Сергей Есенин - Том 3. Поэмы Страница 15

Август 1924

Анна Снегина*

А. Воронскому*

«Село, значит, наше — Радово,Дворов, почитай, два ста.Тому, кто его оглядывал,Приятственны наши места.Богаты мы лесом и водью,Есть пастбища, есть поля.И по всему угодьюРассажены тополя.

Мы в важные очень не лезем,Но все же нам счастье дано.Дворы у нас крыты железом,У каждого сад и гумно.У каждого крашены ставни,По праздникам мясо и квас.Недаром когда-то исправник*Любил погостить у нас.

Оброки платили мы к сроку,Но — грозный судья — старшинаВсегда прибавлял к оброкуПо мере муки и пшена.И чтоб избежать напасти,Излишек нам был без тяго́т.Раз — власти, на то они власти,А мы лишь простой народ.

Но люди — все грешные души.У многих глаза — что клыки.С соседней деревни КриушиКосились на нас мужики.Житье у них было плохое —Почти вся деревня вскачьПахала одной сохоюНа паре заезженных кляч.

Каких уж тут ждать обилий,Была бы душа жива.Украдкой они рубилиИз нашего леса дрова.Однажды мы их застали…Они в топоры, мы тож.От звона и скрежета сталиПо телу катилась дрожь.

В скандале убийством пахнет.И в нашу и в их винуВдруг кто-то из них как ахнет! —И сразу убил старшину.

На нашей быдластой сходкеМы делу условили ширь.Судили. Забили в колодкиИ десять услали в Сибирь.С тех пор и у нас неуряды.Скатилась со счастья возжа.Почти что три года крядуУ нас то падеж, то пожар».

Такие печальные вестиВозница мне пел весь путь.Я в радовские предместьяЕхал тогда отдохнуть.

Война мне всю душу изъела.За чей-то чужой интересСтрелял я мне близкое телоИ грудью на брата лез.Я понял, что я — игрушка,*В тылу же купцы да знать,И, твердо простившись с пушками,Решил лишь в стихах воевать.Я бросил мою винтовку,Купил себе «липу»[1], и вотС такою-то подготовкойЯ встретил семнадцатый год.

Свобода взметнулась неистово.И в розово-смрадном огнеТогда над страною калифствовалКеренский на белом коне.*Война «до конца», «до победы».*И ту же сермяжную ратьПрохвосты и дармоедыСгоняли на фронт умирать.Но все же не взял я шпагу…Под грохот и рев мортирДругую явил я отвагу —Был первый в стране дезертир.

Дорога довольно хорошая,Приятная хладная звень.Луна золотою порошеюОсыпала даль деревень.«Ну, вот оно, наше Радово, —Промолвил возница, —Здесь!Недаром я лошади вкладывалЗа норов ее и спесь.Позволь, гражданин, на чаишко.Вам к мельнику надо?…Так — вон!..

Я требую с вас без излишкаЗа дальний такой прогон».· · ·

Даю сороковку.«Мало!»Даю еще двадцать.«Нет!»Такой отвратительный малый,А малому тридцать лет.«Да что ж ты?Имеешь ли душу?За что ты с меня гребешь?»И мне отвечает туша:«Сегодня плохая рожь.Давайте еще незвонкихДесяток иль штучек шесть —Я выпью в шинке самогонкиЗа ваше здоровье и честь…»

И вот я на мельнице…ЕльникОсыпан свечьми светляков.От радости старый мельникНе может сказать двух слов:«Голубчик! Да ты ли?Сергуха?!Озяб, чай? Поди, продрог?Да ставь ты скорее, старуха,На стол самовар и пирог!»

В апреле прозябнуть трудно,Особенно так в конце.Был вечер задумчиво чудный,Как дружья улыбка в лице.Объятья мельника кру́ты,От них заревет и медведь,Но все же в плохие минутыПриятно друзей иметь.

«Откуда? Надолго ли?»«На́ год».«Ну, значит, дружище, гуляй!Сим летом грибов и ягодУ нас хоть в Москву отбавляй.И дичи здесь, братец, до че́рта,Сама так под порох и прет.Подумай ведь только…ЧетвертыйТебя не видали мы год…»· · ·· · ·

Беседа окончена.ЧинноМы выпили весь самовар.По-старому с шубой овчиннойИду я на свой сеновал.

Иду я разросшимся садом,Лицо задевает сирень.Так мил моим вспыхнувшим взглядамСостарившийся плетень.Когда-то у той вон калиткиМне было шестнадцать лет,И девушка в белой накидкеСказала мне ласково: «Нет!»Далекие, милые были!Тот образ во мне не угас.Мы все в эти годы любили,Но мало любили нас.

«Ну что же, вставай, Сергуша!Еще и заря не текла,Старуха за милую душуОладьев тебе напекла.*Я сам-то сейчас уедуК помещице Снегиной.ЕйВчера настрелял я к обедуПрекраснейших дупелей».

Привет тебе, жизни денница!Встаю, одеваюсь, иду.Дымком отдает росяницаНа яблонях белых в саду.

Я думаю:Как прекраснаЗемляИ на ней человек.И сколько с войной несчастныхУродов теперь и калек.И сколько зарыто в ямах.И сколько зароют еще.И чувствую в скулах упрямыхЖестокую судоргу щек.

Нет, нет!Не пойду навеки!За то, что какая-то мразьБросает солдату-калекеПятак или гривенник в грязь.

«Ну, доброе утро, старуха!Ты что-то немного сдала…»И слышу сквозь кашель глухо:«Дела одолели! Дела…У нас здесь теперь неспокойно.Испариной все зацвело.Сплошные мужицкие войны.Дерутся селом на село.Сама я своими ушамиСлыхала от прихожан:То радовцев бьют криушане,То радовцы бьют криушан.

А все это, значит, безвластье.Прогнали царя…Так вот…Посыпались все напастиНа наш неразумный народ.Открыли зачем-то остроги,Злодеев пустили лихих.Теперь на большой дорогеПокою не знай от них.Вот тоже, допустим… с Криуши…Их нужно б в тюрьму за тюрьмой,Они ж, воровские души,Вернулись опять домой.У них там есть Прон Оглоблин,Булдыжник*, драчун, грубиян.Он вечно на всех озлоблен,С утра по неделям пьян.И нагло в третьёвом годе,Когда объявили войну,При всем при честно́м народеУбил топором старшину.Таких теперь тысячи сталоТворить на свободе гнусь.Пропала Расея, пропала…Погибла кормилица Русь!»

Я вспомнил рассказ возницыИ, взяв свою шляпу и трость,Пошел мужикам поклониться,Как старый знакомый и гость.

Иду голубою дорожкойИ вижу — навстречу мнеНесется мой мельник на дрожкахПо рыхлой еще целине.«Сергуха! За милую душу!Постой, я тебе расскажу!Сейчас! Дай поправить возжу,Потом и тебя оглоушу.Чего ж ты мне утром ни слова?Я Снегиным так и бряк:Приехал ко мне, мол, веселыйОдин молодой чудак.(Они ко мне очень желанны,Я знаю их десять лет.)А дочь их замужняя АннаСпросила:— Не тот ли, поэт?— Ну да, — говорю, — он самый.— Блондин?— Ну, конечно, блондин.— С кудрявыми волосами?— Забавный такой господин.— Когда он приехал?— Недавно.— Ах, мамочка, это он!Ты знаешь,Он был забавноКогда-то в меня влюблен.Был скромный такой мальчишка,А нынче…Поди ж ты…Вот…Писатель…Известная шишка…Без просьбы уж к нам не придет».

И мельник, как будто с победы,Лукаво прищурил глаз:«Ну, ладно! Прощай до обеда!Другое сдержу про запас».

Я шел по дороге в КриушуИ тростью сшибал зеленя.Ничто не пробилось мне в душу,Ничто не смутило меня.Струилися запахи сладко,И в мыслях был пьяный туман…Теперь бы с красивой солдаткойЗавесть хорошо роман.

Но вот и Криуша!Три годаНе зрел я знакомых крыш.Сиреневая погодаСиренью обрызгала тишь.Не слышно собачьего лая,Здесь нечего, видно, стеречь —У каждого хата гнилая,А в хате ухваты да печь.Гляжу, на крыльце у ПронаГорластый мужицкий галдеж.Толкуют о новых законах,О ценах на скот и рожь.«Здорово, друзья!»«Э, охотник!Здорово, здорово!Садись.Послушай-ка ты, беззаботник,Про нашу крестьянскую жись.Что нового в Питере слышно?С министрами, чай, ведь знаком?Недаром, едрит твою в дышло,Воспитан ты был кулаком.Но все ж мы тебя не порочим.Ты — свойский, мужицкий, наш,Бахвалишься славой не оченьИ сердце свое не продашь.Бывал ты к нам зорким и рьяным,Себя вынимал на испод…Скажи:Отойдут ли крестьянамБез выкупа пашни господ?Кричат нам,Что землю не троньте,Еще не настал, мол, миг.За что же тогда на фронтеМы губим себя и других?»

И каждый с улыбкой угрюмойСмотрел мне в лицо и в глаза,А я, отягченный думой,Не мог ничего сказать.Дрожали, качались ступени,Но помнюПод звон головы:«Скажи,Кто такое Ленин?»Я тихо ответил:«Он — вы».*

На корточках ползали слухи,Судили, решали, шепча.И я от моей старухиДостаточно их получал.

Однажды, вернувшись с тяги,Я лег подремать на диван.Разносчик болотной влаги,Меня прознобил туман.Трясло меня, как в лихорадке,Бросало то в холод, то в жар.И в этом проклятом припадкеЧетыре я дня пролежал.Мой мельник с ума, знать, спятил.Поехал,Кого-то привез…

Я видел лишь белое платьеДа чей-то привздернутый нос.Потом, когда стало легче,Когда прекратилась трясь,На пятые сутки под вечерПростуда моя улеглась.Я встал.И лишь только полаКоснулся дрожащей ногой,Услышал я голос веселый:«А!Здравствуйте, мой дорогой!Давненько я вас не видала…Теперь из ребяческих летЯ важная дама стала,А вы — знаменитый поэт.· · ·

Ну, сядем.Прошла лихорадка?Какой вы теперь не такой!Я даже вздохнула украдкой,Коснувшись до вас рукой.Да!Не вернуть, что было.Все годы бегут в водоем.Когда-то я очень любилаСидеть у калитки вдвоем.Мы вместе мечтали о славе…И вы угодили в прицел,

Меня же про это заставилЗабыть молодой офицер…»

Я слушал ее и невольноОглядывал стройный лик.Хотелось сказать:«Довольно!Найдемте другой язык!»

Но почему-то, не знаю,Смущенно сказал невпопад:«Да… Да…Я сейчас вспоминаю…Садитесь…Я очень рад…Я вам прочитаю немногоСтихиПро кабацкую Русь…Отделано четко и строго.По чувству — цыганская грусть».«Сергей!Вы такой нехороший.Мне жалко,Обидно мне,Что пьяные ваши дебошиИзвестны по всей стране.

Скажите:Что с вами случилось?»«Не знаю».«Кому же знать?»«Наверно, в осеннюю сыростьМеня родила моя мать».«Шутник вы…»«Вы тоже, Анна».«Кого-нибудь любите?»«Нет».«Тогда еще более странноГубить себя с этих лет:Пред вами такая дорога…»

Сгущалась, туманилась даль.Не знаю, зачем я трогалПерчатки ее и шаль.· · ·Луна хохотала, как клоун.И в сердце хоть прежнего нет,По-странному был я полонНаплывом шестнадцати лет.Расстались мы с ней на рассветеС загадкой движений и глаз…Есть что-то прекрасное в лете,А с летом прекрасное в нас.

Мой мельник…Ох, этот мельник!С ума меня сводит он.Устроил волынку, бездельник,И бегает, как почтальон.Сегодня опять с запиской,Как будто бы кто-то влюблен:«Придите.Вы самый близкий.С любовьюОглоблин Прон».

Иду.Прихожу в Криушу.Оглоблин стоит у воротИ спьяну в печенки и в душуКостит обнищалый народ.«Эй, вы!Тараканье отродье!Все к Снегиной…Р-раз — и квас.Даешь, мол, твои угодьяБез всякого выкупа с нас!»И тут же, меня завидя,Снижая сварливую прыть,Сказал в неподдельной обиде:«Крестьян еще нужно варить».

«Зачем ты позвал меня, Проша?»«Конечно, ни жать, ни косить.Сейчас я достану лошадьИ к Снегиной… вместе…Просить…»И вот запрягли нам клячу.В оглоблях мосластая шкеть —Таких отдают с придачей,Чтоб только самим не иметь.Мы ехали мелким шагом,И путь нас смешил и злил:В подъемах по всем оврагамТелегу мы сами везли.

Приехали.Дом с мезониномНемного присел на фасад.Волнующе пахнет жасминомПлетнёвый его палисад.Слезаем.Подходим к террасеИ, пыль отряхая с плеч,О чьем-то последнем часеИз горницы слышим речь:«Рыдай не рыдай — не помога…Теперь он холодный труп……Там кто-то стучит у порога.Припудрись…Пойду отопру…»

Дебелая грустная дамаОткинула добрый засов.И Прон мой ей брякнул прямоПро землю,Без всяких слов.«Отдай!.. —Повторял он глухо. —Не ноги ж тебе целовать!»

Как будто без мысли и слухаОна принимала слова.Потом в разговорную очередьСпросила меняСквозь жуть:«А вы, вероятно, к дочери?Присядьте…Сейчас доложу…»

Теперь я отчетливо помнюТех дней роковое кольцо.Но было совсем не легко мнеУвидеть ее лицо.Я понял —Случилось горе,И молча хотел помочь.«Убили… Убили Борю…Оставьте.Уйдите прочь.Вы — жалкий и низкий трусишка!Он умер…А вы вот здесь…»

Нет, это уж было слишком.Не всякий рожден перенесть.Как язвы, стыдясь оплеухи,Я Прону ответил так:«Сегодня они не в духе…Поедем-ка, Прон, в кабак…»

Все лето провел я в охоте.Забыл ее имя и лик.Обиду моюНа болотеОплакал рыдальщик-кулик.

Бедна наша родина кроткаяВ древесную цветень и сочь*,И лето такое короткое,Как майская теплая ночь.Заря холодней и багровей.Туман припадает ниц.Уже в облетевшей дубровеРазносится звон синиц.

Мой мельник вовсю улыбается,Какая-то веселость в нем.«Теперь мы, Сергуха, по зайцамЗа милую душу пальнем!»

Я рад и охоте,Коль нечемРазвеять тоску и сон.Сегодня ко мне под вечер,Как месяц, вкатился Прон.«Дружище!С великим счастьем,Настал ожидаемый час!Приветствую с новой властью,Теперь мы всех р-раз — и квас!Без всякого выкупа с летаМы пашни берем и леса.В России теперь СоветыИ Ленин — старшой комиссар.Дружище!Вот это номер!Вот это почин так почин.Я с радости чуть не помер,А брат мой в штаны намочил.Едри ж твою в бабушку плюнуть.Гляди, голубарь, веселей.Я первый сейчас же коммунуУстрою в своем селе!»

У Прона был брат Лабутя,Мужик — что твой пятый туз*:При всякой опасной минутеХвальбишка и дьявольский трус.Таких вы, конечно, видали.Их рок болтовней наградил.

Носил он две белых медалиС японской войны на груди.*И голосом хриплым и пьянымТянул, заходя в кабак:«Прославленному под ЛяояномСсудите на четвертак…»Потом, насосавшись до дури,Взволнованно и горячоО сдавшемся Порт-АртуреСоседу слезил на плечо.*«Голубчик! —Кричал он. —Петя!Мне больно… Не думай, что пьян.Отвагу мою на светеЛишь знает один Ляоян*».

Такие всегда на примете.Живут, не мозоля рук.И вот он, конечно, в Совете,Медали запрятал в сундук.Но с тою же важной осанкой,Как некий седой ветеран,Хрипел под сивушной банкойПро Нерчинск* и Турухан*:«Да, братец!Мы горе видали,Но нас не запугивал страх…»· · ·

Медали, медали, медалиЗвенели в его словах.Он Прону вытягивал нервы,И Прон материл не судом.Но все ж тот поехал первыйОписывать снегинский дом.

В захвате всегда есть скорость:— Даешь! Разберем потом!Весь хутор забрали в волостьС хозяйками и со скотом.

А мельник…· · ·Мой старый мельникХозяек привез к себе,Заставил меня, бездельник,В чужой ковыряться судьбе.И снова нахлынуло что-то,Когда я всю ночь напролетСмотрел на скривленный заботойКрасивый и чувственный рот.

Я помню —Она говорила:«Простите… Была не права…Я мужа безумно любила.Как вспомню… болит голова…Но васОскорбила случайно…Жестокость была мой суд…

Была в том печальная тайна,Что страстью преступной зовут.*Конечно,До этой осениЯ знала б счастливую быль…Потом бы меня вы бросили,Как выпитую бутыль…Поэтому было не надо…Ни встреч… ни вобще продолжать…Тем более с старыми взглядамиМогла я обидеть мать».

Но я перевел на другое,Уставясь в ее глаза.И тело ее тугоеНемного качнулось назад.«Скажите,Вам больно, Анна,За ваш хуторской разор?»Но как-то печально и странноОна опустила свой взор.· · ·«Смотрите…Уже светает.Заря как пожар на снегу…Мне что-то напоминает…Но что?..Я понять не могу…Ах!.. Да…Это было в детстве…Другой… Не осенний рассвет…Мы с вами сидели вместе…Нам по шестнадцать лет…»

Потом, оглядев меня нежноИ лебедя выгнув рукой,Сказала как будто небрежно:«Ну, ладно…Пора на покой…»· · ·Под вечер они уехали.Куда?Я не знаю куда.В равнине, проложенной вехами,Дорогу найдешь без труда.

Не помню тогдашних событий,Не знаю, что сделал Прон.Я быстро умчался в ПитерРазвеять тоску и сон.

Суровые, грозные годы!Ну разве всего описать?Слыхали дворцовые сводыСолдатскую крепкую «мать».

Эх, удаль!Цветение в далях!Недаром чумазый сброд*Играл по дворам на рояляхКоровам тамбовский фокстрот.За хлеб, за овес, за картошкуМужик залучил граммофон, —Слюнявя козлиную ножку*,Танго себе слушает он.Сжимая от прибыли руки,Ругаясь на всякий налог,Он мыслит до дури о штуке,Катающейся между ног.*

Шли годыРазмашисто, пылко.Удел хлебороба гас.Немало попрело в бутылках«Керенок*» и «ходей*» у нас.Фефела*! Кормилец! Касатик!Владелец землей и скотом,За пару измызганных «катек*»Он даст себя выдрать кнутом.

Ну, ладно.Довольно стонов,Ненужных насмешек и слов.Сегодня про участь ПронаМне мельник прислал письмо:«Сергуха! За милую душу!Привет тебе, братец! Привет!Ты что-то опять в КриушуНе кажешься целых шесть лет.

Утешь!Соберись на милость!Прижваривай по весне!У нас здесь такое случилось,Чего не расскажешь в письме.Теперь стал спокой в народе,И буря пришла в угомон.Узнай, что в двадцатом годеРасстрелян Оглоблин Прон.

Расея!..Дуро́вая зыкь* она.Хошь верь, хошь не верь ушам —Однажды отряд ДеникинаНагрянул на криушан.Вот тут и пошла потеха…С потехи такой — околеть!Со скрежетом и со смехомГульнула казацкая плеть.Тогда вот и чикнули Проню…Лабутя ж в солому залезИ вылез,Лишь только кониКазацкие скрылись в лес.Теперь он по пьяной мордеЕще не устал голосить:«Мне нужно бы красный орденЗа храбрость мою носить…»Совсем прокатились тучи…И хоть мы живем не в раю,Ты все ж приезжай, голубчик,Утешить судьбину мою…»

И вот я опять в дороге.Ночная июньская хмарь.Бегут говорливые дрогиНи шатко ни валко, как встарь.Дорога довольно хорошая,Равнинная тихая звень.Луна золотою порошеюОсыпала даль деревень.Мелькают часовни, колодцы,Околицы и плетни.И сердце по-старому бьется,Как билось в далекие дни.

Я снова на мельнице…ЕльникУсыпан свечьми светляков.По-старому старый мельникНе может связать двух слов:«Голубчик! Вот радость! Сергуха?!Озяб, чай? Поди, продрог?Да ставь ты скорее, старуха,На стол самовар и пирог.Сергунь! Золотой! Послушай!· · ·

И ты уж старик по годам…Сейчас я за милую душуПодарок тебе передам».«Подарок?»«Нет…Просто письмишко…Да ты не спеши, голубок!Почти что два месяца с лишкомЯ с почты его приволок».

Вскрываю… читаю… Конечно!..Откуда же больше и ждать?И почерк такой беспечный,И лондонская печать.

«Вы живы?.. Я очень рада…Я тоже, как вы, жива.Так часто мне снится ограда,Калитка и ваши слова.Теперь я от вас далеко…В России теперь апрель.И синею заволокойПокрыта береза и ель.Сейчас вот, когда бумагеВверяю я грусть моих слов,Вы с мельником, может, на тягеПодслушиваете тетеревов.Я часто хожу на пристаньИ, то ли на радость, то ль в страх,Гляжу средь судов все пристальнейНа красный советский флаг.

Теперь там достигли силы.Дорога моя ясна…Но вы мне по-прежнему милы,Как родина и как весна»…· · ·

Письмо как письмо.Беспричинно.Я в жисть бы таких не писал…По-прежнему с шубой овчиннойИду я на свой сеновал.Иду я разросшимся садом,Лицо задевает сирень.Так мил моим вспыхнувшим взглядамПогорбившийся плетень.Когда-то у той вон калиткиМне было шестнадцать лет.И девушка в белой накидкеСказала мне ласково: «Нет!»

Далекие милые были!..Тот образ во мне не угас.Мы все в эти годы любили,Но, значит,Любили и нас.

Январь 1925