Сергей Бобров - Сборник: стихи и письма Страница 12

Опасения оказались вовсе не напрасными: зыбкий, окруженный религиозно-мистическим ореолом символ заменялся почти строгой и подчеркнуто-эстетической (разве что с элементами неизбежной риторичности) метафорой. На страницах мусагетского альманаха статья выглядела задорной, но вовсе не полемической, отправляясь от выдвинутой в «Символизме» идеи символизации: «Символ дается в символизме. Символизм дается в символизациях. Символизация дается в ряде символических образов»{33}. Фактически же статья «О лирической теме» подготовляла новую и вполне самостоятельную эстетическую платформу, заявляя, например, что «единственный пафос, которым живет и которым творится поэзия, — лирический»{34}. Неудивительно, что, когда статья обсуждалась 9 декабря 1912 г. в студии К.Ф.Крахта, из «мусагетцев» докладчика поддержали «только <А.А.>Сидоров и <С.Н.>Дурылин»{35} — будущие участники книгоиздательства «Лирика», для которого статья стала теоретическим манифестом.

Наконец, переписка фиксирует не только эстетическую, но и мировоззренческую противопоставленность позиций. Поворот к теософии наименее литературного из символистов — Эллиса{36}, а затем, к ужасу и недоумению Боброва, и самого Белого воспринимался Бобровым, изначально чуждым какой бы то ни было мистики, как поражение «Мусагета» в борьбе с альтернативным символистским крылом, олицетворявшимся для него в первую очередь В.Я.Брюсовым: «А Брюсов-то оказался умнее и тоньше всех. А мы оказались просто дураками и коровами в сравнении с ним. О, если бы нам кто-нибудь тогда сказал: «...Что Вы! Ведь Белый-то Ваш через два года уедет к Штейнеру — теософии учиться!» — как бы смеялись над этой нелепицей, как корректно старались бы разъяснить идиоту его ошибку: «Штейнер, вероятно, приедет к Белому учиться... А, скажите, Вы читали Белого?»{37}

Последние из писем к Белому, окрашенные в полемические тона, не могли приостановить размежевания недавних учителя и ученика, стремительно удалявшихся в своих воззрениях друг от друга. Больше их переписка никогда не возобновлялась.

Письма С.П.Боброва к А.Белому печатаются по автографам, хранящимся в Отделе рукописей ГБЛ (ф. 25, карт. 10, ед. хр. 2). При публикации восстановлен хронологический порядок переписки, а также целостность одного из писем (№ 5). Из дошедших до нас текстов не публикуется лишь короткая записка, текстуально почти полностью совпадающая с письмом № 10. Примечания в тексте принадлежат автору писем.

* * *

За помощь в работе с иноязычными текстами комментатор сердечно благодарит В.А.Мильчину и М.Л.Гаспарова.

1

5.V.<1>909

Москва

Дорогой Борис Николаевич!

Был сегодня у Вас и сидел долго — но, очевидно, не Судьба, — не дождался.

Принес Вам Tristan Corbière. Очень Вам благодарен за него! Так чудно, так нежно! — Немного он походит на Бодлэра, но чуть-чуть. A «Gens de mer»{38} — это сильнее Верхарна! «Маяк» удивителен. Вообще — новый мир — свет глянул на меня из этой книги. Очень Вам благодарен за нее. Мне, конечно, жаль, что я не застал Вас, но — все же — я должен благодарить Вас за минуты, которые я провел в Вашем кабинете. Сидел я, читал — Бодлэра, Роденбаха, Фета, Песнь Песней (надеюсь — Вы не рассердитесь на меня за это?) Такой <нрзб> и миром охватило меня у Вас. Тысячу раз благодарю я Вас.

Получили ли Вы мои стихи? Я принес Вам их в воскресенье. Как Вам понравились они? Произвела ли хоть какое-нибудь впечатление «Повесть без названья?»{39}Я писал ее с любовью.

Кстати — присылаю Вам мой адрес — может быть, он по­надобится для «Весов» — Пречистенка, уг<ол> Штатного пер. д.Архипова, кв. 20 (Тел.248-41) (С.П.Бобров).

Не знаете ли Вы, какова судьба моей «Мертвой подруги»? Я звонил в «Весы», но Ликиардопуло{40} довольно резко ответил мне, что я смогу прочесть в «Весах» об условиях приема и неприема{41}.

Еще — я попрошу Вас, Борис Николаевич! Будьте добры, напишите мне открытое письмо — когда к Вам можно прийти, а также адрес Эллиса. Я бы и к нему сходил.

Глубоко чтущий Вас

Сергей Бобров.

2

<Москва>. 25.V.<1>909

Дорогой Борис Николаевич!

Я сегодня был у Вас — принципиально не застал и оставил две рукописи. Сказочку — «Город, погубленный дьяволом»{42} и маленькую заметку о Вашей «Урне». Сказочка моя мне раньше очень нравилась, а теперь я в ней все разочаровываюсь. Прочел я ее тут двум <нрзб> и они очень расхвалили, но они ничего не понимают и в силу этого получается двойственность («но двойственно нам приказанье Судьбы!»): или моя сказочка — гениальная вещь, способная увлечь всякого, — или она никуда не годится. Я лично стою за второе. Первые главы терпимы — в остальных ужасно много такой — знаете — все губящей Ауслендеровщины{43}. Откуда она у меня взялась — не знаю, кажется, я стараюсь всеми силами приблизиться к Уайльду. И самое главное — я не знаю, где она находится. Это — мучительно — не знаешь, откуда взяться.

Заметка моя об «Урне» ужасно слаба. Один из се недостатков — это громадная необъективность. Но — я уже писал Вам — меня так чарует Ваша «Урна», что я не смогу писать о ней совершенно спокойно! Потом — о, Боже — в ней главный недостаток тот, что ни одного достатка нет! Искренность? — но искренность, как сказал Уайльд — «поза и самая раздражающая из поз»{44}. Я в конце концов в ней запутался и пришлось вылезать при помощи таких пошлостей, как: «велик, <нрзб> путь поэтов!» — это — в конце концов — безвкусица.

Борис Николаевич! Будьте так добры — исчеркайте ее ради Бога по всем направлениям — укажите мне, что в ней есть, — я сам ее зачитал и уже не могу совсем разобраться.

Вообще у меня сейчас ужасно глупо и пусто на душе — достал я себе маленькое место — прихожу домой часов в 5, а то и в 7, и моя голова отказывается работать. Где уж тут быть изящным! Хотя эта жалоба нелепа — но я не могу выдумать ничего лучше.

Читал сейчас — в сотый раз — «Землю в снегу», потом «Нечаянную радость»{45} — и знаете — мне «Нечаянная радость» все же больше нравится. Книги, которые отошли от нас на несколько лет — лучше воспринимаются. Был недавно у Эллиса — он уехал до 1-го. Говорят, он заболел — что с ним?

Борис Николаевич! Я к Вам заеду в четверг — часов в 7 вечера. Я боюсь Вас вызывать по телефону — ужасная у Вас лестница.

Пока до свидания.

Всегда Ваш С.Бобров.

P.S. — Между прочим — купили вы себе клякс-папира?

С.Б.

3

 <Москва> 18.VI.<1>909

Дорогой Борис Николаевич!

Был у Вас много раз в Москве и ни разу мне не удалось Вас застать. Это меня ужасно тяготит. Я Вам снес мою сказочку, заметку об «Урне» и теперь не знаю, какое они произвели на вас впечатление. Особенно мне интересно узнать по поводу заметки — что скажете Вы — понял я Вашу «Урну» или нет?

Был я раза два у Эллиса, — он уехал. Так что его тоже не видал.

И я сейчас совсем растерялся — не знаю, куда броситься. У меня много новых стихов — очень хотелось бы показать Вам. Знаете, Ваша «Урна» дала мне много — мои стихи стали как-то угрюмей-серьезнее. У Блока — Вы, вероятно, замечали — иногда прорывается беспочвенность, иногда проглядывает — что отчаянно печально — ерунда. Вспомните его «Мещанскую жисть» и «Землю в снегу»! И безвкусица. «Ты перед ним, что стебель гибкой...» — перл безвкусицы. «Песельник» — право, я не могу придумать для этого стихотворения другого определения, кроме как ерунда{46}. А он оказал на меня больше влияние во всех своих проявлениях.

У Вас же нету ни безвкусицы этой, ни пустячков — за что я преклоняюсь перед Вами — и «Урна» меня вылечила от такого бесшабашного, развихляйного письма. И теперь я переживаю кризис. Иногда блоковский пустячок столкнется у меня с тяжелым Вашим символом — и получается вещь крайне неудобоваримая. И обилие неудачных вещей.

Видели ли Вы «Остров»{47}? Хотя первому блину полагается по штату быть комом — но все же я не ожидал, что петербуржцы дадут так бессовестно мало! Волошин — только приличен. Гумилев — ужас! — безвкусица невероятная. Потемкин — .. .боюсь писать! А.Толстой кое-где мил, но (не знаю почему) его стихотворения производят на меня впечатление большой несерьезности. Но Вячеслав Иванов — великолепен! —

Вей, пожар! Идут героиОт опальных очаговПлен делить и клады ТроиИ сокровища богов.

Кажется, так — цитирую на память. Только странно — до чего похоже это на «Торжество победителей» Жуковского. Но все же это великолепно. Какая острота, какая мощь!

Еще Кузмин. Кое-что прелестно — «Одигитрия» — очень хорошо. А «Благовещенье» (правда?) очень похоже на «Noli ше tangere Maria» Брюсова{48}. Но это сходство не возмущает (меня по крайней мере), а наоборот — как-то даже радуешься, — знакомый мотив встретил! Прелестно по своей милой глупости «Успение» (между прочим, Кузмин тут, кажется, не за свое дело взялся — не «Успение Богородицы созданием Фомы нам открывается», а Вознесение, насколько я знаю). Очень понравилось еще «Вступление» — в нем проглядывает хорошая серьезность.