Федор Тютчев - Том 4. Письма 1820-1849 Страница 21

Таковы были мои мысли, и мне не нужно говорить вам, милостивый государь, насколько по приезде моей жены я был счастлив узнать от нее, что, приняв это решение, я только предугадал намерения вашего сиятельства и наперед сообразовался с вашими желаниями.

После этого разговор, который я имел с г-жой Обрезковой по возвращении ее из Берлина, снова вызвал во мне недоумение по поводу того, как мне следует поступить. Г-жа Обрезкова уверила меня, что во время аудиенции, которую соблаговолил дать ей государь, его величество высказал пожелание, чтобы отныне, не дожидаясь объявления нового регламента, национальный костюм стал обязательным, — она даже прибавила, что ей было поручено сообщить мне, что представление к туринскому двору должно состояться именно в этом костюме…

Конечно, милостивый государь, я далек от того, чтобы рассматривать слова г-жи Обрезковой как официальное предписание. — Однако ее утверждения столь уверенны, столь определенны, а вместе с тем одно лишь предположение, что такова действительная воля государя, настолько для меня весомо, что я вынужден, к величайшему своему сожалению, умолять ваше сиятельство удостоить меня одним словом ответа, дабы рассеять мои сомнения и обозначить путь, коим я должен следовать.

Если бы ваше сиятельство действительно сочли, что прежний костюм уже неуместен, тогда я постараюсь выиграть время и отложить представление до объявления нового регламента. Итак, необходимо, чтобы этот вопрос был так или иначе разрешен.

Но, прежде всего, я надеюсь, что вы, милостивый государь, при вашей доброжелательности и справедливости, окажете мне милость, поверив в безмерность того огорчения и смущения, которые я испытываю при мысли, что принужден занимать ваше сиятельство такими мелочами. Я со скорбью подчиняюсь необходимости, которую я не создал, но унаследовал…

Что касается серьезной стороны сношений нашей миссии с туринским двором, мне нет нужды уверять вас, милостивый государь, что я неизменно буду следовать тем указаниям, которые вашему сиятельству угодно было дать мне в прошлом году перед отъездом моим из Санкт-Петербурга. Я знаю, какое значение придает наш двор сохранению добрых отношений с туринским двором, и я должен сказать, что расположение, мною здесь встреченное, значительно облегчает мне выполнение этой задачи. Ибо, несмотря на ребяческую распрю, которой так легко было бы избежать, здешний двор, надо признать, питает к нам самые что ни на есть приязненные чувства. Высокие достоинства государя императора глубоко и единодушно почитаются здесь, как, впрочем, и всюду, где господствует принцип порядка и консерватизма. Об услугах, оказанных Россией королевскому дому, вспоминают при каждом случае с искренней благодарностью, не оставляющей желать ничего лучшего*. Словом, как сочувствие во взглядах, так и понимание своих самых очевидных интересов связывают нас с этим двором, — и если при данном положении не требуется особого ума, чтобы поддерживать между нами наилучшие отношения, то, напротив, нужна исключительная неловкость или решительное злополучие, чтобы внести в эти отношения хотя бы тень охлаждения или равнодушия.

Дозволено ли будет мне, в подтверждение только что сказанного, добавить подробность, касающуюся лично меня? Перед вашей испытанной благосклонностью, милостивый государь, раскрываю я мысль свою во всем ее чистосердечии… Со времени моего приезда в Турин, а также в самый разгар пресловутой ссоры, я неизменно встречал со стороны всего здешнего общества, и еще более со стороны лиц высокопоставленных как при дворе, так и в правительстве, прием столь ласковый, столь горячий, столь мало соответствующий обычной сдержанности, приписываемой пьемонтскому характеру, что эта приветливость самою своей нарочитостью совершенно заглушала во мне тщеславие, заставляя видеть в ней исключительно то, что в ней действительно было, т. е. выражение политической симпатии, которая, не зная, на кого излиться, обращалась, за неимением лучшего, к моей скромной особе.

Таково положение в настоящую минуту, и что бы ни случилось впоследствии, я всегда буду помнить, милостивый государь, что чиновник, имеющий честь служить под вашим началом, был бы виновен более всякого другого, если бы в своем поведении не сумел бы соблюсти умеренности, приличия и сдержанности. Этим он доказал бы, что совершенно не достоин ценить стоящий перед его глазами образец и следовать ему.

Мне остается выразить только одно пожелание: оно состоит в том, чтобы ваше сиятельство и впредь удостаивали меня своим благорасположением, хотя бы ради того, чтобы я имел возможность заслужить то, которым я был почтен доныне.

Не имея в эту мертвую, ввиду отсутствия двора, пору сообщить ничего особенно интересного, я буду, сообразно с переданными нам распоряжениями, пересылать свои официальные донесения непосредственно в Санкт-Петербург.

С глубочайшим почтением честь имею быть, милостивый государь, вашего сиятельства покорнейший слуга

Ф. Тютчев

Жуковскому В. А., 6/18 октября 1838*

Турин. 6/18 октября 1838

Милостивый государь Василий Андреевич!

Отправляя в Вену нашего постоянного трехмесячного курьера, я долгом поставил послать его в Комо*, для принятия приказаний его императорского высочества… Не имея сношения ни с кем из окружающих великого князя, простите ли вы мне, милостивый государь, что я вас осмеливаюсь обеспокоить просьбою дать знать как и кому следует о посылаемом курьере?

Я сам, известившись вчера только о прибытии великого князя в Комо, не замедлю туда явиться в надежде, что он не лишит меня счастия или, лучше сказать, — вернее, согласнее с моим теперешним положением, — не лишит меня утешения его видеть*.

И от вас, — простите ли вы мне это требование, — и от вас я, вам чужой, почти вовсе незнакомый, жду и надеюсь утешения. Некогда, милостивый государь, я пользовался вашею благосклонностию. И в последнее время, я знаю через кн. Вяземского и других ваших петербургских друзей, вы не раз отзывались обо мне с участием.

Проездом через Минхен вы известились, может быть, о моем несчастии, о моей потере…* И та, которой нет… сколько раз по возвращении своем из Петербурга и рассказывая мне про свою тамошнюю жизнь, упоминала она мне про вас…* Вот почему, не будучи ни суевером, ни сумасбродом, я от свидания с вами жду некоторого облегчения…

Есть ужасные годины в существовании человеческом… пережить все, чем мы жили — жили в продолжение целых двенадцати лет… Что обыкновеннее этой судьбы — и что ужаснее? Все пережить и все-таки жить… Есть слова, которые мы всю нашу жизнь употребляем, не понимая… и вдруг поймем… и в одном слове, как в провале, как в пропасти, все обрушится.

В несчастии сердце верит, т. е. понимает. И потому я не могу не верить, что свиданье с вами в эту минуту, самую горькую, самую нестерпимую минуту моей жизни, — не слепого случая милость. Вы недаром для меня перешли Альпы… Вы принесли с собою то, что после нее я более всего любил в мире: отечество и поэзию… Не вы ли сказали где-то: в жизни много прекрасного и кроме счастия*. В этом слове есть целая религия, целое откровение… но ужасно, несказанно ужасно для бедного человеческого сердца отречься навсегда от счастия. Простите. Вера моя не обманет меня. Я увижусь с вами… Ф. Тютчев

Нессельроде К. В., 6/18 октября 1838*

Turin. Ce 6/18 octobre 1838

Monsieur le Comte,

Sa Majesté l’Empereur daignera-t-il me pardonner si j’ai différé jusqu’à présent à lui offrir mes actions de grâce pour ses derniers bienfaits?..* Si en ce moment même j’hésite encore?.. Quel hommage à offrir que celui d’une reconnaissance où il n’y a que du désespoir et des larmes de douleur?

Monsieur le Comte, j’ai tout perdu…* Les mots, je le sens, ne signifient rien… Mais enfin l’homme n’a que des mots pour dire qu’il se sent blessé au cœur…

Et cependant le souvenir de ce dernier bienfait, de ce bienfait, tombé sur un lit de mort, me restera éternellement sacré… Ne s’adressait-il pas à celle qui n’est plus? N’est-ce pas la nouvelle de ce bienfait qui lui a valu sa dernière joie, le dernier mouvement de la satisfaction terrestre qu’elle ait éprouvé?..

Deux jours après s’est déclarée la maladie qui a brisé au milieu des plus atroces souffrances un des plus nobles cœurs que Dieu ait jamais faits.

Maintenant la voilà soustraite à jamais aux bienfaits comme aux douleurs de ce monde.

Mais à côté de son cercueil il reste trois enfants en bas âge… Il y a quelques mois leur mère, au prix des dernières forces qui lui restaient, a bien pu les porter à travers la flamme et les arracher à la mort. Mais cet effort a épuisé sa vie. Elle est morte à la peine… Ses enfants vivent, il est vrai, mais ils n’ont plus de mère, pour veiller sur leur enfance et pour protéger leur jeunesse…

Quant à moi… Monsieur le Comte, quelque douleur ou quelque honte qu’il y ait dans cet aveu… je ne suis plus rien, je ne puis rien. L’épreuve n’a pas été mesuré aux forces… Je me sens écrasé… Je peux bien pleurer sur ces malheureux enfants. Je ne peux pas les protéger.

Mais il y a Dieu et l’Empereur… C’est à leur double Providence que je les confie… Que celui, qui, il y a quelques mois, a recueilli au sortir du naufrage la mère et les enfants, maintenant que leur mère les a abandonnés ne retire pas sa main de dessus ces trois têtes orphelines.