Сергей Маковский - Год в усадьбе Страница 2

Апрель («Набухли почки верб, и перелески…»)

Набухли почки верб, и перелескив проталинах давным-давно цветут.Озябших трав подснежный изумруди неба синь так вдохновенно-резки!

Теплеет солнце, гуще занавескиотмерзших рощ. И лютик тут как тут,и над черемухой пчелиный гуд,и жаворонок вьется в горнем блеске.

День целый птичий гам. Уж возле гнездщеглы, чижи, малиновки запели.Щебечут ласточки, скворец и дрозд трещат…И соловьи при свете звезд,неискушенные еще в апреле,порой и невпопад заводят трели.

Май («Я был на кладбище. И там весна…»)

Я был на кладбище. И там весна:ирис, жасмин, сирени белой дымы,и ландышем (цветок ее любимый)весенняя могила убрана.

Стрекозы легкие носились мимои золотом звенела тишина…Здесь, под крестом берестовым, онауснула навсегда, непостижимо.

Я помню все. Но ты, забыла ль ты,не отданная мне ревнивым раем,любовь мою и слезы и мечты,отцветшие когда-то вместе с маем?И мне в ответ могильные цветы:— Мы любим, оттого что умираем.

Послесловие («Все призрачно в дыму отшедших дней…»)

Все призрачно в дыму отшедших дней,но, Боже мой, как безнадежно-явно!И быль, и сон — давно и так недавно.Тем сладостнее «вспомнить и больней…

О, как жива моя тоска по ней,еще вчера и близкой, и державной,и вот — чужой, безрадостной, бесславной,покорно тонущей в крови своей.

Россия, Русь! Тебе ли роковая,предвещанная гибель суждена?Или стоишь у врат, еще не зная?Тяжка пред Господом твоя вина, —слепая, страшная, но все — живаяи все любимая, навек одна.

Ржевница. 1920

СКЕЛЕ

Был пасмурный февраль, всходила чуть трава,белели в порослях подснежники лесные,пустынный вечер гас и золотил едвакрутые скаты гор и тучи дождевые.Местами на камнях весенний таял лед,и было холодно. Шумел поток в ущелье.Измаянный тщетой томительных невзгод,не радуясь весне, я брел на новоселье.Куда? Не все ль равно! Я шел вперед, вперед,к мешку дорожному приучивая спину,туда, где не было южнобережных вод,через Шайтан-Мердвен в Байдарскую долину.Без цели, наугад — скорей, куда-нибудь!Дубы корявые, ободранные буки,как злые нищие, мне преграждали путь,шипы кустарников кололи больно руки.Все выше между скал обрывистых тропа.Вот — перевал, и вниз кремнистая дорога,и снова хилый лес и камни и толпакоряг обугленных, черневших так убого…И вдруг — о, волшебство! — передо мной простор,согретый ласковым, лучисто-нежным югом,и в золоте зари чуть видимый узорхолмов, раскинутых широким полукругом…Как хорошо… О, нет, нет никогда во снепростор не грезился чудесней и безбрежней,и Божья красота не улыбалась мнеспокойнее, добрей, блаженно-безмятежней!

Прохладная изба. Из окон вдовий двор, —колодезь, клумбы роз, табачные сараи,соседок за стеной нерусский разговор,индюшек и гусей рассыпанные стаи…Все, все отрадно здесь, милей день ото дня:оладьи на обед и к ужину султанка,и эта пасека у ветхого плетня,и хлопотливая красавица гречанка, —ее рассказ о том, как нынче трудно ейуправиться одной с работой деревенской,и выводок пяти подростков-дочерей,смущающих меня задумчивостью женской…

Страдою полон день. С утра и млад и старв чаирах боронит и поливает гряды.Не умолкает скрип нагруженных мажар,свершаются труды, как тихие обряды.Не налюбуешься! По заросли брожу —все тропы исходил. В Узундже и Саваткедрузей моих, татар, я навещать хожу:люблю наряды их и гордые повадки,неторопливый пляс на свадебных пирахи верность древнюю гостеприимства праву,«селямы» важные и в сакле, на коврах —степенный разговор и кофий по уставу.

Настанет вечер. Тишь. Кузнечик заскребет,у завитых плетней — играющие дети.Угрюмый муэдзин на минарет идет,и молча старики присели у мечети.Отчетливо звенят гортанные словав вечернем воздухе, протяжные как стоны.Им вторит иногда, вдали, едва-едвацерковный колокол. И вместе плачут звоны…

Все ниже солнце. Вот в огне его лучахолмов песчаные порозовели склоныи гаснут. В сумерках, отрывисто мыча,понурые бредут волы в свои загоны.И дружною толпой, окончив страдный деньв окрестных табаках, работницы-хохлушкипройдут по зеленям и, уплывая в тень,затянут вольные, знакомые частушки.И Русью вдруг пахнет, и сердце защемит…Уйти бы вдаль — туда, в раздолья ветровые,где не избыть ни слез, ни крови, ни обид.Отечество, прости! Воскреснешь ли, Россия?

Весна давно прошла. Отпели соловьи,кукушка за рекой и та откуковала,и вылетели пчел мятежные рои,веселой зеленью долина заиграла.Короче солнца путь и жарок летний прах,повысохли ручьи на дне ущелий сирых,черешня дикая поспела на горах,и яблони цвели и отцвели в чаирах.

Как скоро! Поглядишь: румянятся плодыи пухнет помидор в соседнем огороде,желтеют пажити, огромные скирдынасупились в полях. Уж лето на исходе!Но так же все горят и нежат небеса,и рано-порану туманы гор колдуют,и по краям ложбин кудрявятся леса,и в рощах горлицы без умолку воркуют.Все той же музыки мечтательной полнакраса осенняя твоих угодий, Скеле, —и утра благовест, и ночи тишина,и звоны полудня, и вечера свирели…

Скеле у Байдар. 1919.

Нагарэль. Сонеты

Памяти Н.С. Гумилева

I. «Нет, — больше, сударь! Шестьдесят четыре…»

Нет, — больше, сударь! Шестьдесят четыре.Уж двадцать два — на Флоре капитан.А раньше: Грек, Меркурий, Океан…Да, старость не на радость в Божьем мире.

Удушье, знобь, не голова: чурбан.Ногами тоже плох, со сна — что гири.Немудрено. По кругосветной ширинамаешься в ненастье и туман!

Зато и пожил. Sacramente… споро.Где не бывал, что песен да вина!А женщины! Послушай, старина…Но крепче всех запомнилась одна:плясунья из таверн Сан-Сальвадора,креолка, Нагарэль, дочь матадора.

II. «Извольте, расскажу. Хоть забулдыга…»

Извольте, расскажу. Хоть забулдыга,поверьте на слово: не врал досель.Что было, сударь, было. Нагарэль…Оглянешься, и память — словно книга.

Ну-с, в ту пору уж несколько недель,у Бахии, на палубе Родрига,испанского сторожевого брига,я проклинал тропический апрель.

Зной, ливень, штиль. По вечерам из порта —и музыка, и песни. Как дурак,ночь напролет стоишь, стоишь у борта,в уме прикидываешь так и сяк,и отпуска, бывало, ждешь до черта.Однажды утром… Чокнемся, земляк!

III. «Однажды: Юнга, — слышу голос, — в рубку!..»

Однажды: «Юнга, — слышу голос, — в рубку!»Бегу. А капитан (старик, добряки пьяница, да трезвый — не моряк)глядит хитро, пожевывает трубку.

«Что ж, твой черёд!» — и показал на шлюпку.Весь день в порту, из кабака в кабак,брожу с матросами, курю табаки вздрагиваю, как завижу юбку.

Тогда же под вечер в таверне «Крот»и встретились… Ну, подмигнул украдкой.Пришла, подсела, черным глазом жжет.Молчит… И вдруг, змея, прильнула сладкои на тебе! — поцеловала в рот.Так началось. А кончилось… не гладко.

IV. «Да, началось. На долгую беду…»