Валентин Катаев - Избранные стихотворения Страница 14

Но славы детский лавр,

Она – котлы клепавший Брянск

И Сормов, ливший сплав.

Она – наган в упор ко рту,

Срываемый погон,

Предсмертный выстрел – Порт-Артур!

И стонущий вагон…

Но все ж весна была весной,

И я не все узнал…

Шел веку пятый. Мне – восьмой,

И век перерастал.

1925

Итальянские этюды

1.

…То за холмом по пояс,

То сев на провода,

Преследовала поезд

Отставшая звезда.

Я изнемог от зноя,

Я подносил к губам

Вино недорогое

С водою пополам.

Земля была незрима,

Окутанная мглой,

И веяло из Рима

Полуночной жарой…

2.

…Ты всем другим местам Неаполь предпочла.

На столике букет качался опахалом.

За поездом звезда стремилась, как пчела,

И на букете отдыхала…

…За Римом, на заре, темны и хороши

Крутились пихты – сонные разини —

И циркулировали, как карандаши

В писчебумажном магазине…

…Двугорбая гора лила стеклянный зной,

Она над поездом сернистый дым простерла.

Залива синий нож сверкает кривизной

И подбирается под горло…

1927

Ялта

На толстых сваях поплавок

Стоял по щиколотку в тине.

Прибой барахтался в корзине.

Я молод был и одинок.

Как раз на уровне залива

В стакане колебалось пиво,

И солнце окуналось в нем

Вкрутую сваренным желтком.

В тот день мельчайшие детали

Как в детстве радовали глаз,

От серой чешуи кефали

До мимо проходящей Вас.

Обнявши спутницу за талью,

Роняя маленькую тень,

Вы показались мне деталью,

Украсившею этот день.

Шел, между прочим, пароходик,

Качая чаек, шла вода.

Так тема иногда приходит,

Не возвращаясь никогда.

1930

«Пока любви не больше году…»

Пока любви не больше году,

За крошкой нужен глаз да глаз.

Не потому ли мы природу

Ей в няньки наняли как раз.

У нас дела. У нас свиданья.

Нас нету дома день и ночь.

Природа – опытная няня —

Без нас воспитывает дочь.

Чтоб не сошло с ума от скуки

Дитя, забытое роднёй,

Она берет его на руки

И развлекает болтовней.

Она целует и качает

И ей бормочет целый день:

Вчера был холод, нынче тает.

А завтра вырастет сирень.

– Ах ты, малютка дорогая,

Утри глаза и будь умней.

И книгу древнюю листая,

Картинки объясняет ей.

Но воздух душен. Ей не спится.

И нянька плачет вместе с ней.

И засыпает, и томится,

И видит страшное во сне,

И бредит в темноте незрячей,

Ловя как стебель тонкий луч,

Природой комнаты горячей,

Где двое заперты на ключ.

1930

«Давайте говорить серьезно…»

Давайте говорить серьезно:

Что остается делать нам?

Бежать – нет силы. Думать – поздно.

Смешно – гадать по штемпелям.

А где-то финские шаланды

Зимуют на снегу тугом,

И хрупкий лед звенит, как ландыш,

Под вашим тонким каблуком.

Забыть? Не сможем обоюдно.

Не забывать? На сколько дней?

Писать? Невероятно трудно.

А не писать? Еще трудней.

А где-то в вазах розы вянут,

И смятый гоном рысака

Больной проспект к губам протянут,

Как ваша нежная рука.

Гореть? Немедленно остынем.

Остыть? Немедленно сгорим.

Расстаться? С этим небом синим?

Сойтись? На полдороге в Рим?

…А где-то ночь за мысом лисьим

Сгорает, сердце пепеля.

И по конвертам синих писем

Бегут, как версты, штемпеля.

1930

«Окунув лицо в левкои…»

Окунув лицо в левкои,

Слышу легкий запах перца,

Горечь юности моей…

Вспоминаю сад над морем,

Свежесть тщательной поливки

И дорожек мокрых скрип.

Гравий лопался под шиной

Легкого велосипеда,

Тормоза звенели тонко,

И подпрыгивал звонок.

Водяная пыль вставала,

Яркой радугой сияла,

На каштаны, на левкои

Оседала кисеей.

Из проколотого шланга

Били тонкие фонтаны,

Обдавая парусину

Гимназических штанов.

Стриг садовник под машинку

Изумрудные газоны

Стрекотавшими ножами,

Где кипел зеленый сок.

Окунув лицо в левкои,

Слышу легкий трепет сердца,

Радость юности моей.

В море парус плыл как чайка,

Разве это было плохо?

Разве в буре есть покой?

1930–1943

Маяковский

Синей топора, чугуна угрюмей,

Зарубив «ни-ког-да» на носу и на лбу,

Средних лет человек, в дорогом заграничном

костюме,

Вверх лицом утопал, в неестественно мелком гробу.

А до этого за день пришел, вероятно, проститься,

А быть может, и так, посидеть с человеком,

как гость

Он пришел в инфлюэнце, забыв почему-то

побриться,

Палку в угол поставил и шляпу повесил на гвоздь.

Где он был после этого? Кто его знает! Иные

Говорят – отправлял телеграмму, побрился

и ногти остриг.

Но меня на прощанье облапил, целуя впервые,

Уколол бородой и сказал: «До свиданья, старик».

А теперь, энергично побритый, как будто

не в омут, а в гости —

Он тонул и шептал: «Ты придешь, Ты придешь,

Ты придешь» —

И в подошвах его башмаков так неистово виделись

гвозди,

Что – казалось – на дюйм выступали из толстых

подошв.

Он точил их – но тщетно! – наждачными

верстами Ниццы,

Он сбивал их булыжной Москвою – но зря!

И, не выдержав пытки, заплакал в районе

Мясницкой,

Прислонясь к фонарю, на котором горела заря.

1931

Цветок магнолии

Босую ногу он занес

На ветку. – Не сорвись! —

Листва магнолии – поднос,

Цветы на нем – сервиз.

И сверху вниз, смугла, как вор,

Проворная рука

Несет небьющийся фарфор

Громадного цветка.

Его к груди не приколоть.

И мглистых листьев лоск

Мясистую лелеет плоть

И нежит ярый воск.

Зовет на рейд сирены вой.

На темный зов в ответ

Прильнула детской головой

К плечу больная ветвь.

Она дрожит. Она цветет.

Она теряет пульс.

Как в бубен, в сердце дизель бьет

Струей гремучих пуль.

Маяк заводит красный глаз.

Гремит, гремит мотор.

Вдоль моря долго спит Кавказ,

Завернут в бурку гор.

Чужое море бьет волной.

В каюте смертный сон.

Как он душист, цветок больной,

И как печален он!

Тяжелый, смертный вкус во рту,

Каюта – душный гроб.

И смерть последнюю черту

Кладет на синий лоб.

1931

«Небо мое звездное…»

Небо мое звездное,

От тебя уйду ль? —

Черное. Морозное,

С дырками от пуль.

1936

Стихи в поезде

Коршун

Все неподвижно в выжженной пустыне.

Холмы пологие и воздух бледно-синий.

Ни ручейка, ни свежего куста.

И если бы не коршуна круженье,

Степная жизнь, лишенная движенья,

Казалась бы мучительно пуста.

Так мертвый сон моей души холодной

«В мирской степи пустынной и бесплодной» —

Тревожила твоя чужая красота

Порывом страсти дикой и свободной.

Верблюд

Просторы Азии зияют.

Стоит верблюд змеиномордый.

Его двугорбым называют,

Но я сказал бы: он двугордый.

Аральское море

Пустыня. В штабелях дощатые щиты.

Дымок над глиняной хибаркой.

И вдруг средь этой нищеты —

Возник залив, как синька яркий.

Проплыл. Пропал. И снова степь вокруг.

Но сердце этой встрече радо.

Ты понимаешь, милый друг,

Как мало радости нам надо?

Сыр-Дарья

Еще над степью не иссяк

Закат. Все тише ветра взмахи.

Под казанком трещит кизяк,

Вокруг огня сидят казаки.

Угрюмо тлеет свет зари.

Века проходят за веками.

И блещут воды Сыр-Дарьи,

Как меч, зане́сенный песками.

Цыгане

Смотрю в вагонное окно.

Там не светло и не темно.

Огонь двуцветный, желто-красный,

Огонь цыганского костра,

И необузданный и страстный,

Горит у рваного шатра.

Бесстыдно сняв с себя одежды,

Цыгане вшей бросают вниз.

А рядом шумные невежды

Меняют простыни на рис.

Звезда валяется на крыше.

Верблюды стонут тяжело,

И над костром летучей мыши

Мелькнуло серое крыло.

Мне трудно этот мир постигнуть.

Мне трудно этот мир понять.

Не дай господь на рельсы спрыгнуть

И вдруг от поезда отстать!

Продавщица дыни

Степная девушка в берете

Стояла с дынею в руке.

В зеленом плюшевом жакете

И в ярко-розовом платке.

Ее глаза блестели косо,

Арбузных косточек черней,

И фиолетовые косы

Свободно падали с плечей.

Пройдя нарочно очень близко,

Я увидал, замедлив шаг,

Лицо скуластое, как миска,

И бирюзу в больших ушах.

С усмешкой жадной и неверной

Она смотрела на людей,

А тень бензиновой цистерны

Как время двигалось по ней.

Случай на станции Арысь

Подходит поезд (примечай!)

На станцию Арысь.

В мешке у пассажира чай,

В мешке казаха – рис.

Но пассажиру нужен рис.

Казаху нужен чай.

И вот на станции Арысь,

Как будто невзначай,