Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 1. Стихотворения 1939–1961 Страница 19

«Пристальность пытливую не пряча…»

Пристальность пытливую не пряча,С диким любопытством посмотрелНа меня             угрюмый самострел.Посмотрел, словно решал задачу.

Кто я — дознаватель, офицер?Что дознаю, как расследую?Допущу его ходить по свету яИли переправлю под прицел?

Кто я — злейший враг иль первый другДля него, преступника, отверженца?То ли девять грамм ему отвешено,То ли обойдется вдруг?

Говорит какие-то словаИ в глаза мне смотрит,Взгляд мой ловит,Смотрит так, что в сердце ломитИ кружится голова.

Говорю какие-то словаИ гляжу совсем не так, как следует.Ни к чему мне страшные права:Дознаваться или же расследовать.

«Я судил людей и знаю точно…»

Я судил людей и знаю точно,Что судить людей совсем не сложно, —Только погодя бывает тошно,Если вспомнишь как-нибудь оплошно.Кто они, мои четыре пудаМяса, чтоб судить чужое мясо?Больше никого судить не буду.Хорошо быть не вождем, а массой.Хорошо быть педагогом школьным,Иль сидельцем в книжном магазине,Иль судьей… Каким судьей? Футбольным:Быть на матчах пристальным разиней.Если сны приснятся этим судьям,То они во сне кричать не станут.Ну, а мы? Мы закричим, мы будемВспоминать былое неустанно.

Опыт мой особенный и скверный —Как забыть его себя заставить?Этот стих — ошибочный, неверный.Я не прав.Пускай меня поправят.

ГОВОРИТ ФОМА

Сегодня я ничему не верю:Глазам — не верю.Ушам — не верю.Пощупаю — тогда, пожалуй, поверю,Если на ощупь — все без обмана.

Мне вспоминаются хмурые немцы,Печальные пленные 45-го года,Стоявшие — руки по швам — на допросе,Я спрашиваю — они отвечают.

— Вы верите Гитлеру? — Нет, не верю.— Вы верите Герингу? — Нет, не верю.— Вы верите Геббельсу? — О, пропаганда!— А мне вы верите? — Минута молчанья.— Господин комиссар, я вам не верю.Все пропаганда. Весь мир — пропаганда.

Если бы я превратился в ребенка,Снова учился в начальной школе,И мне бы сказали такое:Волга впадает в Каспийское море!Я бы, конечно, поверил. Но преждеНашел бы эту самую Волгу,Спустился бы вниз по течению к морю,Умылся его водой мутноватойИ только тогда бы, пожалуй, поверил.

Лошади едят овес и сено!Ложь! Зимой 33-го годаЯ жил на тощей, как жердь, Украине.Лошади ели сначала солому,Потом — худые соломенные крыши,Потом их гнали в Харьков на свалку.Я лично видел своими глазамиСуровых, серьезных, почти что важныхГнедых, караковых и буланых,Молча, неспешно бродивших по свалке.Они ходили, потом стояли,А после падали и долго лежали,Умирали лошади не сразу…Лошади едят овес и сено!Нет! Неверно! Ложь, пропаганда.Все — пропаганда. Весь мир — пропаганда.

КВАДРАТИКИ

В части выписывали «Вечерки»,Зная: вечерние газетыПредоставляют свои страницыПод квадратики о разводах.

К чести этой самой частиВсе разводки получалиПо изысканному посланьюС предложеньем любви и дружбы.

Было не принято ссылатьсяНи на «Вечерки», ни на мужа,Сдуру бросившего адресатку.Это считалось нетактичным.

Было тактично, было прилично,Было даже совсем отличноРассуждать об одиночествеИ о сердце, жаждущем дружбы.

Кроме затянувшейся шуткиИ соленых мужских разговоров,Сердце вправду жаждало дружбыИ любви и всего такого.

Не выдавая стрижки короткой,Фотографировались в фуражкахИ обязательно со значкамиИ обаятельной улыбкой.

Некоторые знакомые дамыМне показывали со смехомТвердые квадратики фотоС мягкими надписями на обороте.

Их ответов долго ждали,Ждали и не дождались в части.Там не любили писать повторно:Не отвечаешь — значит, не любишь.

Впрочем, иные счастливые семьиОбразовались по переписке,И, как семейная святыня,Корреспонденция эта хранится:

В треугольник письма из частиВложен квадратик о разводеИ еще один квадратик —Фотографии твердой, солдатской.

БОЛЕЗНЬ

Досрочная ранняя старость,Похожая, на пораженье,А кроме того — на усталость.А также — на отраженьеЛица          в сероватой луже,В измытой водице ванной:Все звуки становятся глуше,Все краски темнеют и вянут.

Куриные вялые крыльяМотаются за спиною.Все роли мои — вторые! —Являются передо мною.

Мелькают, а мне — не стыдно.А мне — все равно, все едино.И слышно, как волосы стынутИ застывают в седины.

Я выдохся. Я — как город,Открывший врагу ворота.А был я — юный и гордыйСолдат своего народа.

Теперь я лежу на диване.Теперь я хожу на вдуванья.А мне — приказы давали.Потом — ордена давали.

Все, как ладонью, прикрытоСплошной головною болью —Разбито мое корыто.Сижу у него сам с собою.

Так вот она, серединаЖизни.Возраст успеха.А мне — все равно.Все едино.А мне — наплевать. Не к спеху.

Забыл, как спускаться с лестниц.Не открываю ставен.Как в комнате,Я в болезниКровать и стол поставил.И ходят в квартиру нашуДамы второго разряда,И я сочиняю кашуИз пшенного концентрата.И я не читаю газеты,А книги — до середины.Но мне наплевать на это.Мне все равно. Все едино.

БАЛЛАДА

В сутках было два часа — не более,Но то были правильные два часа!Навзничь опрокидываемый болью,Он приподнимался и писал.Рук своих уродливые звездыСдавливая в комья-кулаки,Карандаш ловя, как ловят воздух,Дело доводил он до строки.Никогда еще так не писалось,Как тогда, в ту старость и усталость,В ту болезнь и боль, в ту полусмерть!Все казалось: две строфы осталось,Чтоб в лицо бессмертью посмотреть.С тихой и внимательною злобойГлядя в торопливый циферблат,Он, как сталь выдерживает пробу,Выдержал балладу из баллад.Он загнал на тесную площадку —В комнатенку с видом на Москву —Двух противников, двух беспощадных,Ненавидящих друг друга двух.Он истратил всю свою палитру,Чтобы снять подобие преград,Чтоб меж них была одна политика —Этот новый двигатель баллад.Он к такому темпу их принудил,Что пришлось скрести со всех закутСамые весомые минуты —В семьдесят и более секунд.Стих гудел, как самолет на старте,Весь раскачиваемый изнутри.Он скомандовал героям: «Шпарьте!»А себе сказал: «Смотри!»Дело было сделано. БалладуЭти двое доведут до ладу.Вот они рванулися вперед!Точка. Можно на подушки рухнуть,Можно свечкой на ветру потухнуть.А баллада — и сама дойдет!

«В поэзии красна изба — углами…»

В поэзии красна изба — углами.Чтобы — четыре! И чтоб все — свои!Чтобы доска не пела под ногамиЧужие песни, а пела бы мои.

То, что стоит — не шатко и не валко,Из всех квартир единственное — дом! —Воздвигнуто не прихотью зеваки,Но поперечных пильщиков трудом.

Тот труд — трудней, чем пильщиков                                                         продольных,И каторжнее всех иных работ,Зато достойным домом для достойныхМой деревянный памятник встает.

Корней я сроду не пустил. Судьба.Но вместо них я вколотил тесины.Мой герб не дуб — дубовая изба!Корчуйте, ежели достанет силы.

«Я не могу доверить переводу…»