хуже, чем семя.

Есть бабы, очень строгие в девицах,

умевшие дерзить и отвечать,

и при совокуплении на лицах

лежит у них свирепости печать.

Плевать нам на украденные вещи,

пускай их даже сдернут прямо с тела,

бандиты омерзительны для женщин

за то, что раздевают их без дела.

Одна из тайн той женской прелести,

что не видна для них самих, —

в неясном, смутном, слитном шелесте

тепла, клубящегося в них.

Чем сладкозвучнее напевы

и чем банальнее они,

тем легче трепетные девы

скидают платьица на пни.

Есть дамы: каменны, как мрамор,

и холодны, как зеркала,

но чуть смягчившись, эти дамы

в дальнейшем липнут, как смола.

У целомудренных особ

путем таинственных течений

прокисший зря любовный сок

идет в кефир нравоучений.

Такие роскошные бюсты бывают

(я видывал это, на слово поверьте),

что вдруг их некстати, но так вспоминают,

что печень болит у подкравшейся смерти.

У женщин дух и тело слитны;

они способны к чудесам,

когда, как руки для молитвы,

подъемлют ноги к небесам.

Все нежней и сладостней мужчины,

женщины все тверже и железней;

скоро в мужиках не без причины

женские объявятся болезни.

Над мужским смеется простодушьем

трепетная живость нежных линий,

от романа делаясь воздушней,

от новеллы делаясь невинней.

Ах, ветер времени зловещий,

причина множества кручин!

Ты изменяешь форму женщин

и содержание мужчин.

Есть бабы – я боюсь их как проклятья —

такая ни за что с тобой не ляжет,

покуда, теребя застежки платья,

вчерашнее кино не перескажет.

Всегда мне было интересно,

как поразительно греховно

духовность женщины – телесна,

а тело – дьявольски духовно.

Блестя глазами сокровенно,

стыдясь вульгарности подруг,

девица ждет любви смиренно,

как муху робко ждет паук.

Бабы одеваются сейчас,

помня, что слыхали от подружек:

цель наряда женщины – показ,

что и без него она не хуже.

Процесс эмансипации не сложен

и мною наблюдался много раз:

везде, где быть мужчиной мы не можем,

подруги ускользают из-под нас.

На женщин сквозь покровы их нарядов

мы смотрим, как на свет из темноты;

увяли бы цветы от наших взглядов,

а бабы – расцветают, как цветы.

Бросьте, девки, приставать —

дескать, хватит всем давать:

как я буду не давать,

если всюду есть кровать?

Умерь обильные корма,

возделывай свой сад,

и будет стройная корма,

и собранный фасад.

Не тоскуй, старушка Песя,

о капризах непогоды,

лучше лейся, словно песня,

сквозь оставшиеся годы.

Боже, Боже, до чего же

стал миленок инвалид:

сам топтать меня не может,

а соседу – не велит.

Была тихоней тетя Хая

и только с Хаимом по ночам

такая делалась лихая,

что Хаим то хрюкал, то мычал.

О чем ты, Божия раба,

бормочешь стонами своими?

Душа строга, а плоть слаба —

верчусь и маюсь между ними.

Суров к подругам возраста мороз,

выстуживают нежность ветры дней,

слетают лепестки с увядших роз,

и сделались шипы на них видней.

Мы шли до края и за край

и в риске, и в чаду.

И все, с кем мы знавали рай,

нам встретятся в аду.

Не стесняйся, пьяница, носа своего,

он ведь с нашим знаменем цвета одного

Живя в загадочной отчизне,

из ночи в день десятки лет

мы пьем за русский образ жизни,

где образ есть, а жизни нет.

Родившись в сумрачное время,

гляжу вперед не дальше дня;

живу беспечно, как в гареме,

где завтра выебут меня.

Когда поднимается рюмка,

любая печаль и напасть

спадает быстрее, чем юбка

с девицы, спешащей упасть.

Какая к черту простокваша,

когда живем всего лишь раз,

и небосвод – пустая чаша

всего испитого до нас.

Напрасно врач бранит бутыль,

в ней нет ни пагубы, ни скверны,

а есть и крылья, и костыль,

и собутыльник самый верный.

Понять без главного нельзя

твоей сплоченности, Россия:

своя у каждого стезя,

одна у всех анестезия.

Налей нам, друг! Уже готовы

стаканы, снедь, бутыль с прохладцей,

и наши будущие вдовы

охотно с нами веселятся.

Не мучась совестью нисколько,

живу года в хмельном приятстве;

Господь всеведущ не настолько,

чтобы страдать о нашем блядстве.

Не тяжелы ни будней пытки,

ни суета окрестной сволочи,

пока на свете есть напитки

и сладострастье книжной горечи.

Как мы гуляем наповал!

И пир вершится повсеместный:

Так Рим когда-то ликовал,

и рос Аттила, гунн безвестный.

Чтоб дети зря себя не тратили

ни на мечты, ни на попытки,

из всех сосцов отчизны-матери

сочатся крепкие напитки.

Не будь на то Господня воля,

мы б не узнали алкоголя;

а значит, пьянство не порок,

а высшей благости урок.

Известно даже недоумку,

как можно духом воспарить:

за миг до супа выпить рюмку,

а вслед за супом – повторить.

Святая благодать – влеченье к пьянству!

И не понять усохшему врачу:

я приколочен временем к пространству,

а сквозь бутыль – теку, куда хочу.

Когда, замкнув теченье лет,

наступит Страшный суд,

на нем предстанет мой скелет,

держа пивной сосуд.

Вон опять идет ко мне приятель

и несет холодное вино;

время, кое мы роскошно тратим, —

деньги, коих нету все равно.

Да, да, я был рожден в сорочке,

отлично помню я ее;

но вырос и, дойдя до точки,

пропил заветное белье.

Мне повезло на тех, кто вместе

со мной в стаканах ищет дно;

чем век подлей, тем больше чести

тому, кто с ним не заодно.

Нам жить и чувствовать дано,

искать дорогу в Божье царство,

и пить прозрачное вино —

от жизни лучшее лекарство.

Не верь тому, кто говорит,

что пьянство – это враг;

он или глупый инвалид,

или больной дурак.

Весь путь наш – это времяпровождение,

отмеченное пьянкой с двух сторон:

от пьянки, обещающей рождение,

до пьянки после кратких похорон.

Я многому научен стариками,

которые все трезво понимают

и вялыми венозными руками

спокойно свои рюмки поднимают.

Редеет волос моих грива,

краснеют припухлости носа,

и рот ухмыляется криво

ногам, ковыляющим косо.

Снедаемый беспутством, как сиротством,

под личным растлевающим влиянием

я трещину меж святостью и скотством

обильно заливаю возлиянием.

Когда я ставлю пальцев оттиск

на плоть бутыльного стекла,

то словно в рай на краткий отпуск

являюсь прямо из котла.

Познавши вкус покоя и скитаний,

постиг я, в чем опора и основа:

любая чаша наших испытаний

легчает при долитии спиртного.

Наслаждаясь воздержанием,

жду, чтоб вечность протекла,

осязая с обожанием

плоть питейного стекла.

Мне стоит лишь под вечер захмелиться,

и снова я врага обнять могу,

и зло с добром, подруги-кобылицы,

пасутся на души моей лугу.

Мне легче и спокойней во хмелю,

душа моя полней и легче дышит,

и все, что я действительно люблю,

становится значительней и выше.

Материя в виде спиртного

подвержена формам иным,

творящим поступок и слово,

согретые духом спиртным.

Пока скользит моя ладья

среди пожара и потопа,

всем инструментам бытия

я предпочел перо и штопор.

Никто на свете не судья.

когда к бутылям, тьмой налитым,

нас тянет жажда забытья

и боль по крыльям перебитым.

Мы пьем и разрушаем этим печень,

кричат нам доктора в глухие уши,

но печень мы при случае полечим,

а трезвость иссушает наши души.

На дне стаканов, мной опустошенных,

и рюмок, наливавшихся девицам, —