Борис Пастернак - Стихотворения и поэмы Страница 23

К октябрьской годовщине

1

Редчал разговор оживленный.Шинель становилась в черед.Растягивались в эшелоныТелятники маршевых рот.Десятого чувства верхушкойПодхватывали ковыли,Что этот будильник с кукушкойЛет на сто вперед завели.Бессрочно и тысячеверстноШли дни под бризантным дождем.Их вырвавшееся упорствоНе ставило нас ни во что.

Всегда-то их шумную грудуНесло неизвестно куда.Теперь неизвестно откудаИх двигало на города.

И были престранные ночиИ род вечеров в сентябре,Что требовали полномочийОбширней еще, чем допрежь.

В их августовское убранствоВошли уже корпия, креп,Досрочный призыв новобранцев,Неубранный беженцев хлеб.

Могло ли им вообразиться,Что под боком, невдалеке,Окликнутые с позицийЖилища стоят в столбняке?

Но, правда, ни в слухах нависших,Ни в стойке их сторожевой,Ни в низко надвинутых крышахНе чувствовалось ничего.

2

Под спудом пыльных садов,На дне летнего дняНева, и нефти пятномРасплывшаяся солдатня.

Вечерние выпускаГазет рвут нарасхват.Асфальты. Названья судов.Аптеки. Торцы. Якоря.

Заря, и под ней, в западнеИнженерного замка, подобныйРавномерно-несметной, как лес, топотнеУдаляющейся кавалерии, плескЛитейного, лентой рулеткиРаскатывающего на роликах плитВо все запустенье проспектаШтиблетную бурю толпы.

Остатки чугунных оградМестами целеют под кипойСобытий и прахом попытокУйти из киргизской степи.

Но тучи черней, аппаратРевет в типографском безумьи,И тонут копыта и скрипы кибитокВ сыпучем самуме бумажной стопы.

Семь месяцев мусор и плесень, как шерсть,На лестницах министерств.Одинокий как перст,Таков Петроград,Еще с государственной думыНочами и днями кочующий в чумахИ утром по юртам бесчувственный к шумуГольтепы.Он все еще не искупилПровинностей скиптера и ошибокПротивного стереотипа,И сослан на взморье, топить, как сизиф,Утопии по затонам,И, чуть погрузив, подымать эти тонныКартона и несть на себе в неметенныйСемь месяцев сряду пыльный тупик.И осень подходит с обычной рутинойКрутящихся листьев и мокрых куртин.

3

Густая слякоть клейковинойПолощет улиц колею:К виновному прилип невинный,И день, и дождь, и даль в клею.Ненасте настилает скаты,Гремит железом пласт о пласт,Свергает власти, рвет плакаты,Наталкивает класс на класс.Костры. Пикеты. Мгла. ПоэтыУже печатают тюкиСтихов потомкам на пакетыИ нам на кету и пайки.Тогда, как вечная случайность,Подкрадывается зимаПод окна прачечных и чайныхИ прячет хлеб по закромам.Коротким днем, как коркой сыра,Играют крысы на софеИ, протащив по всей квартире,Укатывают за буфет.На смену спорам оборонцевКак север, ровный совнарком,Безбрежный снег, и ночь, и солнце,С утра глядящее сморчком.

Пониклый день, серье и быдло,Обидных выдач жалкий цикл,По виду жизнь для мотоцикловИ обданных повидлой игл.

Для галок и красногвардейцев,Под черной кожей мокрый хром.Какой еще заре зардетьсяПри взгляде на такой разгром?

На самом деле ж это небоНамыкавшейся всласть зимы,По всем окопам и совдепамЗа хлеб восставшей и за мир.

На самом деле это где-тоЗадетый ветром с моря ройГорящих глаз Петросовета,Вперенных в небывалый строй.

Да, это то, за что боролись.У них в руках метеорит.И будь он даже пуст, как полюс,Спасибо им, что он открыт.

Однажды мы гостили в сфереПреданий. Нас перевелиНа четверть круга против зверя.Мы первая любовь земли.

Белые стихи

И в этот миг прошли в мозгу все мысли

единственные, нужные. Прошли

и умерли...

Он встал. В столовой било час. Он знал,Теперь конец всему. Он встал и вышел.Шли облака. Меж строк и как-то вскользьСтучала трость по плитам тротуара,И где-то громыхали дрожки. ГодНазад Бальзак был понят сединой.Шли облака. Стучала трость. Лило.

Он мог сказать: "Я знаю, старый друг,Как ты дошел до этого. Я знаю,Каким ключом ты отпер эту дверь,Как ту взломал, как глядывал сквозь этуИ подсмотрел все то, что увидал".

Из-под ладоней мокрых облаков,Из-под теней, из-под сырых фасадов,Мотаясь, вырывалась в фонаряхЗахватанная мартом мостовая."И даже с чьим ты адресом в рукахСтирал ступени лестниц, мне известно".И ветер гнал ботву по рельсам рынка."Сто ганских с кашлем зябло по утрамИ, волосы расчесывая, дралоГребенкою. Сто ганских в зеркалахБросало в дрожь. Сто ганских пило кофе.А надо было богу доказать,Что ганская одна, как он задумал..."На том конце, где громыхали дрожки,Запел петух. "Что Ганская одна,Как говорила подпись Ганской в письмах,Как сон, как смерть". Светало. В том конце,Где громыхали дрожки, пробуждались.Как поздно отпираются кафе,И как свежа печать сырой газеты!Ничто не мелко, жирен всякий шрифт,Как жир галош и шин, облитых солнцем.Как празден дух проведшего без снаТакую ночь! Как голубо пылаетФитиль в мозгу! Как ласков огонек!Как непоследовательно насмешлив!Он вспомнил всех. Напротив у молочной,Рыжел навоз. Чирикал воробей.Он стал искать той ветки, на которойНа части разрывался, вне себяОт счастья, этот щебет. Впрочем, вскореОн заключил, что ветка над окном,Ввиду того ли, что в его видуПеред окошком не было деревьев,Иль от чего еще. Он вспомнил всех.О том, что справа сад, он догадалсяПо тени вяза, легшей на панель.Она блистала, как и подстаканник.Вдруг с непоследовательностью в мыслях,Приличною не спавшему, емуПодумалось на миг такое что-то,Что трудно передать. В горящий мозгВошли слова: любовь, несчастье, счастье,Судьба, событье, похожденье, рок,Случайность, фарс и фальшь. Вошли и вышли.

По выходе никто б их не узнал,Как девушек, остриженных машинкойИ пощаженных тифом. Он решил,Что этих слов никто не понимает,Что это не названия картин,Не сцены, но разряды матерьялов.Что в них есть шум и вес сыпучих тел,И сумрак всех букетов москательной.Что мумией изображают кровь,Но можно иней начертить сангиной,И что в душе, в далекой глубине,Сидит такой завзятый рисовальщикИ иногда рисует La lune de miel8Куском беды, крошащейся меж пальцев,Куском здоровья бешеный кошмар,Обломком бреда светлое блаженство.В пригретом солнцем синем картузе,Обдернувшись, он стал спиной к окошку.Он продавал жестяных саламандр.Он торговал осколками лазури,И ящерицы бегали, блеща,По яркому песку вдоль водостоков,И щебетали птицы. Шел народ,И дети разевали рты на диво.Кормилица царицей проплыла.За март, в апрель просилось ожерелье,И жемчуг, и глаза, кровь с молокомЛица и рук, и бус, и сарафана.

Еще по кровлям ездил снег. ЕщеВесна смеялась, вспенив снегу с солнцем.Десяток парниковых огурцовБыл слишком слаб, чтоб в марте дать понятьеО зелени. Но март их понималИ всем трубил про молодость и свежесть.

Из всех картин, что память сберегла,Припомнилась одна: ночное поле.Казалось, в звезды, словно за чулок,Мякина забивается и колет.Глаза, казалось, млечный путь пылит.Казалось, ночь встает без сил с ометаИ сор со звезд сметает. Степь несласьРекой безбрежной к морю, и со степьюНеслись стога и со стогами ночь.

На станции дежурил крупный храп,Как пласт, лежавший на листе железа.На станции ревели мухи. ДождьЗвенел об зымзу, словно о подойник.Из четырех громадных летних днейСложило сердце эту память правде.По рельсам плыли, прорезая мглу,Столбы сигналов, ударяя в тучи,

И резали глаза. Бессонный мозгТянуло в степь, за шпалы и сторожки.На станции дежурил храп, и дождьЛенился и вздыхал в листве. Мой ангел,Ты будешь спать: мне обещала ночь!Мой друг, мой дождь, нам некуда спешить.У нас есть время. У меня в карманахОрехи. Есть за чем с тобой в степиПолночи скоротать. Ты видел? Понял?Ты понял? Да? Не правда ль, это то?

Та бесконечность? То обетованье?И стоило расти, страдать и ждать.И не было ошибкою родиться?На станции дежурил крупный храп.Зачем же так печально опаданьеБезумных знаний этих? Что за грустьРоняет поцелуи, словно август,Которого ничем не оторватьОт лиственницы? Жаркими губамиПристал он к ней, она и он в слезах,Он совершенно мокр, мокры и иглы...

Высокая болезнь