Дмитрий Быков - Блаженство (сборник) Страница 2

Отсрочка

Елене Шубиной

…И чувство, блин, такое (кроме двух-трех недель), как если бы всю жизнь прождал в казенном доме решения своей судьбы.

Мой век тянулся коридором, где сейфы с кипами бумаг, где каждый стул скрипел с укором за то, что я сидел не так. Линолеум под цвет паркета, убогий стенд для стенгазет, жужжащих ламп дневного света неумолимый мертвый свет…

В поту, в смятенье, на пределе – кого я жду, чего хочу? К кому на очередь? К судье ли, к менту, к зубному ли врачу? Сижу, вытягивая шею: машинка, шорохи, возня… Но к двери сунуться не смею, пока не вызовут меня. Из прежней жизни уворован без оправданий, без причин, занумерован, замурован, от остальных неотличим, часами шорохам внимаю, часами скрипа двери жду – и все яснее понимаю: все то же будет и в аду. Ладони потны, ноги ватны, за дверью ходят и стучат… Все буду ждать: куда мне – в ад ли?

И не пойму, что вот он, ад.

Жужжанье. Полдень. Три. Четыре. В желудке ледянистый ком. Курю в заплеванном сортире с каким-то тихим мужиком, в дрожащей, непонятной спешке глотаю дым, тушу бычки – и вижу по его усмешке, что я уже почти, почти, почти как он! Еще немного – и я уже достоин глаз того, невидимого Бога, не различающего нас.

Но Боже! Как душа дышала, как пела, бедная, когда мне секретарша разрешала отсрочку страшного суда! Когда майор военкоматский – с угрюмым лбом и жестким ртом – уже у края бездны адской мне говорил: придешь потом!

Мой век учтен, прошит, прострочен, мой ужас сбылся наяву, конец из милости отсрочен – в отсрочке, в паузе живу. Но в первый миг, когда, бывало, отпустят на день или два – как все цвело, и оживало, и как кружилась голова, когда, благодаря за милость, взмывая к небу по прямой, душа смеялась, и молилась, и ликовала, Боже мой.

«Никто уже не станет резать вены…»

Никто уже не станет резать вены —И слава тебе, Господи! – из-заМоей предполагаемой изменыИ за мои красивые глаза.

Не жаждут ни ответа, ни привета,Взаимности ни в дружбе, ни в любви,Никто уже не требует поэтаК священной жертве – Бог с тобой, живи

И радуйся! Тебе не уготованВысокий жребий, бешеный распыл:Как будто мир во мне разочарован.Он отпустил меня – и отступил.

Сначала он, естественно, пугает,Пытает на разрыв, кидает в дрожь,Но в глубине души предполагает,Что ты его в ответ перевернешь.

Однако, не найдя в тебе амбицийСтального сотрясателя миров,Бойца, титана, гения, убийцы, —Презрительно кидает: «Будь здоров».

Бывало, хочешь дать пинка дворняге —Но, передумав делать ей бо-бо,В ее глазах, в их сумеречной влаге,Читаешь не «спасибо», а «слабо».

Ах, Господи! Как славно было прежде —Все ловишь на себе какой-то взгляд:Эпоха на тебя глядит в надежде…Но ты не волк, а семеро козлят.

Я так хотел, чтоб мир со мной носился, —А он с другими носится давно.Так, женщина подспудно ждет насилья,А ты, дурак, ведешь ее в кино.

Отчизна раскусила, прожевалаИ плюнула. Должно быть, ей пораТерпеть меня на праве приживала,Не требуя ни худа, ни добра.

Никто уже не ждет от переросткаНи ярости, ни доблести. Прости.А я-то жду, и в этом вся загвоздка.Но это я могу перенести.

«Старуха-мать с ребенком-идиотом…»

Старуха-мать с ребенком-идиотом —Слюнявым, длинноруки, большеротым, —Идут гулять в ближайший лесопаркИ будут там смотреть на листопад.

Он не ребенок. Но назвать мужчинойЕго, что так невинен и убог,С улыбкой безнадежно-беспричиннойИ с головою, вывернутой вбок?

Они идут, ссутулившись. Ни звука —Лишь он мычит, растягивая рот.Он – крест ее, пожизненная мука.Что, если он ее переживет?

Он не поймет обрушившейся карыИ в интернате, карцеру сродни,Все будет звать ее, и санитарыЕго забьют за считаные дни.

О, если впрямь подобье высшей волиИсторгло их из хаоса и тьмыНа этот свет – скажи, не для того ли,Чтоб осторожней жаловались мы?

А я-то числю всякую безделкуЗа якобы несомый мною крестИ на судьбу ропщу, как на сиделкуВорчит больной. Ей скоро надоест.

Но нет. Не может быть, чтоб только радиНаглядной кары, метки нулевой,Явился он – в пальто, протертом сзади,И с вытянутой длинной головой.

Что ловит он своим косящим глазом?Что ищет здесь его скользящий зрак?Какую правду, большую, чем разум,Он ведает, чтоб улыбаться так?

Какому внемлет ангельскому хору,Какое смотрит горнее кино?Как нюх – слепцу, орлиный взор – глухому,Взамен рассудка что ему дано?

Что наша речь ему? – древесный шелест.Что наше небо? – глина и свинец.Что, если он непонятый пришелец,Грядущего довременный гонец?

Что, ежели стрела попала мимоИ к нам непоправимо занесенБлаженный житель будущего мира,Где каждый улыбается, как он?

Что, ежели, трудов и хворей между,Он послан в утешенье и надежду —Из тех времен, из будущей Москвы,В которой все мы будем таковы?

«Эгоизм болезни: носись со мной…»

Эгоизм болезни: носись со мной,Неотступно бодрствуй у изголовья,Поправляй подушки, томись винойЗа свое здоровье.

Эгоизм здоровья: не тронь, не тронь,Избегай напомнить судьбой своеюПро людскую бренность, тоску и вонь:Я и сам успею.

Эгоизм несчастных: терпи моиВспышки гнева, исповеди по пьяни,Оттащи за шкирку от полыньи,Удержи на грани.

Эгоизм счастливых: уйди-уйди,Не тяни к огню ледяные руки,У меня, глядишь, еще впередиНе такие муки.

Дай побыть счастливым – хоть день, хоть час,Хоть куда укрыться от вечной дрожи,Убежать от жизни, забыть, что насОжидает то же.

О, боязнь касаться чужих вещей!Хорошо, толпа хоть в метро проноситМимо грязных тряпок, живых мощей,Что монету просят.

О, боязнь заразы сквозь жар стыда:Отойдите, нищие и калеки! —И злорадство горя: иди сюда,Заражу навеки!

Так мечусь суденышком на волнеТоржества и страха, любви и блуда,То взываю к ближним: «Иди ко мне!»,То «Пошел отсюда!».

Как мне быть с тобой, эгоизм любви,Как мне быть с тобой, эгоизм печали —Пара бесов, с коими визавиЯ сижу ночами?

А вверху, в немыслимой высоте,Где в закатном мареве солнце тает, —Презирая бездны и те, и те,Альтруизм витает.

Над моей измученной головой,Над счастливой парой и над увечной,Он парит – безжалостный, неживой,Безнадежный, хладный, бесчеловечный.

«Ты непременно сдохнешь, клянусь богами…»

Ты непременно сдохнешь, клянусь богами.Так говорю, отбросив последний стыд.Все платежи на свете красны долгами.Я тебе должен, но мне не придется мстить.Мне наплевать, что время тебя состарит,Прежде чем сможет выпихнуть в мир иной:Ты непременно сдохнешь. И это станетПлатой за то, что сделали вы со мной.

Ты непременно сдохнешь, пускай нескоро,Дергаясь от удушья, пустив мочу,Сдохнешь и ты, посмевший – но нет, ни слова.Сдохнешь и ты, добивший – но нет, молчу.Общая казнь, которую не отменишь,Общая месть за весь этот сад земной.Впрочем, и сам я сдохну. Но это мелочьПосле того, что сделали вы со мной.

«Кто обидит меня – тому ни часа…»

«Кто обидит меня – тому ни часа,Ни минуты уже не знать покоя.Бог отметил меня и обещалсяЗа меня воздавать любому втрое.Сто громов на обидчика обрушит,Все надежды и радости отнимет,Скорбью высушит, ужасом задушит,Ввергнет в ад и раскаянья не примет.

Так что лучше тебе меня не трогать,Право, лучше тебе меня не трогать».

Так он стонет, простертый на дороге,Изувеченный, жалкий, малорослый,Так кричит о своем разящем Боге,Весь покрытый кровавою коростой;Как змея, перерубленная плугом,Извивается, мечется, ярится,И спешат проходящие с испугом —Не дыша, отворачивая лица.

Так что лучше тебе его не трогать,Право, лучше тебе его не трогать.

Так-то въяве и выглядит все это —Язвы, струпья, лохмотья и каменья,Знак избранья, особая примета,Страшный след Твоего прикосновенья.Знать, пригодна зачем-то эта ветошь,Ни на что не годящаяся с виду:Так и выглядят все, кого отметишь —Чтоб уже никому не дать в обиду.

Так что лучше Тебе меня не трогать,Право, лучше Тебе меня не трогать.

«Какой-нибудь великий грешник…»

Какой-нибудь великий грешник,Любитель резать, жечь и гнуть,Карманник, шкурник, кагэбэшник,Секир-башка какой-нибудь,Который после ночи блуднойДоцедит сто последних граммИ с головой, от хмеля трудной,Пройдет сторонкой в Божий храм,Поверит милости ГосподнейИ отречется от ворья, —Тебе не то чтобы угодней,Но интереснее, чем я.Емелькой, Стенькой, КудеяромОн волен грабить по ночамМоскву, спаленную пожаром,На радость местным рифмачам;Стрелять несчастных по темницам,Стоять на вышках лагерей,Похабно скалиться девицам,Терзать детей и матерей,Но вот на плахе, на Голгофе,В кругу семьи, за чашкой кофеПризнает истину твою —И будет нынче же в раю.Бог созиданья, Бог поступка,Водитель орд, меситель масс,Извечный враг всего, что хрупко,Помилуй, что тебе до нас?Нас, не тянувшихся к оружью,Игравших в тихую игру,Почти без вылазок наружуСидевших в собственном углу?Ваятель, весь в ошметках глины,Погонщик мулов и слонов,Делящий мир на половиныБез никаких полутонов,Вершитель, вешатель, насильник,Создатель, зиждитель, мастак,С ладонью жесткой, как напильник,И лаской грубой, как наждак,Бог не сомнений, но деяний,Кующий сталь, пасущий скот,На что мне блеск твоих сияний,К чему простор твоих пустот,Роенье матовых жемчужин,Мерцанье раковин на дне?И я тебе такой не нужен,И ты такой не нужен мне.

Одиннадцатая заповедь