Валентин Катаев - Избранные стихотворения Страница 13

Подсчитывал масштаб,

Пуская вкось пилюли бомб

На черепичный штаб.

Во сне летал… А наяву

Со старта рвал любой

Рекорд, исколесив траву,

Торпедо-китобой.

Оса летала за осой,

Слыла за розу ось —

И падал навзничь сад косой

Под солнцем вкривь и вкось.

Летело солнце – детский мяч.

Звенел мотор струной.

И время брил безумный матч

Над взмыленной страной.

1923

Румфронт

Мы выпили четыре кварты.

Велась нечистая игра.

Ночь передергивала карты

В палатке мокрой у костра.

Ночь кукурузу крыла крапом,

И крыли бубны батарей

Колоду беглых молний. С храпом

Грыз удила обоз. Бодрей,

По барабану, в перебранку,

Перебегая на брезент

Палатки, дождь завел шарманку

Назло и в пику всей грозе,

Грозя блистательным потопом

Неподготовленным окопам.

Ночь передергивала слухи

И, перепутав провода,

Лгала вовсю. Мы были глухи

К ударам грома. И вода

Разбитым зеркалом лежала

Вокруг и бегло отражала

Мошенническую игру.

Гром ударял консервной банкой

По банку! Не везло…

И грусть

Следила вскользь за перебранкой

Двух уличенных королей,

Двух шулеров в палатке тесной,

Двух жульнических батарей,

Одной земной, другой небесной.

1923

«Все спокойно на Шипке…»

Все спокойно на Шипке.

Все забыты ошибки,

Не в атаку в штыки,

Не на Плевну решительным штурмом,

Не по стынущим струям реки,

Не в арктических льдах обезумевший штурман, —

Ветеран роковой,

Опаленную пулею грудь я

Подпираю пустым рукавом,

Как костыль колеса подпирает хромое орудье.

Щиплет корпий зима,

Марлей туго бульвар забинтован.

Помнишь, вьюга лепила, и ты мне сказала сама,

Что под пули идти за случайное счастье готов он.

Не щетиной в штыки,

Не на Плевну отчаянным штурмом,

Не по стынущим струям реки,

Не в арктических льдах обезумевший штурман, —

Ветеран роковой,

Самозванец-герой. Изваянье.

И Георгий болтается нищей Полярной звездой

На пустом рукаве переулка того же названья.

1923

Отрывки

•

Труба катка и в этот год

На Патриарших, как и в тот,

Державно правит общим креном.

Норвежки режут. Лед косой

По чуть изогнутым коленям

Летит свистящей полосой.

Сверкают елочные звезды,

Хрустит, ломаясь, луч звезды,

И возится нарзаном воздух

Над полем гоночной езды.

Ну что ж: на то и зимы нам

Даны, чтоб поделили со’ льдом

Мы «Гугеноты» Зимина

И «Рогоносца» Мейерхольда.

Иль в крайнем случае кино.

Иной забавы не дано.

•

…И вот Москва сплошная рана.

Иду. Еще серо́ и рано.

Бульвар. Он забинтован весь,

Как возвращающиеся с Шипки.

Весь в марле. Весь в крови. И здесь

За мной бредут мои ошибки

По розовеющим снегам.

Вот перекресток. Мимо. Рана.

Афиша. Мимо. Рана. Храм,

Где Пушкин… Мимо, мимо! Рана.

Здесь в ресторане… Рана… Там

Дом на Никитской. Рана. Мимо!

Мимозы на стекле. И дым.

И розы на щеках любимой.

И Тимирязев… Рана!.. Мимо!

Лихач и белый столб над ним!

1923

Каток

Готов! Навылет! Сорок жа́ра!

Волненье. Глупые вопросы.

Я так и знал, любовь отыщется,

Заявится на Рождестве.

Из собственного портсигара

Ворую ночью папиросы,

Боюсь окна и спички-сыщицы,

Боюсь попасться в воровстве.

Я так и знал, что жизнь нарежется,

Когда-нибудь и на кого-нибудь.

Я так и знал, что косы – косами,

А камень ляжет в должный срок.

– За мной! В атаку, конькобежцы!

Раскраивайте звезды по небу,

Пускай норвежками раскосыми

Исполосован в свист каток.

Несется каруселью обморок,

И центр меняется в лице.

Над Чистыми и Патриаршими

Фаланги шарфов взяты в плен.

– Позвольте. Я возьму вас об руку.

– Ура! Мы в огненном кольце.

– Громите фланг! Воруйте маршами

Без исключенья всех Елен.

1923

Ссора

Затвор-заслонка, пальцы пачкай.

Пожар и сажа вечно снись им.

Мы разрядили печку пачкой

Прочитанных любовных писем.

Огонь! Прицел и трубка сорок.

Труба коленом – батарея.

В разрывах пороха и сора

Мы ссорились, но не старели.

Мы ссорились, пока по трупам

Конвертов фейерверкер бегал,

Крича по книжке грубым трубам:

– Картечью! Два патрона беглых!

Пустые гильзы рвали горло,

Пустел как жизнь зарядный ящик,

И крыли пламенные жерла

Картечью карточек горящих.

1923

Известь

1.

Бывает такой непомерный убыток,

Что слово становится слепо,

И стужею слово как птица убито,

И падает слету. Как слепок.

История делает славу наощупь,

Столетьями пробуя сплавы,

Покуда не выведет толпы на площадь

К отлитому цоколю славы.

Так техник, сосуды машины пощупав,

Пускает в артерии камер

Энергию мыслей, вещей и поступков

И слов, превращаемых в мрамор.

2.

Жестокую стужу костры сторожили,

Но падала температура

На градус в минуту, сползая по жиле

Стеклянной руки реомюра.

Бульвар, пораженный до центра морозом

Деревьев артерьями, синий,

Уже не бисквитом хрустел, а склерозом,

На известь меняющим иней.

И землю морозом сковав и опутав,

Хирурги хрустальной посуды

Выкачивать начали кровь из сосудов,

Чтоб стужей наполнить сосуды.

И вынули сердце, как слизистый слепок,

И пулю, засевшую слепо,

И мозг, где орехом извилины слиты, —

Поступков и совести слепок.

3.

Я видел Ходынкой черневшую площадь

И угол портала уступом,

И ночь с перекошенным глазом. Как лошадь,

В толпу напиравшую крупом.

Кобыла, под мерзлым седлом оседая,

Храпела и двигала холкой.

И нежно топорщилась морда седая

Ресницами извести колкой.

И вспышками магния кроя с балконов

Смертельною известью лица,

В агонии красных огней и вагонов,

В лице изменялась столица.

За окнами люстры коробило тифом,

И бредили окна вокзалом,

И траур не крепом лежал, а кардифом [4]

У топок колонного зала.

4.

Дубовые дровни гремели сугробом,

И люди во тьму уходили,

Они по опилкам прошли перед гробом,

Они об одном говорили.

Один: – Я запомнил знамена у ложа

И черную флейту над пультом,

Я видел, как с глиною борется, лежа

У гроба, измученный скульптор.

Другой: – Как столетье стояла минута,

Проверенной совести проба,

Он был неподвижен, во френче, как будто

Диктующий лозунг из гроба.

И третий: – С мешками у глаз, среди зала —

Седая и руки сухие —

Жена неподвижно дежуря стояла

У тела в ногах, как Россия.

5.

Но я не пришел посмотреть и проститься.

(Минута, навеки и мимо!..)

Бывает, что стужею сердце как птица

Убито у двери любимой.

И падает сердце, легко умирая,

Стремительно, слету, навылет,

В сугроб у десятого дерева с краю

Морозом, игольчатой пылью.

Бывает, что слово становится слепо

И сил не хватает годами

Отцовского лба, как высокого склепа,

Прощаясь, коснуться губами.

Но совесть поступков не забывает

И в каменной памяти пыток,

Поступок становится слепком. Бывает —

Такой непомерный убыток!

1924

Баллада

Шел веку пятый. Мне – восьмой.

Но век перерастал.

И вот моей восьмой весной

Он шире жизни стал.

Он перерос вокзал, да так,

Что даже тот предел,

Где раньше жались шум и шлак,

Однажды поредел.

И за катушками колес,

Поверх вагонных крыш в депо,

Трубу вводивший паровоз

Был назван: «Декапот».

Так машинист его не зря

Назвал, отчаянно вися

С жестяным чайником в руке.

В нем было: копоть, капли, пот,

Шатун в кузнечном кипятке,

В пару вареная заря,

В заре – природа вся.

Но это было только фон,

А в центре фона – он.

Незабываемый вагон

Фуражек и погон.

Вагон хабаровских папах,

Видавших Ляоян,

Где пыльным порохом пропах

Маньчжурский гаолян.

Там ног обрубленных кочан,

Как саранча костляв,

Солдат мучительно качал

На желтых костылях.

Там, изувечен и горбат,

От Чемульпо до наших мест,

Герой раскачивал в набат

Георгиевский крест.

И там, где стыл на полотне

Усопший нос худым хрящом, —

Шинель прикинулась плотней

К убитому плащом.

– Так вот она, война! – И там

Прибавился в ответ

К семи известным мне цветам

Восьмой – защитный цвет.

Он был, как сопки, желт и дик,

Дождем и ветром стерт,

Вдоль стен вагонов стертый крик

Косынками сестер.

Но им окрашенный состав

Так трудно продвигался в тыл,

Что даже тормоза сустав,

Как вывихнутый, ныл,

Что даже черный кочегар

Не смел от боли уголь жечь

И корчился, как кочерга,

Засунутая в печь.

А сколько было их, как он,

У топок и кувалд,

Кто лез с масленкой под вагон,

Кто тормоза ковал!

– Так вот она, война! – Не брань,