Игорь Губерман - Я раб у собственной свободы… (сборник) Страница 12

такая тьма вопросов разрешенных,

что время отдохнуть и похмелиться.

Вчера ко мне солидность постучалась,

она по седине меня нашла,

но я читал Рабле и выпил малость,

и вновь она обиженно ушла.

Аскет, отшельник, дервиш, стоик —

наверно, правы, не сужу;

но тем, что пью вино густое,

я столь же Господу служу.

Любых религий чужды мне наряды,

но правлю и с охотой, и подряд

я все религиозные обряды,

где выпивка зачислена в обряд.

Ладно скроены, крепко пошиты,

мы пируем на русском морозе

с наслаждением, негой и шиком —

как весной воробьи на навозе.

Не зря я пью вино на склоне дня,

заслужена его глухая власть:

вино меня уводит в глубь меня

туда, куда мне трезвым не попасть.

Людей великих изваяния

печально светятся во мраке,

когда издержки возлияния

у их подножий льют гуляки.

В любви и пьянстве есть мгновение,

когда вдруг чувствуешь до дрожи,

что смысла жизни откровение

тебе сейчас явиться может.

Не в том ли разгадка истории русской

и шалого духа отпетого,

что вечно мы пьем, пренебрегши закуской,

и вечно косые от этого?

Корчма, притон, кабак, трактир,

зал во дворце и угол в хате —

благословен любой наш пир

в чаду Господней благодати.

Какое счастье – рознь календарей

и мой диапазон души не узкий:

я в пятницу пью водку как еврей,

в субботу после бани пью как русский.

Крутится судьбы моей кино,

капли будней мерно долбят темя,

время захмеляет, как вино,

а вино целительно, как время.

Паскаль бы многое постиг,

увидь он и услышь,

как пьяный мыслящий тростник

поет «шумел камыш».

Нет, я не знал забавы лучшей,

чем жечь табак, чуть захмелев,

меж королевствующих сучек

и ссучившихся королев.

Но и тогда я буду пьяница

и легкомысленный бездельник,

когда от жизни мне останется

один ближайший понедельник.

Снова я вчера напился в стельку,

нету силы воли никакой;

Бог ее мне кинул в колыбельку

дрогнувшей похмельною рукой.

Подвыпив с умудренным визави,

люблю поговорить лицеприятно

о горестных превратностях любви

России к россиянам и обратно.

А страшно подумать, что век погодя,

свой дух освежив просвещением,

Россия, в субботу из бани придя,

кефир будет пить с отвращением.

Как этот мир наш устроен мудро:

в глухой деревне, в лихой столице

вослед за ночью приходит утро,

и есть возможность опохмелиться.

Одни с восторгом: заря заката!

Другие с плачем: закат зари!

А я вот выпил, но маловато,

еще не начал теплеть внутри.

Когда друзья к бутылкам сели,

застрять в делах – такая мука,

что я лечу к заветной цели,

как штопор, пущенный из лука.

Где-то в небе, для азарта

захмелясь из общей чаши,

Бог и черт играют в карты,

ставя на кон судьбы наши.

А был способностей значительных

тот вечно пьяный старикан,

но был и нравов расточительных,

и все ушло через стакан.

Кануть в Лету царям суждено,

а поэты не тают бесследно;

царский миф – послезавтра гавно,

пьяный нищий – наутро легенда.

Однажды летом в январе

слона увидел я в ведре,

слон закурил, пустив дымок,

и мне сказал: не пей, сынок.

День, который плохо начат,

не брани, тоскливо ноя,

потому что и удача

утром спит от перепоя.

Зачем – хранить в копилке?

Ведь после смерти жизни нет, —

сказал мудрец пустой бутылке,

продав ученым свой скелет.

Не бывает напрасным прекрасное.

В этой мысли есть свет и пространство.

И свежо ослепительно ясное

осмысление нашего пьянства.

К родине любовь у нас в избытке

теплится у каждого в груди,

лучше мы пропьем ее до нитки,

но врагу в обиду не дадим.

Я к дамам, одряхлев, не охладел,

я просто их оставил на потом:

кого на этом свете не успел,

надеюсь я познать уже на том.

Когда однажды ночью я умру,

то близкие, надев печаль на лица,

пускай на всякий случай поутру

мне все же поднесут опохмелиться.

В черный час, когда нас кувырком

кинет в кашу из огня и металла,

хорошо бы угадать под хмельком,

чтоб душа навеселе улетала.

Когда земля меня поглотит,

разлука долго не продлится,

и прах моей греховной плоти

в стекло стакана обратится.

Вожди дороже нам вдвойне,

когда они уже в стене

Во всех промелькнувших веках

любимые публикой цезари

ее самою впопыхах

душили, топтали и резали.

Но публика это терпела,

и цезарей жарко любили,

поскольку за правое дело

всегда эти цезари были.

Ни вверх не глядя, ни вперед,

сижу с друзьями-разгильдяями,

и наплевать нам, чья берет

в борьбе мерзавцев с негодяями.

Пахан был дух и голос множества,

в нем воплотилось большинство;

он был великое ничтожество,

за что и вышел в божество.

Люблю за честность нашу власть,

нигде столь честной не найду,

опасно только душу класть

у этой власти на виду.

Сезонность матери-природы

на нашу суетность плюет,

и чем светлей рассвет свободы,

тем глуше сумерки ее.

Напрасно мы стучимся лбом о стену,

пытаясь осветить свои потемки;

в безумии режимов есть система,

которую увидят лишь потомки.

Гавно и золото кладут

в детишек наших тьма и свет,

а государство тут как тут,

и золотишка нет как нет.

Полно парадоксов таится в природе,

и ясно один из них видится мне:

где сразу пекутся о целом народе,

там каждый отдельно – в кромешном гавне.

Нам век не зря калечил души,

никто теперь не сомневается,

что мир нельзя ломать и рушить,

а в рай нельзя тащить за яйца.

Ждала спасителя Россия,

жила, тасуя фотографии,

и наконец пришел Мессия,

и не один, а в виде мафии.

Без твердости наш климат все печальней,

но где-то уже меряет мундир

директор мысли, творчества начальник,

душевных состояний командир.

В канун своих безумий мир грустит,

и трепет нарождающейся дрожи

всех скульпторов по крови и кости

свирепым вдохновением тревожит.

России посреди в навечной дреме

лежит ее растлитель и творец;

не будет никогда порядка в доме,

где есть непохороненный мертвец.

Люблю отчизну я. А кто теперь не знает,

что истая любовь чревата муками?

И родина мне щедро изменяет

с подонками, прохвостами и суками.

В нашей жизни есть кулисы,

а за ними – свой мирок,

там общественные крысы

жрут общественный пирог.

Тираны, деспоты, сатрапы

и их безжалостные слуги

в быту – заботливые папы

и мягкотелые супруги.

Сбылись грезы Ильича,

он лежит, откинув тапочки,

но горит его свеча:

всем и всюду все до лампочки.

Как у тюрем, стоят часовые

у Кремля и посольских дворов;

пуще всех охраняет Россия

иностранцев, вождей и воров.

Я верю в совесть, сердце, честь

любых властей земных.

Я верю, что русалки есть,

и верю в домовых.

Сын учителя, гений плюгавый —

уголовный режим изобрел,

а покрыл его кровью и славой —

сын сапожника, горный орел.

В России так нелепо все смешалось

и столько обратилось в мертвый прах,

что гнев иссяк. Осталась только жалость.

Презрение. И неизбывный страх.

Россия тягостно инертна

в азартных играх тьмы со светом,

и воздается лишь посмертно

ее убийцам и поэтам.

Какая из меня опора власти?

Обрезан, образован и брезглив

Отчасти я, поэтому и счастлив,

но именно поэтому – пуглив.

Наши мысли и дела – белее снега,

даже сажа наша девственно бела;

только зря наша российская телега

лошадей своих слегка обогнала.

Духовная основа русской мощи

и веры, нрав которой так неистов, —

святыней почитаемые мощи

крупнейшего в России атеиста.

В рекордно краткий срок моя страна

достигла без труда и принуждения

махрового цветения гавна,

заложенного в каждом от рождения.

Система на страхе и крови,

на лжи и на нервах издерганных

сама себе гибель готовит