Борис Чичибабин - Прямая речь (сборник) Страница 12

1991

Плач по утраченной родине

Судьбе не крикнешь: «Чур-чура,не мне держать ответ!»Что было родиной вчера,того сегодня нет.

Я плачу в мире не о той,которую не зряназвали, споря с немотой,империею зла,

но о другой, стовековой,чей звон в душе снежист,всегда грядущей, за когомы отдавали жизнь.

С мороза душу в адский жарвпихнули голышом:я с родины не уезжал —за что ж ее лишен?

Какой нас дьявол ввел в соблазни мы-то кто при нем?Но в мире нет ее пространстви нет ее времен.

Исчезла вдруг с лица землитайком в один из дней,а мы, как надо, не смоглии попрощаться с ней.

Что больше нет ее, понятьживому не дано:ведь родина – она как мать,она и мы – одно…

В ее снегах смеялась смертьс косою за плечоми, отобрав руду и нефть,поила первачом.

Ее судили стар и мал,и барды, и князья,но, проклиная, каждый знал,что без нее нельзя.

И тот, кто клял, душою крепи прозревал вину,и рад был украинский хлебмолдавскому вину.

Она глумилась надо мной,но, как вела любовь,я приезжал к себе домойв ее конец любой.

В ней были думами близкиБаку и Ереван,где я вверял свои вискипахучим деревам.

Ее просторов широтабыла спиртов пьяней…Теперь я круглый сирота —по маме и по ней.

Из века в век, из рода в родвенцы ее племенБог собирал в один народ,но божий враг силен.

И, чьи мы дочки и сыныво тьме глухих годин,того народа, той страныне стало в миг один.

При нас космический костербеспомощно потух.Мы просвистали свой простор,проматерили дух.

К нам обернулась бездной высь,и меркнет Божий свет…Мы в той отчизне родились,которой больше нет.

1992

«В лесу соловьином, где сон травяной…»

В лесу соловьином, где сон травяной,где доброе утро нам кто-то пропинькал,счастливые нашей небесной виной,мы бродим сегодня вчерашней тропинкой.

Доверившись чуду и слов лишеныи, вслушавшись сердцем в древесные думы,две темные нити в шитье тишины,светлеем и тихнем, свиваясь в одну, мы.

Без крова, без комнат венчальный наш дом,и нет нас печальней, и нет нас блаженней.Мы были когда-то и будем потом,пока не искупим земных прегрешений…

Присутствием близких в любви стеснена,но пальцев ласкающих не разжимая,ты помнишь, какая была тишина,молитвосклоненная и кружевная?

Нас высь одарила сорочьим пером,а мир был и зелен, и синь, и оранжев.Давай же, – я думал, – скорее умрем,чтоб встретиться снова как можно пораньше.

Умрем поскорей, чтоб родиться опятьи с первой зарей ухватиться за рукии в кружеве утра друг друга обнятьв той жизни, где нет ни вины, ни разлуки.

1989

Ода одуванчику

В днях, как в снах, безлюбовно тупящих,измотавших сердца суетой,можно ль жить, как живет одуванчик,то серебряный, то золотой?

Хорошо, если пчелки напьются,когда дождик под корень протек, —только, как ты его ни напутствуй,он всего лишь минутный цветок.

Знать не зная ни страсти, ни люти,он всего лишь трава среди трав, —ну а мы называемся людии хотим человеческих прав.

Коротка и случайна, как прихоть,наша жизнь, где не место уму.Норовишь через пропасти прыгать —так не ври хоть себе самому.

Если к власти прорвутся фашисты,спрячусь в угол и письма сожгу, —незлобив одуванчик пушистый,а у родичей рыльца в пушку.

Как поэт, на просторе зеленомон пред солнышком ясен и тих,повинуется Божьим законами не губит себя и других.

У того, кто сломает и слижет,светлым соком горча на губах,говорят, что он знает и слышитто, что чувствуют Моцарт и Бах.

Ты его легкомыслья не высмей,что цветет меж проезжих дорог,потому что он несколько жизнейпроживает в единственный срок.

Чтоб в отечестве дыры не штопать,Божий образ в себе не забыть,тем цветком на земле хорошо быть,человеком не хочется быть.

Я ложусь на бессонный диванчик,слышу сговор звезды со звездойи живу, как живет одуванчик,то серебряный, то золотой.

1992

Когда мы были в Яд-Вашеме

А.Вернику

Мы были там – и слава Богу,что нам открылась понемногувселенной горькая душа —то ниспадая, то взлетая,земля трагически-святаяу Средиземного ковша.

И мы ковшом тем причастились,и я, как некий нечестивец,в те волны горб свой погружал,и тут же, невысокопарны,грузнели финиками пальмыи рос на клумбах цветожар…

Но люди мы неделовые,не задержались в Тель-Авиве,пошли мотаться налегке,и сразу в мареве и блескезаговорила по-библейскиземля на ихнем языке.

Она была седой и рыжей,и небо к нам склонялось ближе,чем где-нибудь в краях иных,и уводило нас подальшеот мерзословия и фальши,от патриотов и ханыг.

Все каменистей, все безводнейв ладони щурилась Господнейземля пустынь, земля святынь.От наших глаз неотдалимахолмистость Иерусалимаи огнедышащая синь.

А в сини той, белы как чайки,домов расставленные чаркис любовью потчуют друзей.И встал, воздевши к небу руки,музей скорбей еврейских – мукинечеловеческой музей.

Прошли врата – и вот внутри мы,и смотрим в страшные витриныс предсмертным ужасом в очах,как, с пеньем Тор мешая бред свой,шло европейское еврействона гибель в ямах и печах.

Войдя в музей тот, в Яд-Вашем, я,прервавши с миром отношенья,не обвиняю темный век —с немой молитвой жду отплаты,ответственный и виноватый,как перед Богом человек.

Вот что я думал в Яд-Вашеме:я – русский помыслами всеми,крещеньем, речью и душой,но русской Музе не в убыток,что я скорблю о всех убитых,всему живому не чужой.

Есть у людей тела и души,и есть у душ глаза и уши,чтоб слышать весть из Божьих уст.Когда мы были в Яд-Вашеме,мы видели глазами теми,что там с народом Иисус.

Мы точным знанием владеем,что Он родился иудеем,и это надо понимать.От жар дневных ища прохлады,над ним еврейские обрядытворила любящая Мать.

Мы это видели воочьюи не забудем днем и ночьюна тропах зримого Христа,как шел Он с верными своимиОтца единого во имявплоть до Голгофского креста.

Я сердцем всем прирос к земле той,сердцами мертвых разогретой,а если спросите: «Зачем?» —отвечу, с ближними не споря:на свете нет чужого горя,душа любая – Яд-Вашем.

Мы были там, и слава Богу,что мы прошли по солнцепекуземли, чье слово не мертво,где сестры – братья ИисусаЕго любовию спасутся,хоть и не веруют в Него.

Я, русский кровью и корнями,живущий без гроша в кармане,страной еврейской покорен —родными смутами снедаем,я и ее коснулся таини верен ей до похорон.

1992

«Оснежись, голова!..»

Кириллу Ковальджи

Оснежись, голова!Черт-те что в мировом чертеже!Если жизнь такова,что дышать уже нечем душеи втемяшилась тьма болевая,помоги мне, судьба,та, что сам для себя отковал,чтоб у жаркого лбане звенел византийский комар,костяным холодком повевая.

Что написано – стер,что стряслось – невозможно назвать.В суматоху и сор,на кривой и немытый асфальтя попал, как чудак из романа,и живу, как дано,никого за печаль не виня.Нищим стал я давно,нынче снова беда у меня —Лиля руку в запястье сломала.

Жаль незрячих щенят,одурели в сиротстве совсем:знай, свой закут чернят, издеваясь,как черти, над всем, —мы ж, как люди, что любим, то белим.За стихов канительсовременник не даст ни гроша.Есть в Крыму Коктебель,там была наша жизнь хороша —сном развеялся Крым с Коктебелем.

В городах этаживзгромоздил над людьми идиот.Где ж то детство души,что, казалось, вовек не пройдет?Где ж то слово, что было в начале?Чтоб не биться в сети,что наплел за искусом искус,суждено ль нам взойтив обиталище утренних муз,добывающих свет из печали?

Есть в Крыму Коктебель,в Коктебеле – Волошинский дом,и опять, как теперь,мы к нему на веранду придем,до конца свой клубок размотавши, —там органно звуча,в нас духовная радость цвела,там сиял, как свеча,виноград посредине столаи звенела походка Наташи.

1992