Зинаида Гиппиус - Стихотворения, не вошедшие в сборники Страница 19

В волненьи, озабоченный глубоко,

Тотчас же бросился наш Данте вон.

Но, к счастью, не случилось ничего.

Должно быть, время сжалось для него,

И дни течения не изменили,—

По счету все остались, как и были.

И Данте вовремя пришел, как раз

В тот самый день и даже в тот же час,

Чтобы принять — он думал, искупленье

Вины своей — а принял назначенье,

И новое, которому был рад.

Он сразу позабыл и Тень, и ад.

Ему поручено святое дело,

И надо совершить его умело.

Италия… Она теперь такая,

Что не Флоренция, а вся родная.

Ведь Данте — летчик был, и очень ловкий,

Отлично знал воздушные уловки,

Уже имелось на его счету

Заслуг — да и порядочных!— немало.

Сбивал три авиона на лету,

А то и больше… Всякое бывало.

Когда он действовал, то времена

Немного, правда, были поспокойней.

Как жестоко горит теперь война!

Ну что ж, тем лучше, слаще и достойней

Тому, кто верный родине слуга,

Уничтожать и бить ее врага,

Храня Италию от разрушенья…

Вот Время, цепь свою сквозь жизнь влача,

Цепь, от которой нет у нас ключа,

Еще проволокло куда-то звенья…

О, как горит воздушная война!

Чем завершится, наконец, она?

Неаполь, Генуя… до Таормины —

Нет города, где б не было руины.

Не пощажен и вечный город Рим.

Где Данте наш? Уж жив ли он? Что с ним?

Он жив. За ним теперь уж целый ряд

Геройских подвигов… да и наград.

Сам Муссолини наградил его…

Но нам другое в Данте интересно:

Каким он стал? Что в сердце у него?

Конечно, чуждым это неизвестно,

Для них — лишь славный он герой. Но те,

Кто этого героя знал и ране,

Кто близок был живой его мечте,

Кто слышал разговоры в океане

И мог в Чистилище за ним идти,—

По тихому пустынному пути,—

И знать, какими увлечен он снами,—

Те догадаются о многом сами.

Вначале долг он исполнял беспечно,

Бесстрашно, жертвенно и безупречно.

Да, впрочем, так же делал и потом,

Когда беспечность уж иссякла в нем.

Он славою своей не дорожил:

Он просто — действовал. И просто — жил.

А жил теперь он днем и ночью — в шумах.

Притом в таких, каких никто и в думах,

В воображении, не представлял:

Различные — один в другой врывался,

Один в другой — и так наперерыв.

И с пулеметным стрекотом сливался

Упавших авионов острый взрыв.

И с диким лаем, в облака-подушки

Плевались ядрами в кого-то пушки.

И мерное жужжанье авиона

Не заглушало сдавленного стона.

И были это уж не шумы,— грохот,

Как пьяных дьяволов бесстыдный хохот,

Иль сатаны в проклятом вожделеньи…

Но Дант, как будто, не терял терпенья.

Всё так же он бесстрашен, горд и смел,

Всё так же точен, быстр его прицел,

Он бьет врага… И только всё суровей

Его глаза и сдвинутые брови.

Кому заметить было в тех местах,

Что он опять живет — в своих мечтах?

Мечты прямому долгу не мешали,

Казалось даже, в чем-то помогали,

Но в чем? Он этого не понимал,

Не зная сам еще, о чем мечтал.

Раз Данте опустился очень низко

К аэроплану,— он его и сбил,—

И увидал того,— но близко-близко,—

Кого он только что, и сам, убил.

Он в темной луже головой лежал

И, кажется, был жив еще,— дрожал.

Он был уже не враг,— он умирал.

И вот — душа у Данта пронзена

Не жалостью — а завистью престранной;

И мысль пришла ему, совсем нежданно:

«Едва пройдет минуточка одна —

Где был и я когда-то… там, в аду…

А я туда сейчас не попаду!»

Как много понял Данте в этот миг!

Ведь он в мечтания свои проник.

Он понял, что мечтает не о Тени,

Не думает он и о райском саде,

Что за сады! Мечтает он — об аде.

«Хоть океан! Пусть воет там волна,

Но в этом вое все же тишина.

В других кругах бывают крики, пени,

Но с тем, что здесь,— какое же сравненье!

А этот длинный, семисотный путь

В Чистилище? Пустыня, тишь вокруг.

Вот где бы можно было отдохнуть!

И если б дали выбирать мне круг…»

Мысль ядовитая мелькнула вдруг:

«Ведь я бы мог и сам… Одно движенье,

Руль в глубину… Никто б и не узнал…»

Но тотчас Дант, с великим отвращеньем,

О смерти нарочитой мысль прогнал.

Не знал он, только чувствовал невольно,

Иль кто-то знал,— и в нем же,— за него,

Что там, за этой смертью самовольной,

Ни ада нет, ни рая — ничего.

А «ничего» не мог же Дант желать ?

Для ничего не стоит умирать.

Однако, смертный жить без тишины

Не может, ни душа его, ни тело.

Ему на это силы не даны.

А если он, как будто, без предела

Выдерживать всего того не может,

Что делают и с ним, и он с собой,—

Пусть верит, что предел ему положат,

И каждому иной, особый — свой.

Всё понял Дант средь грохота, в огне,

И затаил в сердечной глубине,

Bceгдa такой таинственной и цельной.

Тогда приблизился и час предельный.

Отдача сил его была полна,

Душевных и телесных,— вся сполна.

Бесшумная, нежданная, без гула,

Вдруг молния какая-то сверкнула,

Мысль оборвав последнюю. И он

В такой бездумный погрузился сон,

Что будто и не думал никогда

И ни о чем. И будто без следа

Исчез он сам в волшебном этом сне,

В его святой, нездешней тишине,

Как на ночь мать целует, уходя,

Свое родное, милое дитя,

Так, с поцелуем, Время отступило,

С собою унеся что есть и было.

Открыв глаза, увидел Данте: свет,—

И что-то незнакомое вокруг.

«Какой же свет, когда меня уж нет?

Иль это новый, неизвестный Круг?»

Но тотчас понял, в тяжком отвращеньи:

«Да это просто… просто возвращенье!»

И вот уже склоняется над ним

Лицо хоть доброе, но человечье.

Тихонько трогает его предплечье.

И чей-то голос говорит, с заботой:

«Однако, задали ж вы нам работы!

Но сильный организм. И если б вас

Сюда, ну скажем, хоть бы через час,

А не чрез шесть, ко мне бы принесли,

Вы скоро бы опять летать могли.

И эта бы рука…»— «Рука? Что с ней?»

— «Так, ничего. Ведь не болит сильней?

Не движется она у вас покуда.

Но вы пришли в себя — уж это чудо.

Рука поправится, не бойтесь. Только

Ей время нужно, и не знаю сколько.

Вот оттого и говорю: летать

Придется вам немного обождать.

Как понимаю вашей жизни стиль я!

Крылатым тяжело покинуть крылья.

Им на земле уж как-то скучно, душно…»

Но Дант ему ответил равнодушно:

«Нет, мне не скучно это, отчего же?

И по земле ходить люблю я тоже.

Ведь ноги-то мои, надеюсь, целы?»

— «О, совершенно! Можете вы смело

Начать прогулки с завтрашнего дня.

Но небольшие. Слушайтесь меня.

Ничем выздоровленью не мешайте.

Еще вы слабы. Лестниц избегайте».

— «Да, лестниц! Как не так!» Но лекарь вышел

И этих слов насмешливых не слышал.

Вот, наконец, опять, опять она!

Ее давно истертые ступени…

И сырость лестницы, и глубина…

Да, все, как было, все без изменений.

Боялся очень он, что не найдет

Случайно им тогда открытый ход.

Но все на месте. Только Дант не тот.

Решимостью глаза его горят,

Он бледен, и рука на перевязке,

Но шепчет про себя: «Ну, это сказки!

Я Тени помогу — на то, ведь, ад.

Пусть встанут на меня все силы ада,

Я это дело кончу — и как надо».

Вот он спускается всё ниже, ниже,

Уж скользкими становятся ступени…

Где им конец? Казалось, что он ближе.

Иль это лестница не та, и Тени

Он, по условию, внизу не встретит,

На зов — упырь какой-нибудь ответит,

Сова, иль мышь летучая?.. Их там,

И даже здесь, так много по стенам

Висит уныло головами вниз…

Приятный, нечего сказать, сюрприз!

Да всё равно, назад не подыматься,

Хоть бы пришлось на лестнице остаться!

Решимость и была награждена:

Оборвались ступени — над провалом.

В провале не-было заметно дна,

Лишь брезжила неясно серизна —

Как будто свет. И, не смутясь нимало,

Дант прыгнул к этой серости, в провал,

И очень ловко на ноги упал.

Повязка сдвинулась слегка с руки,