Евгений Рейн - Избранное Страница 12

У НОВОДЕВИЧЬЕГО

У Новодевичьего меж лебедей и утокя на воде читаю — это промежуток.Белок и киноварь, лазурь и позолота —все опрокинуто в прекрасное болото,где отражаются зубцы, собор и башнии снова дышится так влажно, бесшабашно.Глухонемой сижу у Окружной дороги,пустовагонные грохочут демагоги,бормочут, отрицают, прорицают,кого-то обличают, отличают.Не требуй ничего, и так все будет,закат утопленный горячий лоб остудит.Все, что упущено, по Окружной дорогекруг обойдет, к тебе воротится в итоге.Гремят приветливо товарные вагоны,как будто школьные товарищи долдоны.Сиди и жди, не суетись нисколько,и сохрани на полчаса, на пол-осколкасвое радушие, согласие на малость.И жизнь поднимется, как прежде поднималась.

НАД ТАВРИДОЙ

Отдаленная музыка с веранды Ореандыи огни теплохода…После жизни и смерти вернуться обратносоглашаюсь охотно.На просторном, пустом, одиноком балконея стою над Тавридой…Разве я навсегда в круговой обороневместе с девой-обидой?Отцветает миндаль, лепестки засыпаютголубые перила,и маяк в окоем красный глаз запускаетнад ложбиной пролива.Вот и ты подступаешь глухими шагаминикому не заметно.И глаза заслоняешь сухими рукаминыне, а не посмертно.Ты умнее меня, ты моложе, ты больше,ты и дашь и отнимешь,поцелуешь и плюнешь, и сам я такой же.Если руки раскинешья увижу, как ты из-за Черного моря,из-за двери балконанаклоняешь кудряшки ржаного помолак позолоте погона.Разбросай свои шпильки по этому саду,наведи свои очи…Лишь бы музыка с нами попала в засадуи плутала до ночи.

ПЕТРОГРАДСКАЯ СТОРОНА

Около мечети, возле дома Виттевы меня поймайте и остановите.Снова помотайте вы седою прядьюрядом с «Великаном» в этом Петрограде.Что нам чай да сахар, «Мартовское» пиво,то несправедливо, это справедливо.Ничего на свете нам не удается,только сигаретка нам и остается.Черная «Аврора», розовая «Прима»,и подруга Люда, и подруга Римма.В вашей подворотне холодно и жутко,лампочка в прихожей вроде промежуткамежду темной ночью и, конечно, белой…Поцелуй мне веки в той заледенелойкомнате печальной, в суете опальной,в той кровати старой полутораспальной.И скорей, скорее на Крестовский остров,медлят над яхт-клубом десять флагов пестрых —все они победы, все они удачивыцвели, поблекли накануне сдачи.И слились с твоею прядью седоватой,чем-то знаменитой, маловиноватой.

ЭПИТАФИЯ

Я знал его…

Бессмертие — какая ерунда!Нет выбора, вернее, нет ответа.Все достоянье наше — чередаБегущих лет, черед зимы и лета.

Я знал его. Мы странствовали с нимОднажды по московским магазинам.Нам абсолютно был необходимЦвет голубой сорочек к темно-синимВ ту пору модным нашим пиджакам,И, помнится, не отыскав предмета,Не стали горевать по пустякам —Нет выбора, вернее, нет ответа.

Я не успел с тобой поговорить,Теперь уже поговорим толково.Не станут нас сбивать и торопить,Мы всякое обсудим трезво слово.

Как широка надземная Москва,Встречая гостя из Москвы подземной,Не надо ни родства, ни кумовстваДля полученья жизни равноценной.

Да, что там говорить — небесный град!Теперь она особенно любима —Ну что же, до свиданья, друг и брат,Я опоздал, и ты проехал мимо.

НОВОГОДЬЕ

На батумском рейде парусная яхтаборется с волной.Я сюда заехал в новогодье как-то,пил под выходной.В окна морвокзала я глядел угрюмо,дик и одинок —где моя удача, где моя фортуна,дом и огонек?Что имел — развеял, что любил — профукал,завернул в Батум,будто в биллиардной от борта и в угол,и в затылке шум.Жены позабыли, дети осудили:«Это не отец»,только в Ленинграде в маленькой квартиреесть один ларец.Там хранятся письма, и мои открытки,и мои стихи.Жизни не поправишь, я один в убытке,небеса глухи.Но подходит яхта к призрачному молуи через туманслышит, как на суше гонит радиолупьяный ресторан.Доставай-ка фото из того конверта,глянь на оборот.В декабре в Батуме холода и ветрамне невпроворот.Ничего не знаю, никого не помнюи себя не жаль.Только эту рюмку я еще наполню,оболью хрусталь.

ЗА ПСКОВОМ

Бесконечная жизнь повилики,Краснотала, репья, лопуха…Мне достаточно и половинки,Я не знаю такого грехаЗа собой, чтобы вновь не воскреснутьПосле смерти блаженной весной,Чтобы леса и луга окрестностьОбошлась без меня, а за мнойНе послала хоть облака илиРазогретого ветра набег,Ведь растили меня и любилиНе затем, чтоб я сгинул навек.Ввечеру пламенеет пространство,На осине галчата галдят,Где-то там на границе славянстваУгасает варяжский закат.Засыпая на жаркой овчине,Я внимаю, хоть слух огрубел,голосам повелительным: «Сыне,Ты вернулся, прими свой удел».

ЛЕНИНГРАДСКИМ ДРУЗЬЯМ

Стоя посреди ФонтанкиУ державинских бесед,Вижу гору провианта,Дым табачный и кисет.

Наконец зима жестокоЗаменила хлябь на твердь.Темнота идет с востока,Тяжело туда смотреть.

А на западе в туманеСолнце — клюквенный мазок.Видно, дело к ночи, пане,Надо распрягать возок.

Хорошо скрипят полозьяВдоль ледовой пелены,Только стал он что-то возлеСамой черной полыньи.

Желт ампир, и воздух матов,Пахнет ссорой шутовской.Не окликнет ли Шихматов,Не пройдет ли Шаховской?

Арзамасец из КоломныУж кого не задирал?Прячет в шубу нос холодныйСухопутный адмирал.

Кроме этого пейзажа,Что любить нам горячо?Отвечайте Ося, Саша,Яша, Миша — что еще?

ПРО ВОРОНА

Там, где мусорные баки цвета хакиНа Волхонке во дворе стоят в сторонке,Обитает юный ворон, он проворен.Он над баками витает и хватаетАпельсиновую дольку, хлеба корку,А потом попьет из лужи и не тужит.Он мрачнее, но прочнее человека,Он-то знает, что прожить ему два века.И увидит он большие перемены,Непременно их увидит, непременно.

АВАНГАРД

Это все накануне было,почему-то в глазах рябило,и Бурлюк с разрисованной рожейКавальери[7] казался пригожей.Вот и первая мировая,отпечатана меловаясимволическая афиша,бандероль пришла из Парижа.В ней туманные фотоснимки,на одном Пикассо в обнимкус футуристом Кусковым Васей.На других натюрморты с вазой.И поехало и помчалось —кубо, эго и снова кубо,начиналось и не кончалосьот Архангельска и до юга,от Одессы и до Тифлиса,ну, а главное, в Петрограде —все как будто бы заждалися:«Начинайте же, Бога ради!»Из фанеры и из газетытут же склеивались макеты,теоретики и поэтыпересчитывали приметы: «Значит, наш этот век, что прибыл…послезавтра, вчера, сегодня!»А один говорил «дурщилбыл»в ожидании гнева Господня.

Из картонки и из клеенкипо две лесенки в три колонкипо фасадам и по периламКазимиром и Велимиром.И когда они все сломали,и везде не летал «Летатлин»,догадались сами едва лис гиком, хохотом и талантом,в Лефе, в Камерном на премьере,средь наркомов, речей, ухмылокразбудили какого зверя,жадно дышащего в затылок.

ОТКРЫТКА