Андрей Вознесенский - Тьмать Страница 17

Памяти жертв фашизма

Певзнер 1903, Сергеев 1934,

Лебедев 1916, Бирман 1938,

Бирман 1941, Дробот 1907…

Наши кеды как приморозило.Тишина.Гетто в озере. Гетто в озере.Три гектара живого дна.

Гражданин в пиджачке гороховомзазывает на славный клёв,только кровьна крючке его крохотном,кровь!

«Не могу, – говорит Володька, —а по рылу – могу, —это вроде какне укладывается в мозгу!

Я живою водой умоюсь,может, чью-то жизнь расплещу.Может, Машеньку или Мойшуя размазываю по лицу.

Ты не трожь воды плоскодонкой,уважаемый инвалид,ты пощупай её ладонью —болит!

Может, так же не чьи-то давние,а ладони моей жены,плечи, волосы, ожиданиебудут кем-то растворены?

А базарами колоссальнымибарабанит жабрами в жестьто, что было теплом, глазами,на колени любило сесть…»

– Не могу, – говорит Володька, —лишь зажмурюсь —в чугунных ночах,точно рыбы на сковородках,пляшут женщины и кричат!

Третью ночь как Костров пьёт.И ночами зовёт с обрыва.И к немуявляетсярыба —чудо-юдо озёрных вод!

«Рыба,летучая рыба, с гневным лицом мадонны,с плавниками белыми, как свистят паровозы,рыба,Рива тебя звали,золотая Рива,Ривка, либо как-нибудь ещё,с обрывкомколючей проволоки или рыболовным крючкомв верхней губе, рыба,рыба боли и печали,прости меня, прокляни, но что-нибудь ответь…»

Ничего не отвечает рыба.

Тихо.Озеро приграничное.Три сосны.Изумлённейшее хранилищежизни, облака, вышины.

Бирман 1941,Румер 1902,Бойко, оба 1933.

В дни, неслыханно болевые,быть без сердца – мечта.Чемпионы лупили навылет —ни черта!

Продырявленный, точно решёта,утишаю ажиотаж:«Поглазейте в меня, как в решётку, —так шикарен пейзаж!»

Но неужто узнает ружьё,где,привязано нитью болезненной,бьёшься ты в миллиметре от лезвия,ахиллесовосердцемоё?!

Осторожнее, милая, тише…Нашумело меняя места,я ношусь по России —как птицаотвлекает огонь от гнезда.

Всё болишь? Ночами пошаливаешь?Ну и плюс!Не касайтесь рукою шершавою —я от судороги валюсь!

Невозможно расправиться с нами.Невозможнее – выносить.Но ещё невозможней —вдруг снайперсрежетнить!

«Милая, только выживи, вызволись из озноба,если возможно – выживи, ежели невозможно —выживи,тут бы чудо! – лишь неотложку вызвали…выживи!..

как я хамил тебе, милая, не покупал миндалю,милая, если только —шагу не отступлю…

Если только…»

«Милый, прости меня, так послучалось,просто сегоднявсё безысходное – безысходней,наипечальнейшее – печальней.

Я поняла – неминуема крышкав этом колодце,где любят – не слишком,крикнешь – не слышно,ни одна сволочь не отзовётся!

Всё окружается сеткой железной.Милый, ты рядом. Нет, не пускает.Сердце обрежешь, но не пролезешь.Сетка узка мне.

Ты невиновен, любимый, пожалуй.Невиноватые – виноватей.Бьёмся об сетку немилых кроватей.Ну хоть пожара бы!

Я понимаю, это не метод.Непоправимое непоправимо.Но неужели, чтобы заметили, —надо, чтоб голову раскроило?!

Меня не ищи. Ты узнаешь от матери,что я уехала в Алма-Ату.Со следующей женщиной будь повнимательней.Не проморгай её, женщину ту…»

Открылись раны —не остановишь, —но сокровеннооткрылось что-то,свежо и ноюще,страшней, чем вены.

Уходят чувства,мужья уходят,их не удержишь,уходит чудо,как в почву воды,была – и где же?

Мы, как сосуды,налиты синим,зелёным, карим,друг в друга сутью,что в нас носили,перетекаем.

Ты станешь синей,я стану карим,а мы с тобоюнепрерываемо переливаемыиз нас – в другое.

В какие ночи,какие виды,чьих астрономищ?Не остановишь —остановите! —не остановишь.

Текут дороги,как тесто, город,дома текучи,и чьи-то ушитекут, как хобот.А дальше – хуже!А дальше…

Всё течёт. Всё изменяется.Одно переходит в другое.Квадраты расползаются в эллипсы.Никелированные спинки кроватейтекут, как разварившиеся макароны.Решётки тюрем свисают,как кренделя или аксельбанты.Генри Мур,краснощёкий английский ваятель,носился по биллиардному сукнусвоих подстриженных газонов.

Как шары, блистали скульптуры,но они то расплывались, как флюс,то принималиизящные очертания тазобедренныхсуставов.«Остановитесь! – вопил Мур. – Выпрекрасны!..»

Не останавливались.

По улицам проплыла стайка улыбок.

На мировой арене, обнявшись, пыхтели два борца.Чёрный и красный.Их груди слиплись. Они стояли, походя сбокуна плоскогубцы, поставленные на попа.Но – о ужас!На красной спине угрожающе проступиличёрные пятна.

Просачивание началось.

Изловчившись, красный крутил ухосоперникаи сам выл от боли —это было его собственное ухо.Оно перетекло к противнику.

Мцхетский замоксползалпо морщинистой коже плоскогорья,как мутная слезаобиды за человечество.

Букашкина выпустили.Он вернулся было в бухгалтерию,но не смог её обнаружить,она, реорганизуясь, принимала новые формы.

Дома он не нашёл спичек.Спустился ниже этажом.Одолжить.В чужой постели колыхалась мадамБукашкина.«Ты как здесь?»«Сама не знаю – наверно, протеклачерез потолок».Вероятно, это было правдой.Потому что на её разомлевшей коже,как на разогревшемся асфальте,отпечаталась чья-то пятерня с перстнем.И почему-то ступня.

Радуга,зацепившись за два каких-то гвоздя в небе,лучезарно провисала,как ванты Крымского моста.Вождь племени Игого-жо искал новые формыперехода от коммунизма к капитализму.

Всё текло вниз, к одному уровню,уровню моря.Обезумевший скульптор носился,лепил,придавая предметам одному ему понятныеидеальные очертания,но едва вещи освобождались от его пальцев,как они возвращались к прежним формам,подобно тому, как расправляютсягрелкиили резиновые шарики клизмы.

Лифт стоял вертикально над половодьем,как фермапо колено в воде.

«Вверх – вниз!»Он вздымался, как помпа насоса.«Вверх – вниз!»Он перекачивал кровь планеты.

«Прячьте спички в местах, недоступных детям».Но места переместились и стали доступными.«Вверх – вниз!»

Фразы бессильны. Словаслиплисьводнуфразу.Согласные растворились.

Остались одни гласные.«Оаыу аоии оааоиаые!..»

Это уже кричу я.Меня будят.Суют под мышку ледянойградусник.

Я с ужасом гляжу на потолок.Он квадратный.

Мне снится сон. Я погружённа дно огромной шахты лифта.Дамоклово,неумолимомне на затылокмчитсяон!

Вокруг кабины бьётся свет,как из квадратного затменья,чужие смех и оживленье…Нет,я узнаю ваш гул участливый,герои моего пера,Букашкин, банщица с ушатом,пенсионер Нравоучатов,ах, милые, etc.,

я создал вас, я вас тиранил,к дурацким вынуждал тирадам,благодарящая роднянесётся лифтомна меня,

я в клетке бьюсь, мой голос пуст,проносится в мозгу истошном,что я, и правда, бед источник,пусть!..

Но в миг, когда меня сомнёт,мне хорошо непостижимо,что ты сегодня не со мной.И тем оставлена для жизни.

Прости меня, что говорю при всех.

Одновременно открывают атом.И гениальность стала плагиатом.

Твоё лицо ограблено, как сейф.

Ты с ужасом впиваешься в экраны —украли!Другая примеряет, хохоча,твои глаза и стрижку по плеча.

(Живёшь – бежишь под шёпот во дворе:«Ишь, баба – как Симона Синьоре».)

Соперницы! Одно лицо на двух.И я глазел, болельщик и лопух,как через страны,будто в волейбол,летит к другой лицо твоё и боль!

Подранком, оторвавшимся от стаи,ты тянешься в актёрские пристанища,ночами перед зеркалом сидишь,как кошка, выжидающая мышь.

Гулянками сбиваешь красоту,как с самолёта пламя на лету,горячим полотенцем трёшь со зла,но маска, как проклятье, приросла.

Кто знал, чем это кончится? Прости.А вдруг бы удалось тебя спасти!Не тот мужчина сны твои стерёг.Он красоты твоей не уберёг.

Не те постели застилали нам.Мы передоверялись двойникам,наинепоправимо непросты…Люблю тебя. За это и прости.

Прости за черноту вокруг зрачков,как будто ямы выдранных садов, —прости! —когда безумная почтиты бросилась из жизни болевойна камниненавистнойголовой!..

Прости меня. А впрочем, не жалей.Вот я живу. И это тяжелей.…

Больничные палаты из дюраля.Ты выздоравливаешь.А где-то бабаза морем орёт —ей жгут лицо, глаза твои и рот.

Растут распадыиз чувств влекущих.Вчера мы спаривалилягушек.

На чёрном пластикеизумрудносжимались праздничнодва чутких чуда.

Ввожу пинцеты,вонжу кусачки —сожмётся крепчестрасть лягушачья.

Как будто пыткиизбытком страстипреображаютсяв источник счастья.

Но кульминантасломилась к спаду —чтоб вы распались,так мало надо.

Мои кусачкитеперь источниких угасанияи мук истошных.

Что раньше радовало,сближало,теперь их ранити обижает.

Затосковали.Как сфинксы – варвары —ушли в скафандры,вращая фарами.

Закаты мира.Века. Народы.Лягухи милые,мои уроды.

Сан-Франциско – это Коломенское.Это свет посреди холма.Высота, как глоток колодезный,холодна.

Я люблю тебя, Сан-Франциско;испаряются надо мнойперепончатые фронтисписы,переполненные высотой.

Вечерами кубы парившиенаполняются голубым,как просвечивающие курильщикитянут красный тревожный дым.

Это вырезанное из небаи приколотое к мостамугрызение за изменумоим юношеским мечтам.

Моя юность архитектурная,прикурю об огни твои,сжавши губы на высшем уровне,побледневшие от любви.

Как обувка возле отеля,лимузины столпились в ряд,будто ангелы отлетели,лишь галоши от них стоят.

Мы – не ангелы. Чёрт акцизныйшлёпнул визу – и хоть бы хны…Ты вздохни по мне, Сан-Франциско.Ты, Коломенское,вздохни…

В её имени слышится плеск аплодисментов.Она рифмуется с плакучими лиственницами,с персидской сиренью,Елисейскими полями, с Пришествием.Есть полюса географические, температурные,магнитные.Плисецкая – полюс магии.Она ввинчивает зал в неистовую воронкусвоих тридцати двух фуэте,своего темперамента, ворожит,закручивает: не отпускает.Есть балерины тишины, балерины-снежины —они тают. Эта же какая-то адская искра.Она гибнет – полпланеты спалит!Даже тишина её – бешеная, орущая тишинаожидания, активно напряжённая тишинамежду молнией и громовым ударом.Плисецкая – Цветаева балета.Её ритм крут, взрывен.

Жила-была девочка – Майя ли, Марина ли —не в этом суть.Диковатость её с детства была пугливаи уже пугала. Проглядывалась силапредопределённости её. Её кормят маннойкашей, молочной лапшой, до болизатягивают в косички, втискивают первыебуквы в косые клетки; серебряная монетка,которой она играет, блеснув рёбрышком,закатывается под пыльное брюхо буфета.

А её уже мучит дар её – неясный самойсебе, но нешуточный.

«Что же мне делать, певцу и первенцу,В мире, где наичернейший – сер!Где вдохновенье хранят, как в термосе!С этой безмерностью в мире мер?!»

Мне кажется, декорации «Раймонды»,этот душный, паточный реквизит,тяжеловесность постановки кого хочешьразъярит. Так одиноко отчаян её танец.Изумление гения среди ординарности —это ключ к каждой её партии.Крутая кровь закручивает её. Этоне обычная эоловая фея —

«Другие – с очами и с личиком светлым,А я-то ночами беседую с ветром.Не с тем – италийскимЗефиром младым, —С хорошим, с широким,Российским, сквозным!»

Впервые в балерине прорвалось нечто —не салонно-жеманное, а бабье, нутрянойвопль.В «Кармен» она впервые ступилана полную ступню.Не на цыпочках пуантов, а сильно,плотски, человечьи.

«Полон стакан. Пуст стакан.Гомон гитарный, луна и грязь.Вправо и влево качнулся стан…Князем – цыган. Цыганом – князь!»

Ей не хватает огня в этом половинчатоммире.

«Жить приучил в самом огне,Сам бросил в степь заледенелую!Вот что ты, милый, сделал мне!Мой милый, что тебе – я сделала?»

Так любит она.В ней нет полумер, шепотка, компромиссов.Лукав её ответ зарубежной корреспондентке.– Что вы ненавидите больше всего?– Лапшу!И здесь не только зарёванная обида детства.Как у художника, у неё всё нешуточное.Ну да, конечно, самое отвратное —это лапша,это символ стандартности,разваренной бесхребетности, пошлости,склонённости, антидуховности.Не о «лапше» ли говорит она в своихзаписках:«Люди должны отстаивать своиубеждения……только силой своего духовного “я».Не уважает лапшу Майя Плисецкая!Она мастер.

«Я знаю, что Венера – дело рук,ремесленник, – я знаю ремесло!»

Балет рифмуется с полётом.Есть сверхзвуковые полёты.Взбешённая энергия мастера – преодолениерамок тела, когда мускульное движениепереходит в духовное.Кто-то договорился до излишнего«техницизма»Плисецкой,до ухода её в «форму».Формалисты – те, кто не владеетформой. Поэтому форма так заботит их,вызывает зависть в другом. Вечные зубрилы,они пыхтят над единственной рифмишкойсвоей, потеют в своих двенадцати фуэте.Плисецкая, как и поэт, щедра, перенасыщенамастерством. Она не раб формы.«Я не принадлежу к тем людям, которыевидят за густыми лаврами успеха девяностопять процентов труда и пять процентовталанта».Это полемично.

Я знал одного стихотворца, который бралсяза пять человеко-лет обучить любогостать поэтом.А за десять человеко-лет – Пушкин?Себя он не обучил.

Мы забыли слова «дар», «гениальность»,«озарение». Без них искусство – нуль.Как показали опыты Колмогорова,не программируется искусство, не выводятсядва чувства поэзии. Талантыне выращиваются квадратно-гнездовымспособом. Они рождаются. Они – национальныебогатства, как залежи радия, сентябрьв Сигулде или целебный источник.Такое чудо, национальное богатство —линия Плисецкой.Искусство – всегда преодоление барьеров.Человек хочет выразить себя иначе,чем предопределено природой.Почему люди рвутся в стратосферу? Что,дел на земле мало?Преодолевается барьер тяготения. Этоестественное преодоление естества.Духовный путь человека – выработка,рождение нового органа чувств, повторяю,чувства чуда. Это называется искусством.Начало его в преодолении извечного способавыражения.Все ходят вертикально, но нет, человекстремится к горизонтальному полёту.Зал стонет, когда летит тридцатиградусныйторс… Стравинский режет глазцветастостью. Скрябин пробовал цвета на слух.Рихтер, как слепец, зажмурясь и втягиваяноздрями, нащупывает цвет клавишами.Ухо становится органом зрения. Живописьищет трёхмерность и движение на статичномхолсте.Танец – не только преодоление тяжести.Балет – преодоление барьера звука.Язык – орган звука? Голос? Да нет же;это поют руки и плечи, щебечут пальцы,сообщая нечто высочайше важное,для чего звук груб.Кожа мыслит и обретает выражение.Песня без слов? Музыка без звуков.В «Ромео» есть мгновение,когда произнесённая тишина, отомкнувшисьот губ юноши, плывёт, как воздушный шар,невидимая, но осязаемая,к пальцам Джульетты. Та принимает этотматериализовавшийся звук, как вазу,в ладони, ощупывает пальцами.Звук, воспринимаемый осязанием! В этомбалет адекватен любви.Когда разговаривают предплечья, думаютголени, ладони автономно сообщают другдругу что-то без посредников.Государство звука оккупировано движением.Мы видим звук. Звук – линия.Сообщение – фигура.

Параллель с Цветаевой неслучайна.Как чувствует Плисецкая стихи!Помню её в чёрном на кушетке,как бы оттолкнувшуюся от слушателей.Она сидит вполоборота, склонившись, какцарскосельский изгиб с кувшином. Глаза еёвыключены. Она слушает шеей. Модильянистойсвоей шеей, линией позвоночника, кожейслушает. Серьги дрожат, как дрожат ноздри.Она любит Тулуз-Лотрека.Летний настрой и отдых дают ейбиблейские сбросы Севана и Армении,костёр, шашлычный дымок.Припорхнула к ней как-то посланницаэлегантного журнала узнать о рационепримы.Ах, эти эфирные эльфы, эфемерные сильфидывсех эпох! «Мой пеньюар состоит изодной капли шанели». «Обед балерины —лепесток розы…»Ответ Плисецкой громоподобен и гомеричен.Так отвечают художники и олимпийцы.«Сижу не жрамши!»Мощь под стать Маяковскому.Какая издевательская полемичность.

Я познакомился с ней в доме Лили Брик, где всёговорит о Маяковском. На стенах ухмылялсяв квадратах автопортрет Маяковского.Женщина в сером всплескивала руками.Она говорила о руках в балете.Пересказывать не буду. Руки металисьи плескались под потолком, одни руки.Ноги, торс были только вазочкой для этихобнажённо плескавшихся стеблей.В этот дом приходить опасно. Вечноекомандорское присутствие Маяковскогосплющивает ординарность. Не всякийвыдерживает такое соседство.Майя выдерживает. Она самая современнаяиз наших балерин.Это балерина ритмов ХХ века. Ей не средилебедей танцевать, а среди автомашини лебёдок! Я её вижу на фоне чистыхлиний Генри Мура и капеллы Роншан.«Гений чистой красоты» – средииздёрганного, суматошного мира.Красота очищает мир.Отсюда планетарность её славы.Париж, Лондон, Нью-Йорк выстраивалисьв очередь за красотой, за билетамина Плисецкую.Как и обычно, мир ошеломляет художник,ошеломивший свою страну.Дело не только в балете. Красота спасаетмир. Художник, создавая прекрасное,преображает мир, создавая очищающуюкрасоту. Она ошеломительно понятнана Кубе и в Париже. Её абрис схожс летящими египетскими контурами.Да и зовут её кратко, как нашу сверстницув колготках, и громоподобно, как богинюили языческую жрицу, – Майя.

Что делать страшной красоте,присевшей на скамью сирени?Б. Пастернак

Недоказуем постулат.

Пасть по-плисецки на колени,когда она в «Анне Карениной»,закутана в плиссе-гофре,в гордынь Кардена и Картье,в самоубийственном смиреньелиловым пеплом на кострепред чудищем узкоколейнымо смертном молит колесе?

Художник – даже на коленях —победоноснее, чем все.

Валитесь в ноги красоте.

Обезоруживает гений —как безоружно карате.

Мирпраху твоему,прозревший президент!Я многое пойму,до ночи просидев.

Кепчоночку снимус усталого виска.Мир, говорю, всему,чем жизнь ни высока…

Мир храпу твоему,Великий Океан.Мир – пахарю в Клину.

Мир,сан-францисский храм,чьи этажи, как вздох,озонны и стройны,вздохнут по мне разок,как лёгкие страны.

Мирпаху твоему,ночной нью-йоркский парк,дремучий, как инстинкт,убийствами пропах,природно возлежишьмеж каменных ножищ.Что ты понатворишь?

Мирпиру твоему,земная благодать,мир праву твоемуменя четвертовать.

История, ты стонпророков, распинаемых крестами;они сойдут с крестов,взовьют еретиков кострами.Безумствует распад.Но – всё-таки – виват! —профессия рождатьдревней, чем убивать.

Визжат мальцы рождённыеу повитух в руках,как трубки телефонныев притихшие века.

Мир тебе,Гуго,миллеровский пёс,миляга.Ты не такса, ты туфля,мокасин с отставшей подошвой,который просит каши.

Некто Неизвестный напялил тебяна левую ногуи шлепает по паркету.Иногда Он садится в кресло нога на ногу,и тогда ты становишься носом вверх,и всем кажется, что просишь чего-нибудьсо стола.Ах, Гуго, Гуго… Я тоже чей-то башмак.Я ощущаю Нечто, надевшее меня…

Мир неизвестному,которого нет,но есть…

Мир, парусник благой, —Америку открыл.Я русский мой глаголАмерике открыл.

В ристалищных лесахпроголосил впервые,срываясь на верхах,трагическую музыку России.

Не горло – сердце рву.Америка, ты – ритм.Мир брату моему,что путь мой повторит.

Поэт собой, как в колокол,колотит в свод обид.Хоть больно, но звенит…

Мой милый Роберт Лоуэлл,мир Вашему письму,печальному навзрыд.Я сутки прореву,и всё осточертит,к чему играть в кулак,(пустой или с начинкой)?Узнать, каков дурак —простой или начитанный?

Глядишь в сейчас – онодавнее, чем давно,величественно, нодерьмее, чем дерьмо.

Мир мраку твоему.На то ты и поэт,что, получая тьму,ты излучаешь свет.

Ты хочешь мира всем.Тебе ж не настаёт.Куда в такую темь,мой бедный самолёт?

Спи, милая,дышивсё дольше и ровней.Да будет мир душиизмученной твоей!

Всё меньше городок,горящий на реке,как милый ремешокс часами на руке,

значит, опять ты их забыла снять.

Они светятся и тикают.Я отстегну их тихо-тихо,чтоб не спугнуть дыхания,заведуи положу налево, на ощупь,где должна быть тумбочка…

Я – в кризисе. Душа нема.«Ни дня без строчки», – друг мой дрочит.А у меня —ни дней, ни строчек.

Поля мои лежат в глуши.Погашены мои заводы.И безработица душизияет страшною зевотой.

И мой критический истецв статье напишет, что, окрысясь,в бескризиснейшей из системодин переживаю кризис.

Мой друг, мой северный,мой неподкупный другхорош костюм, да не по росту,внутри всё ясно и вокруг —но не поётся.

Я деградирую в любви.Дружу с оторвою трактирною.Не деградируете вы —я деградирую.

Был крепок стих, как рафинад.Свистал хоккейным бомбардиром.Я разучился рифмовать.Не получается.

Чужая птица издалипростонет перелётным горем.Умеют хором журавли.Но лебедь не умеет хором.

О чём, мой серый, на ветруты плачешь белому Владимиру?Я этих нот не подберу.Я деградирую.

Семь поэтических томовв стране выходит ежесуточно.А я друзей и городовбегу, как бешеная сука,

в похолодавшие лесаи онемевшие рассветы,где деградирует веснана тайном переломе к лету…

Но верю я, моя родня —две тысячи семьсот семнадцатьпоэтов нашей федерации —стихи напишут за меня.

Они не знают деградации.

Л. М.