Гарри Гордон - Птичьи права Страница 18

КОМАРИК

Только головы уроним,Взявшись за руки, как встарь,Прилетает посторонний,Одиночка и кустарь.

И, полоской лунной пылиВоздух нежно теребя,Нас безжалостно распилитНа меня и на тебя.

Он угодил не в глаз, а в бровь,И с музыкой — в полет.И вот летает моя кровь,Летает и поет.

Присядет на твою ладонь,И взмоет, укусив,В бордовое вплетаяДо Ликующее Си.

Лети подальше от скорбей,Сквозь яблони в цвету,Покуда грузный воробейНе склюнет на лету.

«Посмотри окрест ли, наверх…»

Памяти А. Тихомирова

Посмотри окрест ли, наверх, —В божьем мире ни души.Только щелкают в канавахЛедяные камыши.

Только волки-кривотолкиПрячут желтые глаза.В новогодней темной елкеИзумруд да бирюза.

Затолкал в печурку плаху,И под шум внезапных крылСправил новую рубаху,И калитку приоткрыл…

«В какой-то усадьбе-музее…»

В какой-то усадьбе-музее,Где мы побывали когда-то,Портреты картинно висели,Лампадками теплились даты.

Смешались эпохи и стили,Стекло помутнело в пыли,И музы с плафонов спустились,И в подпол мышами ушли.

Откуда же знает старухаВся в пепле портретных жемчужин,Что дом ее все же не рухнул,И даже кому-нибудь нужен?

Откуда же столько суровойУверенности в победеВ глазах у того молодогоВоенного в темном портрете?..

Балкон мезонина дощатый,Грибами пропахли перила,Кружила ворона, и чья-тоЗабытая память парила.

«Крепко сидят журавлиные клинья…»

Я. Гольцману

Крепко сидят журавлиные клиньяВ памяти. Все сначала —Пятнышко света на горькой калине,Черные доски причала.

Как, наглотавшись дождя или шквала,Пели. Не сразу, но пелось.И вертикально над нами вставалоГибкое озеро Пелус.

Хлопало перистыми краями,Крупными звездами скалясь.На Бодунове в маленькой ямеТетерева плескались.

Гагара печальная в черной шалиПока что не улетела.В мокрой деревне еще дышалиДва стариковских тела.

Нынче же там и зимой и летомПо-человечьи дико.Лишь наливается льдистым цветомЯгода неживика…

«Мой мальчик не желает танцевать…»

Мой мальчик не желает танцевать.В осенней мгле ступни большие мочит,Вино лакает, голову морочит,Но только не желает танцевать.

Ни краковяк ему не по нутру,И ни фанданго. Встанет поутру,После того, как прошумит полночи,Умоется, а танцевать не хочет.

Я умоляю: — Ну хотя бы па,Ногой туда, ногой сюда, не сложно…Нахмурится и отвечает: — Па!..И говорить с ним дальше невозможно.

Но, слава Богу, не берет в расчетДурного глаза и худого взгляда,А танцевать не хочет, — и не надо,Наверно, не приспичило еще.

«То были хорошие дни…»

То были хорошие дни.Пустырь у районной больницы,Средь пижмы и медуницыБольные торчали, как пни.

И я назывался — больной.Мы солнышка ждали, как дети.Страданья, болезни и смерти

От нас оттеснили стеной.

Бетонной больничной стеной.В провалах, проемах, проломахФигуры друзей и знакомыхЯвлялись передо мной.

В особенно яркие дниСверкали колени и локти,И пуговица на кофте.Все прочее было в тени.

Я сладкий жевал пирожок,И, слушая, мало что слышал:Все ждал позволения свышеПокинуть цветущий лужок.

«В толще домашнего плена…»

В толще домашнего плена,В гулком своем этажеСтарая девочка ЛенаПишет стихи о душе.

Строчка за строчкой — помарка,Выдох за выдохом — стих.Что ж не приходит Тамарка…Десять окурков в горсти.

Старая девочка ЛенаКофе без сахара пьет,Пеплом осыпав колено,Песни блатные поет.

Песни отцовского детстваДавят полуденным сном…Персиком пахнет Одесса,Пеплом и кислым вином.

Песня за песенкой — месса,Строчка за строчкой — душа.Лена поет «за Одессу»,Как никогда, хороша.

«Вся кухня в бабочках ночных…»

А. Гордону

Вся кухня в бабочках ночных,Сиреневых и серых.На пыльных крылышках у нихЗначки нездешней веры.

У той — чугунного коняСерьезная улыбка,Другая смотрит на меняНасмешливо и зыбко.

Вторую ночь я не ложусь,Замучили глаголы.Вторую ночь я им кажусьБессмысленным и голым.

И вот, усевшись, кто куда,На чайник и на ступку,Они притихли, как вода,Ждут от меня поступка.

А мы отвыкли поступать,Как велено природой.А мы привыкли отступатьПоэмой или одой.

Но, терпеливые, они,Не принимают слова.Бог знает, где проводят дни,И прилетают снова.

«— Ну, где тебя носило?…»

— Ну где тебя носило? —Жена меня спросилаВ двенадцатом часу.Конфорку погасила,Достала колбасу.

Я не подал и виду.Но проглотил обидуС борщем и колбасой.

Я что-то красил где-то,И ехал без билета,Расплющенный в автобусе,От холода косой.

Кого-то где-то носит,В чем мама родила,Никто его не спросит,Не спросят: — Как дела?

«Ирония, Хохма Израйлевна, хватит с меня…»

Ирония, Хохма Израйлевна, хватит с меняРадости недопития, мудрости дули в кармане.Скрипочка с подковырочкой, над горестями труня,Не развлечет, не утешит, тем более — не обманет.

Время ворчать и талдычить, и все принимать всерьез,Милости от природы медленно ждать, уважая,В зарослях простодушия какой бы не вырос курьез —Буду душою равен этому урожаю.

От изящной словесности, стало быть, отрекусь,Мечтательной выпью заткнусь, прямо тут на болоте…Родственник бедной Хохмы, старый бездельникВкус Ходит на тонких ножках и нос раздраженно воротит.

УРОКИ РИСОВАНИЯ

Брошен ворохом на водуХворост карандашных линий,И привиделась природаСемилетней Катерине.

Померещилось, что вместоЖелтых листьев, хлопьев белых —Бесконечное семействоПузырьков окаменелых.

Известняк шершавым бокомЗабелел в разгаре ночи —Слабый свет мельчайших окон,Монолит из одиночеств.

Я ли в эти откровеньяНе проник от А до Яти…Но звучит благословеньеВ хрупком знании дитяти:

Неразумным, лишним словомВ скучном и бесстрастном тоне,Каплей воздуха живогоВ чугуне или бетоне.

Каракулей беспечных серый хворост,Спокойствие в осиннике густом,Упорно продираемся сквозь хворостьЖасминных и калиновых кустов.

Нужна вода для глубины картины.И коронует этот грустный видСтаринный пруд в разводах темной тины,А в бочаге утопленник стоит.

Подводными теченьями колышим,Он всплыл бы к отраженным берегам,И пузырьком на свежий воздух вышел,Когда бы не колосники к ногам.

Была бы глубина, а тайна будет,И суть невсплывшая останется ничьей…Между стволами серебрятся люди,Дорожка из толченых кирпичей.

В расплывшейся листве скопилась влага,И промокает небо, как бумага.

— Наденьте головной убор,—Вздохнула мама.Обходим оживленный дворУниверсама.

Хлопочет здесь толпа ворон:Зачем поля им, когда еда со всех сторон.Идем, гуляем.Идем, гуляем. В пустыриИ буераки,Там лопаются пузыри, —Зимуют раки,

Там что-то по ночам шуршит,Топорщит ушки,И в заморозки хорошиГрибы чернушки.Там облака тусклее льда.Калитка в поле,Сад, облетевший навсегда, —Дрова, не боле.

Калитка на одной петле,И ветер тихоТолкает от себя к себе,Ни вход, ни выход…

За кольцевой дорогой, безКонца гудящей,Застыл великолепный лес,Как настоящий.

В теплой маслянистой охреПропадает первый снег.На бечевке рыба сохнетВ затуманенном окне.

Чем избушка та хранима,Век рассыпался, как мел.Время — это все, что мимо,Все, чего ты не сумел.

Прогнила под крышей балка,Снег летит, как саранча.Где-то тявкнула собака,И бульдозер зарычал.

Опять малинового цветаНа горизонте полоса.Как все-таки легко поэтам —Что захотел, то написал.

А мы рисуем человечкаС воздушным шариком в руке,За ним закат стоит, как печка,И блики прыгают в реке.

Опять ошибка за ошибкой,Закат не ладится, хоть плачь,Не получается улыбка —Какой-то розовый калач.

По стеклу литаяКатится вода.Человек летает —Это не беда.

Никому не назло,И не на пари.Издавна навязло:Плюнь и воспари.

Глянцевый, как брошка,Огибает клен,Светом из окошкаСнизу озарен.

Золотом латаютБездну облака,Человек летаетЗапросто, пока

Собрались у печи,Спаяны огнем,Коротаем вечер,Думаем о нем.

А погаснет дверка,Холодом дохнет —Дернется, померкнет,Ниточку порвет,

Сгинет понапраснуВ мороси ночной,Расползется кляксойПо трубе печной.

По шестнадцатиэтажкамЭхо скачет, как ядро.Тапочки, штаны, рубашка,Да помойное ведро.

— Катерина, Катя, где ты,Все живое дома, спит,Только папа неодетыйМусорным ведром скрипит.

Качели из железаБолтаются в ночи.Скрипят, из кожи лезут,А девочка молчит.

И воздух темно-синийХватает полным ртом.Пожалуй что простынет,Но все это потом.

Шестнадцатиэтажка,Одиннадцатый час…Пожалуй, будет тяжко,Но это не сейчас.

«Не припомню, я был или не был тяжел и прожорлив…»