Александр Кушнер - Стихотворения. Четыре десятилетия Страница 15

Без единой морщины, и скомканной тут же, и смятой!

Он ещё это вспомнит, зарывшийся в воду пловец,

Эта влажная прелесть пройдёт у него перед взором

Нежной ночью, построившей свой мотыльковый дворец

 С поцелуями и разговором,

Он поймёт, почему так шумит и томится волна,

 И на берег ночной набегает,

И на что она ропщет и сетует так, не видна

В темноте, и камнями скрипит, и песок загребает.

* * *

Морская тварь, трепе́ща на песке,

В конвульсиях, сверкала и мертвела,

И капелька на каждом волоске

Дрожала… Кто ей дал такое тело

Гранёное, – спросить хотелось мне, –

Скульптурное, хоть ставь сейчас на полку?

Баюкать сокровенное на дне,

Во тьме его лелеять втихомолку!

Мерещился мне чуть ли не укор.

Все таинства темны и целокупны.

Готический припомнил я собор,

Те статуи, что взгляду недоступны.

Ремонтные леса нужны, чтоб влезть

Знаток сумел к ним, сумрачным, однажды.

Достаточно того, что это есть.

А ты б хотел, чтоб видел это каждый?

* * *

Где воздух, где вода? – всё стало белым паром,

Сверкает и дрожит, – и лодочка, мой друг,

С гребцом, сидящим в ней, подвешена недаром

На удочку его, кривую, как на крюк.

Я больше ничему не удивляюсь. Море

Спроси его, само не знает, где оно.

Ты тоже о себе в счастливом разговоре

Не помнишь: всё в другом, как соль, растворено.

Мы в яркой этой мгле, мы в мареве молочном

Затеряны. Смотри, как воздух влаге рад,

Каким он зыбким стал, трепещущим, проточным,

Сверкающим, парным, надев её наряд.

Так было в первый день, счастливый день творенья,

А всё, что с давней той поры произошло, –

Лишь трепет, лишь надрыв, лишь горечь разлученья,

Прощанье каждый раз и – в этом смысле – зло.

* * *

Из моря вытащив, поджаривают мидий,

В их створках каменных, на медленном огне.

Я есть не буду их. Мне жаль, что я их видел.

А море блёклое лежит как бы во сне,

Как бы сомлевшее, наполовину паром

Став, небо выпито, и цвет отдав ему.

Подростки угольным пугая взгляд загаром,

Сидят на корточках в волосяном дыму.

Быть может, обморок за сон я принял? Вялый

Пульс еле дышащей волны неразличим.

Дымок цепляется за ломкий, обветшалый

Тростник и прядкою сухой висит за ним.

Уйдём! Останемся! Я толком сам не знаю,

Чего мне хочется… Сквозь чувство тошноты

И этот, вытекший, я, мнится, понимаю

Мир, и мертвею с ним, и нет меж нас черты.

* * *

Как пахнет эвкалипт пицундский, придорожный,

Как сбрасывает он, обвисшую кору,

Сухой, неосторожный!

Для запахов никак я слов не подберу.

А в знойной вышине как будто десять шапок,

Так зеленью кустистой он накрыт.

Не память, не любовь, всего сильнее запах,

Который ускользнуть навеки норовит.

Вот то, чему и впрямь на свете нет названья.

Нельзя определить, понять через другой,

Сравнить… вот вещь в себе… молчит воспоминанье,

Воображенье спит… напрасен оклик твой.

Не отзовётся тот, кто терпким, вездесущим,

Когда под ним стоишь, склонялся, обступал.

Он там, вдали от нас, прекрасен и запущен,

Как бы волшебный круг сплошной образовал,

Магический… зато когда-нибудь, хоть в жизни

Совсем другой, вернись под пышный свод –

И он тебе вручит и нынешние мысли,

И знойный этот день в сохранности вернёт.

ДВОРЕЦ

В этих креслах никто никогда не сидел,

На диванах никто не лежал,

Не вершил за столом государственных дел,

Малахитовый столбик в руках не вертел

И в шкатулке наборной бумаг не держал;

Этот пышный, в тяжёлых кистях, балдахин

Не свисал никогда ни над чьей головой,

Этот шёлк и муслин,

Этот жёлто-зелёный, лиловый прибой;

Это Рим, это Греция, это Париж,

В прихотливо-капризный построившись ряд,

Это дивная цепь полуциркульных ниш,

Переходов, колонн, галерей, анфилад,

Этот Бренна ковровый, узорный, лепной,

Изумрудный, фиалковый, белый, как мел,

Камерона слегка потеснивший собой,

Воронихин продолжил, что он не успел, –

Это невыносимо.

 Способность души

Это выдержать, видимо, слишком мала,

Друг на друга в тиши,

Чуть затихнут шаги и придвинется мгла,

Смотрят вазы, подсвечники и зеркала.

Здесь, как облако, гипсовый идол в углу;

Здесь настольный светильник, привыкнув к столу,

Наступил на узор, раззолоченный сплошь,

Так с ним слившись, что, кажется, не отдерёшь.

Есть у вещи особое свойство – светясь

Иль дымясь, намекать на длину и объём.

Я не вещи люблю, а предметную связь

С этим миром, в котором живём.

И потом, если нам удалось бы узор

Разгадать и понять, почему

Он способен так властно притягивать взор,

Может быть, мы счастливей бы стали с тех пор,

Ближе к тайне, укрытой во тьму.

Эти залы для призраков, это почти

Итальянская вилла, затерянный рай,

Затопили дожди,

Завалили снега, невозможно зайти,

Не шепнув остающейся жизни: прощай!

Рукотворный элизий с расчётом на то,

Чтобы, взглядом смущённым скользнув по нему,

Проходили гуськом; в этой спальне никто

Не лежал в розовато-кисейном дыму.

А хозяева этих небес на земле,

Этих солнечных люстр, этих звёздчатых чаш

Жили ниже и, кажется, в правом крыле.

Золочёно-вощёный предметный мираж!

Всё же был поцелован однажды среди

Этих мраморных снов я тайком, на ходу.

Мы бродили по залам и сбились с пути.

Я хотел бы найти,

Умерев, ту развилку, паркетину ту.

Это чудо на фоне январских снегов,

Афродита, Эрот и лепной виноград,

Этот обморок, матовость круглых белков,

Эта смесь всех цветов, и щедрот, и веков,

А в зеркальном окне – снегопад,

Эти музы, забредшие так далеко,

Что дорогу метель замела,

Ледяное, сухое, как сыпь, молоко,

Голубая защита стекла, –

В этом столько же смелости, риска, тоски

Или дикости, – как посмотреть, –

Сколько в жизни, что ждёт, потирая виски,

Не начну ль вспоминать и жалеть

Об исчезнувшей.

 Нет, столько зим, столько лет,

И забылось, и руку разжал.

И потом, разве снег за окном поредел?

И к тому ж в этих креслах никто не сидел

И в шкатулке бумаг не держал.

* * *

Тарелку мыл под быстрою струёй

И всё отмыть с неё хотел цветочек,

Приняв его за крошку, за сырой

Клочок еды, – одной из проволочек

В ряду заминок эта тень была

Рассеянности, жизнь одолевавшей…

Смыть, смыть, стереть, добраться до бела,

До сути, нам сквозь сумрак просиявшей.

Но выяснилось: жёлто-голубой

Цветочек неделим и несмываем.

Ты ж просто недоволен сам собой,

Поэтому и мгла стоит за краем

Тоски, за срезом дней, за ободком,

Под пальцами приподнято-волнистым…

Поэзия, следи за пустяком,

Сперва за пустяком, потом за смыслом.

* * *

Есть вещи: ножницы, очки, зонты, ключи…

Полумистическое их существованье

Ввергает в оторопь… попробуй отучи

От уклоненья их, ущерба, прозябанья.

Всегда отсутствуют, когда они нужны.

Где был ты, градусник, когда тебя искали?

Иль там, за пологом, сильней, чем мы, больны –

И ты поэтом не усидел в пенале?

Что делать с ножичком? Советовали нам

Цветную ленточку подвесить к ножке стула,

Чтоб сила некая, гуляя по ногам,

В пыли, нечистая, пропажу нам вернула.

Я, впрочем, связи тут не вижу никакой.

Но знают женщины здесь больше, чем мужчины:

В обмен на ленточку получишь ножик свой.

Причём здесь логика, кому нужны причины?

Вещами ведает какой-то младший дух,

Положит в тумбочку и трижды перепрячет,

Бубнит и шастает, жалеет он старух,

С детьми считается и умников дурачит.

* * *

Откуда пыли столько в доме?

Как юношеский пушок.

На телефоне, на альбоме.

Откуда иней и снежок, –

Мы твёрдо знаем. Пыль откуда?

О, еженощный, мягкий слой!

Какое женственное чудо,

Мучитель вкрадчивый какой!

Вдоль полок палец по привычке

Скользит во власти забытья.

Как хорошо лежат частички,

Таинственного бытия,

Реснички, ниточки, ворсинки…

Как нежен хаос, волокнист!

Как страхи все видны, заминки

Того, кто на руку нечист.

Нужней солдата и героя

Хозяйка, женщина, жена.

Ты видишь: жизнь была б, как Троя,

Давным-давно погребена,

Забыта, в эпос легендарный

Глубоко спрятана, когда б

Не вечный труд неблагодарный.

Опять сильнее тот, кто слаб.