Дмитрий Быков - Последнее время Страница 18

1995 год

«Ведь прощаем мы этот Содом…»

Ведь прощаем мы этот СодомСловоблудья, раденья, разврата —Ибо знаем, какая потомНа него наступила расплата.

Им Отчизна без нас воздает.Заигравшихся, нам ли карать их —Гимназистов, глотающих йодИ читающих «Пол и характер»,

Гимназисток, курсисток, мегер,Фам-фаталь — воплощенье порока,Неразборчивый русский модернПополам с рококо и барокко.

Ведь прощаем же мы моветонВ их пророчествах глада и труса,—Ибо то, что случилось потом,Оказалось за рамками вкуса.

Ведь прощаем же мы КузминуИ его недалекому другуТу невинную, в общем, вину,Что сегодня бы стала в заслугу.

Бурно краток, избыточно щедр,Бедный век, ученик чародеяВызвал ад из удушливых недрИ глядит на него, холодея.

И гляжу неизвестно куда,Размышляя в готическом стилеКакова ж это будет беда,За которую нас бы простили.

2000 год

«Смерть не любит смертолюбов…»

Смерть не любит смертолюбов,Призывателей конца.Любит зодчих, лесорубов,Горца, ратника, бойца.

Глядь, иной из некрофилов,С виду сущее гнилье,Тянет век мафусаилов —Не докличется ее.

Жизнь не любит жизнелюбов,Ей претит умильный вой,Пухлость щек и блеск раструбовИх команды духовой.

Несмотря на всю науку,Пресмыкаясь на полу,Все губами ловят руку,Шлейф, каблук, подол, полу.

Вот и я виюсь во прахе,О подачке хлопоча:О кивке, ресничном взмахе,О платке с ее плеча.

Дай хоть цветик запоздалыйМне по милости своей —Не от щедрости, пожалуй,От брезгливости скорей.

Ах, цветочек мой прекрасный!Чуя смертную межу,В день тревожный, день ненастныйТы дрожишь — и я дрожу,

Как наследник нелюбимыйВ неприветливом домуУ хозяйки нелюдимой,Чуждой сердцу моему.

2001 год

«Нет, уж лучше эти, с модерном и постмодерном…»

Нет, уж лучше эти, с модерном и постмодерном,С их болотным светом, гнилушечным и неверным,С безразличием к полумесяцам и крестам,С их ездой на Запад и чтением лекций там,—

Но уж лучше все эти битые молью гуру,Относительность всех вещей, исключая шкуру,Недотыкомство, оборзевшее меньшинствоИ отлов славистов по трое на одного.

Этот бронзовый век, подкрашенный серебрянкой,Женоклуб, живущий сплетней и перебранкой,Декаданс, деграданс, Дез-Эссент, перекорм, зевок,Череда подмен, ликующий ничевок,

Престарелые сластолюбцы, сонные дети,Гниль и плесень, плесень и гниль, — но уж лучше эти,С распродажей слов, за какие гроша не дашьПосле всех взаимных продаж и перепродаж.

И хотя из попранья норм и забвенья правилВырастает все, что я им противопоставил,И за ночью забвенья норм и попранья правНастает рассвет, который всегда кровав,

Ибо воля всегда неволе постель стелила,Властелина сначала лепят из пластилина,А уж после он передушит нас, как котят,—Но уж лучше эти, они не убьют хотя б.

Я устал от страхов прижизненных и загробных.Одиночка, тщетно тянувшийся к большинству,Я давно не ищу на свете себе подобных.Хорошо, что нашел подобную. Тем живу.

Я давно не завишу от частных и общих мнений,Мне хватает на все про все своего ума,Я привык исходить из данностей, так что мне неПривыкать выбирать меж двумя сортами дерьма.

И уж лучше все эти Поплавские, Сологубы,Асфодели, желтофиоли, доски судьбы,—Чем железные ваши когорты, медные трубы,Золотые кокарды и цинковые гробы.

1996 год

«Со временем я бы прижился и тут…»

Со временем я бы прижился и тут,Где гордые пальмы и вправду растут —Столпы поредевшей дружины,—Пятнают короткою тенью пески,Но тем и горды, что не столь высоки,Сколь пыльны, жестки и двужильны.

Восток жестковыйный! Терпенье и злость,Топорная лесть и широкая кость,И зверства, не видные вчуже,И страсти его — от нужды до вражды —Мне так образцово, всецело чужды,Что даже прекрасны снаружи.

Текучие знаки ползут по строке,Тягучие сласти текут на лотке,Темнеет внезапно и рано,И море с пустыней соседствует так,Как нега полдневных собак и зевак —С безводной твердыней Корана.

Я знаю ритмический этот прибой:Как если бы глас, говорящий с тобойБезжалостным слогом запрета,Не веря, что слышат, долбя и долбя,Упрямым повтором являя себя,Не ждал ни любви, ни ответа.

И Бог мне порою понятней чужой,Завесивший лучший свой дар паранджойДа байей по самые пятки,Палящий, как зной над резной белизной,—Чем собственный, лиственный, зыбкий, сквозной,Со мною играющий в прятки.

С чужой не мешает ни робость, ни стыд.Как дивно, как звездно, как грозно блеститУзорчатый плат над пустыней!Как сладко чужого не знать языкаИ слышать безумный, как зов вожака,Пронзительный крик муэдзиний!

И если Восток — почему не Восток?Чем чуже чужбина, тем чище восторг,Тем звонче напев басурманский,Где, берег песчаный собой просолив,Лежит мусульманский зеленый заливИ месяц висит мусульманский.

1998 год

Океан на Брайтоне

Совок бессмертен. Что ему Гекуба?Не отрывая мундштука от губ,Трубит трубач, и воет из раструбаВершина, обреченная на сруб.

Вселенской лажи запах тошнотворный,Чужой толпы глухой водоворот,Над ним баклан летает непокорныйИ что-то неприличное орет.

Какой резон — из-под родного спудаСбежать сюда и выгрызть эту пядь?Была охота ехать вон оттуда,Чтоб здесь устроить Жмеринку опять.

Развал газет, кирпичные кварталы,Убогий понт вчерашнего ворья…О голос крови, выговор картавый!Как страшно мне, что это кровь моя.

Трубит труба. Но там, где меж домамиЕдва обозначается просвет,—Там что-то есть, не видимое нами.Там что-то есть. Не может быть, что нет.

Там океан. Над ним закат в полнеба.Морщины зыби на его челе.Он должен быть, — присутствующий немоИ в этой безысходной толчее.

Душа моя, и ты не веришь чуду,Но знаешь: за чертой, за пустотой —Там океан. Его дыханье всюду,Как в этой жизни — дуновенье той.

Трубит труба, и в сумеречном гаме,Извечную обиду затая,Чужая жизнь толкается локтями —Как страшно мне, что это жизнь моя!

Но там, где тлеют полосы закатаХвостами поднебесных игуан —Там нечто обрывается куда-то,Где что-то есть. И это — океан.

1995 год

«Под бременем всякой утраты…»

Под бременем всякой утраты,Под тяжестью всякой виныМне видятся южные штаты —Еще до Гражданской войны.

Люблю нерушимость порядка,Чепцы и шкатулки старух,Молитвенник, пахнущий сладко,Вечерние чтения вслух.

Мне нравятся эти южанки,Кумиры друзей и врагов,Пожизненные каторжанкиСтаринных своих очагов.

Все эти О'Хары из Тары,—И кажется, бунту сродниПокорность, с которой ударыСудьбы принимают они.

Мне ведома эта повадка —Терпение, честь, прямота,—И эта ехидная складкаРешительно сжатого рта.

Я тоже из этой породы,Мне дороги утварь и снедь,Я тоже не знаю свободыПомимо свободы терпеть.

Когда твоя рать полукружьемМне застила весь окоем,Я только твоим же оружьемСражался на поле твоем.

И буду стареть понемногу,И может быть, скоро пойму,Что только в покорности БогуИ кроется вызов ему.

1998 год