Сергей Бобров - Сборник: стихи и письма Страница 13

Кажется, так — цитирую на память. Только странно — до чего похоже это на «Торжество победителей» Жуковского. Но все же это великолепно. Какая острота, какая мощь!

Еще Кузмин. Кое-что прелестно — «Одигитрия» — очень хорошо. А «Благовещенье» (правда?) очень похоже на «Noli ше tangere Maria» Брюсова{48}. Но это сходство не возмущает (меня по крайней мере), а наоборот — как-то даже радуешься, — знакомый мотив встретил! Прелестно по своей милой глупости «Успение» (между прочим, Кузмин тут, кажется, не за свое дело взялся — не «Успение Богородицы созданием Фомы нам открывается», а Вознесение, насколько я знаю). Очень понравилось еще «Вступление» — в нем проглядывает хорошая серьезность.

Достал я тут «Золотое Руно» за нынешний год — удивительно пустой журнал. Слов невероятное количество — но все так водянисто, так бесцветно! «Пепел» Ваш — Вы читали, конечно — очень они расхвалили, а вот «Урна» им, вероятно, не понравится{49}. Только немножко неприятно читать, когда Вас расхваливает Городецкий — право, он не особенно компетентен и его апломб шокирует — отзывает нахальством. Неприятный писатель. Есть там «Нежный Иосиф» Кузмина{50}. Не знаю, чем кончится, но пока он меня совсем не удовлетворяет. Похоже — знаете — на «Крылья». Хотя гораздо серьезнее. Говорят они там, что кто-то из «газетчиков» изругал Бальмонта за такую фразу:

«И смеющаяся и сияющая, тронув детский стебелек, она зажгла в детской душе огонь... и т.д. ...»{51}

Что Вы про это скажете? — знаете — как хотите — я человек очень терпимый — но этого «приять» я не могу. Какая-то <нрзб> sensiblerie{52} и право — чуть-чуть полоумное мычанье. Я готов принять чистое пакостничество Кузмина в «Крыльях»{53}, но только не это. Это прямо злит. И как это не умно!

Недавно небезызвестный психиатр Чиж (см. А.Белый. «Возврат» — стр. 51 — «Гриф», Москва, 1905) напечатал (кажется, в «Вопросах Психологии и Философии») статью о современных помешательствах. Говорит там, между прочим, что помешательство на революционной почве часто переходит в мистическое. И помешанные такого рода склонны объяснять все печали России по Апокалипсису{54}. И при сем саркастически замечает, что идеи этих помешанных весьма близки к идеям «современных богостроителей»... Трогательно! Появись-ка в наше время Франциск Ассизский{55}! Угодил бы он с своей Дамой Нищетой прямо в «палату № 6»{56}.

Ну я заболтался.

Но у меня к Вам просьба, Борис Николаевич! И очень большая. Не разрешите ли Вы мне приехать к Вам в Крюково, хотя бы часок с Вами поговорить{57}?! (Я не знаю — отдыхаете Вы или работаете. — Точка зрения очень эгоистическая). Напишите мне, Борис Николаевич, два слова — можно или нельзя. А если можно, то когда.

Примите мой сердечный Вам привет —

Ваш С.Бобров.

Мой адрес: М., Пречистенка — 33 — кв. 20 — С.П. Бобров.

4

26.VII.<1>909 Москва, Пречистенка, 33, кв. 20.

Дорогой Борис Николаевич!

Сегодня я узнал от Эллиса Ваш адрес и ужасно рад, что могу написать Вам. Я Вам писал, но не знал точного адреса, написал просто «Крюково». Письмо Вы, думается мне, не получили, но если оно Вас хоть немного интересует, Вы, вероятно, достанете его в Крюкове, на станции. Я, знаете, эти дни ужасно мучался неизвестностью — Эллиса нет — Вас тоже нет, на письмо к Вам никакого ответа. Я ужасно боялся, что Вы разочаровались во мне окончательно и молчите, чтобы не убить меня, так сказать, откровенным признанием в моей пустоте.

Я был прямо в ужасе последнее время! Вяч.Иванов ничего мне не отвечает (теперь узнал, что его просто нет в Петербурге) ; написал Брюсову. Тоже молчание (он за границей). «Остров» стихов моих принципиально не берет. «Лебедь», на который я возлагал столько надежд, скоропостижно закрылся. Одним словом, пустота полнейшая и горчайшая. Стихи выходят горькие и вялые — самому совестно. Но теперь я воспрянул духом! Вчера захожу в «Дон»{58} — ура! — Эллис в Москве. Сегодня прихожу утром — он, конечно, спит. Начали говорить о том, о сем, петербуржцев поругали, поплакали о нашем глупом времени. Я тоща весной ругал Эллиса — но теперь был ужасно рад его видеть{59}. Как пиит он настоящий честный человек. А теперь таких ужасно мало. Дал он мне Гюисманса{60} и Бодлэра{61}. Хорошая вещь «A rebours», но «Là-bas»{62} мне больше почему-то нравится. Или это перевод уж очень плох?

Эллис сегодня был очень мил, и я ему очень за это благодарен. Его рассуждения о мерзости и ужасе современности, собственно говоря, имеют под собой твердую почву. В последнем № «Золотого Руна» напечатана поэма (?!) Потемкина! От чтения оной поэмы прямо можно в ужас прийти! Вот красоты из нее:

Милый облик не мой, и она не моя,Лишь во сне я весной, зной (??), во сне лишь мой райЛишь во сне вижу я — поцелуев роя (?){63}

Черт знает что! Прямо не знаешь, что на это сказать, что возразить. И это печатается в одном номере с тончайшими рисунками Врубеля. Эллис говорит, что «Золотое Руно» существует последний год. В «Весах» у Вас неурядица — вдруг и они кончатся? Ведь это будет прямо ужасно — ни одного порядочного журнала! Волошин собирается с осени начать в Петербурге «Аполлона», но как-то не верю я в петербургские «зачинания». Начинаются они все с гулом и громом, а кончаются — ничем. Яркий пример — «Остров». Видели Вы его. Там тоже — увы! — Потемкин! Скоро он будет российской знаменитостью, напечатает его «следящая очень чутко за молодыми силами» «Речь», «Сатирикон» карикатуру поместит — и готов новый «маститый». Это глупо так брюзжать — но меня ужасно злит эта история!

Прочли ли Вы, Борис Николаевич, мою сказочку и заметку об «Урне»? Что вы про них скажете? Милый Борис Николаевич, умоляю Вас! Напишите мне о них два словечка! Хоть обругайте! Мне ужасно хочется от Вас хоть слово услышать. Вы — единственный человек, которому я могу отдать свою душу «на просмотр» искренно — ничего не боясь. Каждое Ваше слово для меня — драгоценность. У меня сейчас много новых стихов — если Вы позволите (если нельзя, то не позволяйте, прошу Вас), я пришлю Вам. Свою «повесть» я почти всю переделал. Все, что Вы указывали весной, — исправил. Помните, может быть, строфу:

Сойду на пустынную дамбу,Удивлюсь равнодушию дня,Пойду — и про Белую ДамуСтихи просвищу — прозвеня...

Это было безобразно, некрасиво и глупо. Теперь я исправил:

Сойду на пустынную дамбуУдивлюсь равнодушию дня —И в листьев зеленую рамуВлюбленность уводит меня!

Правда — ведь тут что-то есть! Конечно, еще много нужно поработать над повестью моей, но все же теперь она лучше. Эпиграф я тоже изменил. Теперь Ваше: «О, голос любви безрассудной!»{64} Это гораздо лучше. Кстати, «Урну» Вашу милую я отдал в переплет — мягкая оранжевая кожа и серая бумага. Мне думается, это будет очень хорошо. Я ее все больше начинаю любить. А она все больше отражается в моих стихах. И я, знаете, очень рад этому. Впрочем, я Вам это в двухсотый раз пишу!

Итак, до свидания, Борис Николаевич, прошу Вас еще-еще раз напишите мне два словечка!

Преданный Вам С.Бобров

P.S. Перечел сейчас письмо. Ужасно пусто и неинтересно. Простите меня, Борис Николаевич! Но право, кругом-то уж очень пусто!

С.Б. 

5

20.VIII.<1>909 Москва, Пречистенка, 33, кв. 20

Дорогой Борис Николаевич!

Это уже третье — и, вероятно, последнее письмо, которое я Вам пишу в Дедово. Я заходил к Вам и мне сказали, что Вы вернетесь через неделю. Я очень рад этому! — Бог даст, мне удастся увидеть Вас. На мои письма я ничего не получил от Вас... Это очень печально. Но теперь я немного с этим примирился — что делать? — нельзя!

Я тут много раз был у Эллиса. Весной тогда он меня ужасно возмущал, но теперь, поговорив с ним «по сердцам», я примирился с ним. Он все-таки очень чуткий и даже нежный человек. И потом — это очень мило с его стороны! — он мне подарил свои «Цветы зла»{65}. Много там дефектов можно отыскать, но есть строки, которые выкупают, за которые прощаешь многое — очень многое. Вот — может быть, Вы помните:

...Свершая танец свой красивый,

— Ты приняла, переняла

— Змеи танцующей извивы

На тонком острие жезла{66}.

Это безупречная строфа! Слово «красивый» великолепно. Но вот что я заметил, сличая перевод с подлинником — не знаю только, верно это или нет. Бодлэр (мне кажется, знаете, что вернее писать Бодлэр) такой удивительно не от мира сего человек. В нем все нравится, но и странный запах (смесь гашиша и мускуса) исходит от него. Это до того замкнутый поэт, что даже в самых интимных стихах он ни разу не говорит — кто он. Но все слова необычайно тверды и вместе с тем таинственны, многосложны; в чем заключается их аромат, я думаю, никто не разгадает. А у Эллиса не то. И если очень шаржировать впечатление от его перевода, то можно сказать про «Цветы зла», что это сборник стихов Эллиса, где, как и всегда, есть хорошие стихи, плохие и посредственные. Хорошие стихи принадлежат целиком Эллису, плохие — пересказ Бодлэра, посредственные — перевод Бодлэра. Конечно, это страшно шаржировано. Я никому не сказал бы этого. Но я знаю! — Вы поймете, в чем суть. Тут все-таки довольно — как мне кажется — тонкая мысль, а их — Вы сами знаете — нельзя прямо сказать, они, так сказать, таинственны и боятся сильного света и громкого говора — их нужно облекать в одежду власяницы. Кому нужно, тот угадает, что под этой одеждой.