Евгений Рейн - Избранное Страница 13

АВАНГАРД

Это все накануне было,почему-то в глазах рябило,и Бурлюк с разрисованной рожейКавальери[7] казался пригожей.Вот и первая мировая,отпечатана меловаясимволическая афиша,бандероль пришла из Парижа.В ней туманные фотоснимки,на одном Пикассо в обнимкус футуристом Кусковым Васей.На других натюрморты с вазой.И поехало и помчалось —кубо, эго и снова кубо,начиналось и не кончалосьот Архангельска и до юга,от Одессы и до Тифлиса,ну, а главное, в Петрограде —все как будто бы заждалися:«Начинайте же, Бога ради!»Из фанеры и из газетытут же склеивались макеты,теоретики и поэтыпересчитывали приметы: «Значит, наш этот век, что прибыл…послезавтра, вчера, сегодня!»А один говорил «дурщилбыл»в ожидании гнева Господня.

Из картонки и из клеенкипо две лесенки в три колонкипо фасадам и по периламКазимиром и Велимиром.И когда они все сломали,и везде не летал «Летатлин»,догадались сами едва лис гиком, хохотом и талантом,в Лефе, в Камерном на премьере,средь наркомов, речей, ухмылокразбудили какого зверя,жадно дышащего в затылок.

ОТКРЫТКА

О. Чухонцеву

Вот Николаевский мост на открытке,Изданной Русским Почтовым Союзом.Время издания — первые годы,Самые первые годы столетья.Как объясняют специалисты —В пятом году заменили конкуЭлектрическим бельгийским трамваем.Перед самой войной переложилиАнглийской набережной парапеты.Значит, уже тогда открыткаБыла историческою картиной.Что же пенять на новейшее время?Посередине моста стоялаЧасовня святителя Николая,Покровителя флота.Ныне — любой убедиться может —Нету часовни.Мост носит новое имя,Имя Петра Петровича Шмидта,Лейтенанта Черноморского флота.Пусть же Николай и Петр,Флотские люди в черных мундирахС позументом и кантом,При кортиках оба, оба святые(Один ветеран христианства, епископ,Что соответствует каперангу,И лейтенант, который «Очаков»В огне и в копоти обрушил на небо),Соберутся в кают-компании за обедомИ решат повестку из двух вопросов.Первый: как называть переправуПлощадь Труда — Васильевский остров(В прошлом мост святителя Николая,Ныне — мост лейтенанта Шмидта)?И второй: что делать, еслиФлот потоплен, отрезаны базы,Адмирал скрылся на канонерке?Объявить кампанию неудачейИли сражаться до последнего патрона,Как подобает морской пехоте?

КАРАНТИН

В том году шестидесятом вез меня нечистый поездчерез глину и долину, через Волгу и Урал,пахло потом, самосадом, и наматывалась повесть.Я еще был молод, то есть, жить еще не начинал.Но уже сошел в Ташкенте, огляделся на перроне,и ко мне явился среднеазиатский мой собрат,он, пророк и археолог, так сказал мне: «Шуток кроме,новичкам везет, и, может, мы с тобой откроем клад».Побывал я в Самарканде.                                          Там, где Гур-Эмир сверкаетголубыми изразцами, как холодное стекло.Оказался в карантине. Так бывает, так бывает!Доложу вам: «Это время незаметно утекло».В этих дореволюционных номерах, где коридорыпереламывались трижды и четырежды подчас,где ни разу не давали нам обедов порционных,где валялись помидоры, проживал я, изловчасьтратить два рубля — не больше — на еду, затем, что деньгибыли мне нужны и дальше, в Фергане и в Бухаре,и случалось — и должно быть, это первое паденье —подбирал я сухофрукты на базаре в октябре.Отмывал я их под краном, после баловался чаем,но не очень интересно чай вприглядку попивать.И тогда я постучался, ибо в номерочке крайнемпроживали две девицы — демонизм и благодать.Та, что демон, просто Нина, та, что ангел — АнгелинаЧай кипел у них на плитке и сушилось бельецо,две недели карантина, и душевная картина —Ангелина или Нина прямо вам глядят в лицо.О, брюнетка и блондинка, зоотехник и ботаник,и одна из Ленинграда, а другая — Кострома.Сигаретка, свитерочек, миловидная бандитка,а другая-то, что надо, — так сказала мне сама.Как я понимал обеих, — и прожженные солямиэти сильные ладошки пожимал и целовал,изводил остатки денег на букеты и ночамивыпивал под радиолу и немного танцевал.Нина или Ангелина? Ангелина или Нина?Черно-белая забота, бледно-черная любовь!Та головку наклонила, эта высшего полета —Нина или Ангелина? Ангелина! Стынет кровь.Я любил вас, я люблю вас, больше никогда не видел,пролетели две недели, и сложился чемодан.Но моя тоска бессмертна. Я любил вас в самом деле,я не знал, что сеть пространства прохудилась по краям.Вот и мы уплыли тоже! Ни в одном отеле мира,ни в гостинице районной, ни в Монако в казиноя не встречу вас, не встречу. Этого не будет больше!Что-то будет, жду я знака. Но пока мне все равно.

В ДИКИХ ЛЕСАХ ПИЦУНДЫ

И тогда разбойникам пришлось спрятаться в диких лесах Пицунды…

Под новогодний перезвонМне снится бледно-синий сонПро дикие леса Пицунды.Здесь побывал Дюма-отец,Настиг злодеев, наконец,Но мы с тобой не так преступны.

Пойдем, дружок, поговорим,И нам безумный караимПродаст вина на шесть копеек.Ну, что там Лондон и Милан,Где ты транжирила карманСреди всесветных неумеек?

Послушай, лучшая вдова,Все справедливые словаПро полновесную Венеру.Тебя и силой не свалить,Но хочется тебя любитьИ перенять твою манеру.

Бушует черноморский вал,Лютует мировой авралОт Жмеринки до старых Бруксов,Но ты крепка, стальная плоть,Прикрой меня сегодня хоть,Покуда масло тлеет в буксах.

Прожектор на твоем лице,И все находится в конце…Укроемся в лесах Пицунды!Затеем плутовской роман,Запрячем в чаще шарабанИ будем, в общем, неподсудны.

Как пахнут амбра и «Шанель»,Когда выходишь на панель,Авантюристка и беглянка,Целую локоть твой крутой,Дышу твоею красотойИ смазкою родного танка.

О, не сердись! Я прикипел,Но знаю наш водоразделИ то, что я тебе не нужен.И, впрочем, слышишь этот звон?Звонят в Литфонде, кончен сон,Пойдем-ка на убогий ужин.

«В провинциальном городе чужом…»

В провинциальном городе чужом,Когда сидишь и куришь над рекою,Прислушайся и погляди кругом —Твоя печаль окупится с лихвою.

Доносятся гудки и голоса,Собачий лай, напевы танцплощадки.Не умирай. Доступны небесаБез этого. И голова в порядке.

«Посреди медуницы и мака…»

Посреди медуницы и макаи в краю голубого вьюнканаконец-то дождался я знака,принесенного издалека.

Пролетел, накренясь, надо мноюнорд-норд-вест, планерист и посол,рассказал мне, что стало с тобою,и потом на посадку пошел.

Кто-то вышел из темной кабиныи сорвал шлемофон на ходу, —значит, нынче твои именины,и опять мы, как прежде, в ладу.

Я спустился в забытый розарийс холодевших альпийских полейи цветок, заскорузлый, лежалый,вдел в петлицу кожанки своей.

Ты им будешь — но через четыреили три воплощенья на свет;но пока, при тебе, в этом мирени пощады, ни выбора нет.

И небес обгорелая синька,безнадежный космический зной —черный взор твоего фотоснимка,проступающий в бездне ночной!

Не гляди! Мне и так одиноко,мне бесслезные веки свело,разреши мне вернуться с востокапод твое ледяное крыло.

«У зимней тьмы печали полон рот…»