Владимир Нарбут - Стихотворения Страница 15

2

С. Судейкину

Как махнет-махнет — всегда на макогоне —отбиваться от Шишиги по пути(ущипнуть, ехида, норовит), а кони —да таких других и в пекле не найти!Приставал репьем, чуть выскочит за бани:«Эй, кума, куда нелегкая несет?»Тут по челюстям, потылице в туманенакладет ему: лежнюга да урод!Ржаво-желтой, волокнистою, как сопли,сукровицею обтюпает, а онвысмыкнется узловатою оглоблей,завихрится, колыхаясь, в небосклон.Пропадом — пойдет — писать напропалую,расчухмаривать, расчесывать виски,и — бывало, святками, свистит, не чуя,как мороз щекочет пяток пятаки…В пригороде всем раскидисто живется —парубкам, девчатам, бабам матерым:посудачить вдоволь можно у колодца —над окном кисельно-мутным: ледяным.На ночь (клуба бестолкового не надо)где-нибудь в каморе табуном засесть,чтоб, попаровавшись, шибко на усладупроменять (малина!) отрочества честь.Только выдумали прихвостни затею,несуразную достаточно-таки:сплюснутым жгутом лупить да покрутее,кто зевает простофилей «в дураки».«В дураки» — еще туда-сюда, поладитьдовелось бы, а за «ведьмой» — прямо грех:улюлюкает и — шепелявит прадед(порохня уж сыплется) и тот — на смех.Мочи — нет! Навозом рыла забросать бы,порчу на насмешников бы напустить!Бойся: вырежет следы-то от усадьбы,в глине запечет и — квит: никак не жить!А смерком и на волос, дрожа, нашепчети дворняге кинет в хлебном колобке:и сгниет соперница! Чернявый крепчепо косе зажурится да по руке.Руки, руки!                    Подколодные гадюки!Бухнись с нею на жестяный на сундук и —подхопишься, когда петушьи звуки пересилит выкованный солнцем Звук.Ох, разнузданно — не желобами! — льетсяв закоулках пригорода житие:жеребцов на бой пускают у колодца,барышни, хихикнув, щурятся в окне.Жалостно проржав, вдруг рушатся на крупысамок разухабистые жеребцы:выполаскиваются утроб скорлупы,слизью склеиваются хвостов концы.Мощью изойдя в остервенелой случке,грузнут на копыта, а колени — клюв…Из-под мышек заторопятся колючкии — мурашки маком, беленьким сыпнув,побегут по коже — чуть ли не до пальцев.Словно омут, взбаламутится душа.И на макогоне, вылизанном смальцем,ведьма выкатит за будяги, шурша.«Черт их подери, пусть тараторят послев пригороде! Гайда, гайда: невтерпеж!Не беда, что черняка он — низкорослей,мерзостнее, пакостнее — гадких рож!..»

6

Н. Гумилеву

Луна, как голова, с которойкровавый скальп содрал закат,вохрой окрасила просторыи замутила окна хат.Потом,                расталкивая тучи,стирая кровь об их бока,задула и фонарь летучий —свечу над ростбифом быка…И в хате мшистой, кривобокойзакопошилось, поползло,—и скоро пристальное оково двор вперилось: сквозь стекло.И в тишине сторожкой можнорасслышать было, как руканащупывала осторожнозадвижку возле косяка.Без скрипа, шелеста и стукагорбунья вылезла, и вдругв худую, жилистую сукуоборотилась, и — на луг.Погост обнюхала усами(полынь да плесень домовин),—и вот прыжки несутся самитуда, где лег кротом овин.А за овином, в землю вросшим,—коровье стойло: жвачка, сап.Подкрадывается к гороже,зажавши хвост меж задних лап.Один, другой, совсем нетвердый,прозрачно-легкий, легкий шаг,и острая собачья морда —нырнула внутрь вполупотьмах.В углы шарахнулась скотина…Не помышляя о грехе,во сне подпасок долгоспинныйраскинулся на кожухеи от кого-то заскорузлойотмахивается рукой…А утром розовое сусло(не молоко!) пошлет удой.Но если б и очнулся пастырь,не сцапал ведьмы б все равно:прикинется метлой вихрастой,валяется бревном-бревно.И только первого приплодаопасен ведьмам всем щенок.Зачует — ох! И огородыотбрасывает между ног…И в низкой каше колкой дрожьюисходит, корчась на печи.Как будто гибель — Кару БожьюНесли в щенке луны лучи.

ПЬЯНИЦЫ

И чарка каторжна гуляе по столи.

Объедки огурцов, хрустевших на зубах,бокатая бутыль сивухи синеватойи перегар, каким комод-кабан пропах,—бой-баба, баба-ночь, гульбою нас посватай!Услонов-растопыр склещился полукруг,и около стола, над холщовой простынью,компания (сам-друг, сам-друг, и вновь сам-друг)носы и шишки скул затушевала синью.И подбородки — те, что налиты свинцоми вздернуты потом (как будто всякий потрох)так — нитками двумя, с концами, под лицомзаштопанными вкось, где скаты линий бодрых,—замазала она, все та же стерва-ночь,все та же сволочь-ночь, квачом своим багровым.Ах, утлого дьячка успело заволочьпод покуть, — растрясти и заклевать под кровом!Да гнутся — и майор, и поп, и землемер,обрюзгший, как гусак под игом геморроя.Надежен адвокат.                    — Аз, Веди, Твердо, Хер,—ударился в букварь. — Глиста вы, не герои! —и, чаркой чокнувшись с бутылью, — попадье:Ее же, мать моя, приемлют и монаси.—Дебела попадья.                                 — Не сахар ли сие? —И в сдобный локоть — чмок.                                              А поп, как в тине, в рясе.Торчмя торчит, что сыч.                                       Ворочается глаз,фарфоровый, пустой                                    (а веко — сен-бернара):мерещится попу, что потолок сейчасс половой плюхнет вниз, сорвавшись с ординара.Вояка свесил ус, и — капает с него.…Под Плевною пошли на вылазку османы:в ущелье — таборов разноголосый вой,тюрбаны и чалма, и феска — сквозь туманы.Светает. Бастион… Спросонья… «Ро-та, пли!..»Обрюзгший землемер — находчивый бурсак:Цыбулю — пополам, не круто посоли,не заблудиться б тут да не попасть впросак.Все собутыльники в размывчивом угаре.Лишь попадья — в жару: ей впору жеребец.Брыкаясь, гопака открамсывают хари,и в зеркальце косом, в куске его — мертвец.— Эге, да он, кажись, в засиженном стеклепохож на тот рожок, что вылущила полночь…А муха все шустрей — пред попадьей во мгле —зеленая снует, расплаживая сволочь.

ГОРШЕЧНИК

Горы горшков, закутанных в сено, медленно двигались, кажется, скучая своим заключением и темнотою; местами только какая-нибудь расписанная ярко миска или макитра хвастливо выказывалась из высоко взгроможденного на возу плетня и привлекала умиленные взгляды поклонников роскоши.

Как метет мотня дорогу за горшеней,прилипает полосатая рубаха!В перевяслах — воз. Горой, без украшений —над чумацкою папахою папаха.Гибкой, розовой, свистулечной соломойшапки завиты: шершавый и с поливой:тот — для каши; тот — с нутром, борщам знакомым;тот — в ледник: для влаги, белой и ленивой.С некоторою претензией на вазы(…если б круглый низ не выдавал обжоры…),к молодицам в гости едут долговязы:бузину, сирень ломают ухажеры…А кругом: усаткой (острой, вырезною)колосится поспевающее поле;рясным шорохом кузнечикам на зноепособляет гомонить о ясной доле…Вперевалку, еле двигая рогами,мордою тупой, зобатой выей,—мерно тащатся волы над колеями,и глаза их — лупы, синие, живые.Деревянное ярмо квадратной рамой,ерзая, затылок мшистый натирает…Господи! Как и пред Пасхой, тот же самыйколокольчик в небе песню повторяет!Вьется-плачет жаворонок невидимка(ты ль то, ангелок серебрянокрылатый?);он — и над полями, он — и над заимкой,он — и над колодцем у присевшей хаты…Скрипнул воз:                   — Горшки, горшки! — скороговоркойчеловек (с мотней до пят) кричит бабенке,торопящейся (подол подмят) с приборкой;в окнах недомыты стекол перепонки.А волы жуют широкими губами(тянут деловито мокрую резину),вдруг — как вкопанные:                                         человек (на память)молодице вырыл звонкого верзилу.

КЛУБНИКА