Александр Кушнер - Стихотворения. Четыре десятилетия Страница 16

Опять сильнее тот, кто слаб.

РАЗВЁРНУТЫЙ УЗОР

1

Цезарь, Август, Тиберий, Калигула, Клавдий, Нерон…

Сам собой этот перечень лёг в стихотворную строчку.

О, какой безобразный, какой соблазнительный сон!

Поиграй, поверти, подержи на руке, как цепочку.

Ни порвать, ни разбить, ни местами нельзя поменять.

Выходили из сумрака именно в этом порядке,

Словно лишь для того, чтобы лучше улечься в тетрадь,

Волосок к волоску и лепные волнистые складки.

Вот теперь наконец я запомню их всех наизусть.

Я диван обогнул, я к столу прикоснулся и к стулу.

На таком расстоянье и я никого не боюсь.

Ни навету меня не достать, ни хуле, ни посулу.

Преимущество наше огромно, в две тысячи лет.

Чем его заслужил я, – никто мне не скажет, не знаю.

Свой мир предо мной развернул свой узор, свой сюжет,

И я пальцем веду по нему и вперёд забегаю.

2. ПЕРЕД СТАТУЕЙ

В складках каменной тоги у Гальбы стоит дождевая вода.

Только год он и царствовал, бедный,

Подозрительный… здесь досаждают ему холода,

Лист тяжёлый дубовый на голову падает, медный.

Кончик пальца в застойной воде я смочил дождевой

И подумал: ещё заражусь от него неудачей.

Нет уж, лучше подальше держаться от этой кривой,

Обречённой гримасы и шеи бычачьей.

Что такое бессмертие, память, удачливость, власть –

Можно было обдумать в соседстве с обшарпанным бюстом.

Словно мелкую снасть

Натянули на камень – наложены трещинки густо.

Оказаться в суровой, размытой дождями стране,

Где и собственных цесарей помнят едва ли…

В самом страшном своём, в самом невразумительном сне

Не увидеть себя на покрытом снежком пьедестале.

Был приплюснут твой нос, был ты жалок и одутловат,

Эти две-три черты не на вечность рассчитаны были,

А на несколько лет, но глядят, и глядят, и глядят.

Счастлив тот, кого сразу забыли.

3

Перевалив через Альпы, варварский городок

Проезжал захолустный, брёвна да глина.

Кто-то сказал с усмешкой, из фляги отпив глоток,

Кто это был, неважно, Пизон или Цинна:

«О, неужели здесь тоже борьба за власть

Есть, хоть трибунов нет, консулов и легатов?»

Он придержал коня, к той же фляжке решив припасть,

И, вернув её, отвечал хрипловато

И, во всяком случае, с полной серьёзностью: «Быть

Предпочёл бы первым здесь, чем вторым или третьим в Риме…»

Сколько веков прошло, эту фразу пора забыть!

Миллиона четыре в городе, шесть – с окрестностями заводскими.

И, повернувшись к тому, кто на заднем сиденье спит,

Укачало его, спрошу: «Как ты думаешь, изменился

Человек или он всё тот же, словно пиния или самшит?»

Ничего не ответит, решив, что вопрос мой ему приснился.

* * *

Представь себе: ещё кентавры и сирены,

Помимо женщин и мужчин…

Какие были б тягостные сцены!

Прибавилось бы вздора и причин

Для ревности и поводов для гнева.

Всё б страшно так переплелось!

Не развести бы ржанья и напева

С членораздельной речью – врозь.

И пело бы чудовище нам с ветки,

И конь стучал копытом, и добро

И зло совсем к другой тогда отметке

Вздымались бы, и в воздухе перо

Кружилось… Как могли бы нас опорочить,

Какой навлечь позор!

Взять хоть Улисса, так он, между прочим,

И жил, – как упростилось всё с тех пор.

* * *

Гудок пароходный – вот бас; никакому певцу

Не снилась такая глубокая, низкая нота;

Ночной мотылёк, обезумев, скользнёт по лицу,

Как будто коснётся слепое и древнее что-то.

Как будто все меры, которые против судьбы

Предприняты будут, её торжество усугубят.

Огни ходовые и рёв пароходной трубы.

Мы выйдем – нас встретят, введут во дворец и полюбят.

Сверните с тропы, обойдите, не трогайте нас!

Гудок пароходный берёт эту жизнь на поруки.

Как бы в три погибели, грузный зажав контрабас,

Откуда-то снизу, с трудом, достают эти звуки.

На ощупь, во мраке… Густому, как горе, гудку

Ответом – волненье и крупная дрожь мировая.

Так пишут стихи, по словцу, по шажку, по глотку,

С глазами закрытыми, тычась и дрожь унимая.

Как будто все чудища древнего мира рычат –

Все эти драконы, грифоны, быки, минотавры…

Дремучая смесь и волшебный, внимательный взгляд,

И, может быть, даже посмертные бедные лавры.

* * *

Паучок на балконе, – ну что бы ему у земли

Где-нибудь провисать среди розовых клумб и самшита,

А не здесь, на ветру, словно видеть морскую скалу, корабли

И морскую волну так уж важно, – соткал деловито

И, увы, нерасчётливо дивную, тонкую сеть

 Меж двух прутьев железных.

Что, приятно сновать по стежкам нитяным и висеть

Выше всех? Сколько сил, сколько хищных трудов бесполезных!

Должен быть же какой-то искусству предел!

 Золотая, слепая зараза…

Паутинка дрожит, как оптический чудный прицел

Для какого-то тайного, явно нездешнего глаза.

Замер… серенький, впроголодь, трудно живущий… рывком

Пробежал. Вот меня-то как раз и не нужно бояться!

 Не смахну рукавом.

Неприметное, как я люблю тебя, тихое братство!

* * *

За дачным столиком, за столиком дощатым,

В саду за столиком, за вкопанным, сырым,

За ветхим столиком я столько раз объятым

Был светом солнечным, вечерним и дневным!

За старым столиком… слова своё значенье

Теряют, если их раз десять повторить.

В саду за столиком… почти развоплощенье…

С каким-то Толиком, и смысл не уловить.

В саду за столиком… А дело в том, что слишком

Душа привязчива… и ей в щелях стола

Все иглы дороги, и льнёт к еловым шишкам,

И склонна всё отдать за толику тепла.

* * *

В объятьях августа, увы, на склоне лета

В тени так холодно, на солнце так тепло!

Как в узел, стянуты два разных края света:

Обдало холодом и зноем обожгло.

Весь день колышутся еловые макушки.

Нам лень завещана, не только вечный труд.

Я счастлив, Дельвиг, был, я спал на раскладушке

Средь века хвойного и темнокрылых смут.

Как будто по двору меня на ней таскали:

То я на солнце был, то я лежал в тени,

С сухими иглами на жёстком одеяле.

То ели хмурились, то снились наши дни.

Казалось вызовом, казалось то лежанье

Безмерной смелостью, и ветер низовой

Как бы подхватывал дремотное дыханье,

К нему примешивая вздох тяжёлый свой.

* * *

 В лазурные глядятся озера…

 Тютчев

В лазурные глядятся озера́

Швейцарские вершины, – ударенье

Смещённое нам дорого, игра

Споткнувшегося слуха, упоенье

Внушает нам и то, что мгла лежит

На хо́лмах дикой Грузии, холмится

Строка так чудно, Грузия простит,

С ума спрыгну́ть, так словно шевели́тся.

Пока ещё язык не затвердел,

В нём ре́звятся, уча пенью́ и вздохам,

Резе́да и жасмин… Я б не хотел

Исправить всё, что собрано по крохам

И ластится к душе, как облачко́,

Из племени духо́в, – её смутивший

Рассеется призра́к, – и так легко

Внимательной, обмолвку полюбившей!

* * *

В любительском стихотворенье огрехи страшней, чем грехи.

А хор за стеной в помещенье поёт, заглушая стихи,

И то ли стихи не без фальши иль в хоре, фальшивя, поют,

Но как-то всё дальше и дальше от мельниц, колёс и запруд.

Что музыке жалкое слово, она и без слов хороша!

Хозяина жаль дорогого, что, бедный, живёт, не спеша,

Меж тем, как движенье, движенье прописано нам от тоски.

Всё благо: и жалкое пенье, и рифм неумелых тиски.

За что нам везенье такое, вертлявых плотвичек не счесть?

Чем стихотворенье плохое хорошего хуже, бог весть!

Как будто по илу ступаю в сплетенье придонной травы.

Сказал бы честно: не знаю, – да мне доверяют, увы.

Уж как там, не знаю, колёса, немецкую речку рыхлят,

Но топчет бумагу без спроса стихов ковыляющий ряд, –

Любительское сочиненье при Доме учёных в Лесном,

И Шуберта громкое пенье в соседнем кружке хоровом.

ВОСПОМИНАНИЯ

Н. В. была смешливою моей

подругой гимназической (в двадцатом

она, эс-эр, погибла), вместе с ней

мы, помню, шли весенним Петроградом

в семнадцатом и встретили К. М.,

бегущего на частные уроки,

он нравился нам взрослостью и тем,

что беден был (повешен в Таганроге),

а Надя Ц. ждала нас у ворот

на Ковенском, откуда было близко

до цирка Чинизелли, где в тот год