Евгений Рейн - Избранное Страница 15

МУЗЫКА ЖИЗНИ

Музыка жизни — море мазута,ялтинский пляж под навалом прибоя.Музыка жизни — чужая каюта…Дай же мне честное слово, прямое,

что не оставишь меня на причале,вложишь мне в губы последнее слово.Пусть радиола поет за плечами,ты на любые заносы готова.

Флейты и трубы над черным рассудкомЧерного моря и смертного часа —этим последним безрадостным суткам,видно, настала минута начаться.

Белый прожектор, гуляет по лицамвсех, кто умрет и утонет сегодня,музыка жизни, понятная птицам,ты в черноморскую полночь свободна.

Бьются бокалы, и падают трапы,из «Ореанды» доносится танго,музыка жизни, возьми меня в лапы,дай кислородный баллон акваланга.

Что нам «Титаник» и что нам «Нахимов»?Мы доберемся с тобою до брега,этот спасательный пояс накинув,и по пути подберем человека.

В зубы вольем ему чистого спирта,выльем на душу «Прощанье славянки»,музыка жизни — победа, обида,дай мне забвенья на траурной пьянке.

Слышу, что катит мне бочку Бетховен,Скрябин по клавишам бьет у окраин,вышли спасательный плот мне из бревен,старых органов, разбитых о камень.

Тонут и тонут твои пароходы,падают мачты при полном оркестре,через соленую смертную водупой мне, как раньше, люби, как и прежде.

НОВОГОДНЯЯ ОТТЕПЕЛЬ В ГОРОДЕ ЗЕЛЕНОГОРСКЕ, БЫВШИЕ ТЕРИОКИ

Так важно чавкала травапод новогодней теплой жижей,что не замерзла головапод несезонной кепкой рыжей.И только бешеный малыш,скользя на узких санках финских,прошел по следу старых лыж,ближайший путь до моря вызнав.И я пошел туда за нимсредь старых зданий териокских,и смутный пар, что банный дым,стоял столбами на торосах.Здесь был когда-то интернатв послевоенную годину,в нем жил я много лет подряди в памяти не отодвинубетонный дзот, где стенгазетруководил я рисованьем,над Балтикой предчувствий свет,что стал моим образованьем.Под вечер отступал залив,показывалось дно, мелея,я становился не болтлив,тихонько маясь и немея.В кровосмесительном огнеполусферических закатоввторая жизнь являлась мне,ладоши в желтый дым закапав.И вот я закруглил ееи снова подошел к заливу.Я понял за свое житье:«Все ничего, а быть бы живу».Стоять в предновогодний чассреди тепла зимы нестойкой,на дно упрятав про запасвсего один мотивчик бойкий —жить, жить! В морозе и в тепле,любой норе, в любых хоромах,на небе, в море, на земле,в тиши и маршах похоронных.

НЕЖНОСМО…

Александру Штейнбергу

«Утомленное солнце нежносмо…нежносмо…нежносмо……Нежно с морем прощалось…»Режь на сто антрекотовМою плоть —                        никогдаНе забыть, как пластинкаЗаплеталась, вращалась…Нету тех оборотов —Ничего. Не беда.                   Мы ушли так далеко,мы ушли так далекоОт холодного моря,от девятого «А».Но прислушайся — сноваНас везут в Териоки,И от этой тревоги                               вкруг идет голова.Без тоски, без печали                                на куски размечалиНашу жизнь и границыВыставляли столбы.То, что было вначале                                 без тоски, без печали…Ничего, доберемся,Это без похвальбы.И холодное море, пионерские пляжи,Пионерские пляжи,                            крик сигнальной трубы…Сколько лжи,                          сколько блажи,Все вернется и даже,                                 даже наши пропажи,Даже наши труды.И когда нежно с морем                                     утомленное солнцеС морем нежным откроет                                      нам заветный секрет,И когда нам помашут                                     териокские сосны,Мы поймем и увидим,                                     и увидим, что нет.Больше не было солнца,                                    больше не было моря —Все осталось как было                                        только там —                                                              навсегда.Териокские сосны                           нам кивнут возле мола,И погаснет картина —                                      ничего, не беда.Утомленное солнце…                              нежносмо… выйдет снова,Мы узнаем друг друга на линейке в саду.Будет снова красиво,                                будет снова сурово…Утомленное солнце в сорок пятом году.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Ну, чего тебе еще от меня надо?Почему до сих пор долетает прохладаэтих улиц сырых, прокисших каналов,подворотен, пакгаузов, арсеналов?Вот пойду я опять, как ходил ежедневно,поглядеть, погулять за спиной Крузенштерна…………………………………………………………и вернусь через мост и дойду до Мариинки,где горят фонари до утра по старинке.За Никольский собор загляну я украдкой,там студент прикрепляет топор за подкладкой.Вот и Крюков канал, и дворы на Фонтанке,где когда-то гонял я консервные банки,что мячи заменили нам в году сорок пятом…Как меня заманили к этим водам проклятым?Что мне в этом пейзаже у державинской двери?Здесь при Осе и Саше в петроградском размере,под унылый трехсложник некрасовской музымы держали треножник и не знали обузы.Мы прощались «до завтра», хорохорясь, цыганя, —а простились от Автова до Мичигана.Виден или не виден с чужедальней платформысей ампир грязно-желтый, европеец притворный,этот Дельвиг молочный, и Жуковский румяный,и кудрявый бессрочный этот росчерк буланый,вороной и гнедой, как табун на бумаге,и над гневной Невой адмиральские флаги?

ПРЕОБРАЖЕНСКОЕ КЛАДБИЩЕ В ЛЕНИНГРАДЕ

Под черным лабрадором лежат мой дед и бабка,средь охтенских суглинков, у будки сторожей.Цветник их отбортован и утрамбован гладко,поскольку я здесь не был сто лет — и он ничей.В свой срок переселились с безумной Украиныони, прельстившись нэпом, кроить и торговать,под петроградским небом купили половинудвухкомнатной квартиры и стали проживать.Гремит машинка «зингер», Зиновьев пишет письма,мой дед торгует платьем в Апраксиной рядуи, словно по старинке, пирожные в корзинкеприносит по субботам, с налогами в ладу.А жизнь идет торопко — от бани до газеты,от корюшки весенней до елочных шаров.Лети, лети, вагончик, в коммуне остановка,футболка да винтовка — и пионер готов.И все это отрада — встают, поют заводы,и дед в большой артели народу тапки шьет,а ну, еще полгода, ну, крайний срок — два года —и все у нас наденут бостон и шевиот.Но в темном коридоре, в пустынном дортуаресжимает Николаев московский револьвер,и Киров на подходе, и ГПУ в угаре,и пишет Немезида графу «СССР».А дед и бабка рады — начальство шьет наряды,приносит сыр и шпроты, ликер «Абрикотин»,границы на запоре, и начеку отряды,и есть кинотеатры для звуковых картин.А дальше все как надо — обида и блокада,и деда перевозят по Ладоге зимой,и даже Немезида ни в чем не виновата,она лишь секретарша. О боже, боже мой!Теперь в глубоком царстве они живут, как могут,Зиновьев, Николаев, Сосо и лысый дед.И кто кого под ноготь, и кто кого за локоть —об этом знает только подземный ленсовет.А я стою и плачу. Что знаю, что я значу?Великая судьбина, холодная земля!Все быть могло иначе, но не было иначе,за все ответят тени, забвенье шевеля.

ХУДОЖНИК И МОДЕЛЬ