Борис Пастернак - Стихотворения и поэмы Страница 24

Высокая болезнь

(1923 – 1928)

Мелькает движущийся ребус

Мелькает движущийся ребус,Идет осада, идут дни,Проходят месяцы и лета.В один прекрасный день пикеты,Сбиваясь с ног от беготни,Приносят весть: сдается крепость.Не верят, верят, жгут огни,Взрывают своды, ищут входа,Выходят, входят, идут дни,Проходят месяцы и годы.Проходят годы, все в тени.Рождается троянский эпос.Не верят, верят, жгут огни,Нетерпеливо ждут развода,Слабеют, слепнут, идут дни,И в крепости крошатся своды.

Мне стыдно и день ото дня стыдней,Что в век таких тенейВысокая одна болезньЕще зовется песнь.Уместно ль песнью звать содом,Усвоенный с трудомЗемлей, бросавшейся от книгНа пики и на штык.Благими намереньями вымощен ад.Установился взгляд,Что если вымостить ими стихи,Простятся все грехи.Все это режет слух тишины,Вернувшейся с войны,А как натянут этот слух,Узнали в дни разрух.

В те дни на всех припала страстьК рассказам, и зима ночамиНе уставала вшами прясть,Как лошади прядут ушами.То шевелились тихой тьмыЗасыпанные снегом уши,И сказками метались мыНа мятных пряниках подушек.

Обивкой театральных ложВесной овладевала дрожь.Февраль нищал и стал неряшлив.Бывало, крякнет, кровь откашляв,И сплюнет, и пойдет тишкомШептать теплушкам на ушкоПро то да се, про путь, про шпалы,Про оттепель, про что попало;Про то, как с фронта шли пешком.

Уж ты и спишь, и смерти ждешь,Рассказчику ж и горя мало:В ковшах оттаявших калошПрипутанную к правде ложьГлотает платяная вошьИ прясть ушами не устала.Хотя зарей чертополох,Стараясь выгнать тень подлиньше,Растягивал с трудом таким жеЕе часы, как только мог;Хотя, как встарь, проселок влек,Чтоб снова на суглинок вымчатьИ вынесть вдоль жердей и слег;Хотя осенний свод, как нынче,Был облачен, и лес далек,А вечер холоден и дымчат,Однако это был подлог,И сон застигнутой врасплохЗемли похож был на родимчик,На смерть, на тишину кладбищ,На ту особенную тишь,Что спит, окутав округ целый,И, вздрагивая то и дело,Припомнить силится: "Что, бишь,Я только что сказать хотела?"Хотя, как прежде, потолок,Служа опорой новой клети,Тащил второй этаж на третийИ пятый на шестой волок,Внушая сменой подоплек,Что все по-прежнему на свете,Однако это был подлог,И по водопроводной сетиВзбирался кверху тот пустой,Сосущий клекот лихолетья,Тот, жженный на огне газеты,Смрад лавра и китайских сой,Что был нудней, чем рифмы эти,И, стоя в воздухе верстой,Как бы бурчал: "Что, бишь, постой,Имел я нынче съесть в предмете?"И полз голодною глистойС второго этажа на третий,И крался с пятого в шестой.Он славил твердость и застойИ мягкость объявлял в запрете.Что было делать? Звук исчезЗа гулом выросших небес.

Их шум, попавши на вокзал,За водокачкой исчезал,Потом их относило за лес,Где сыпью насыпи казались,Где между сосен, как насос,Качался и качал занос,Где рельсы слепли и чесались,Едва с пургой соприкасались.

А сзади, в зареве легенд,Дурак, герой, интеллигентВ огне декретов и рекламГорел во славу темной силы,Что потихоньку по угламЕго с усмешкой поносилаЗа подвиг, если не за то,Что дважды два не сразу сто.А сзади, в зареве легенд,Идеалист-интеллигентПечатал и писал плакатыПро радость своего заката.

В сермягу завернувшись, смердСмотрел назад, где север меркИ снег соперничал в усердьиС сумерничающею смертью.Там, как орган, во льдах зеркалВокзал загадкою сверкал,Глаз не смыкал и горе мыкалИ спорил дикой красотойС консерваторской пустотойПорой ремонтов и каникул.Невыносимо тихий тиф,Колени наши охватив,Мечтал и слушал с содроганьемНедвижно лившийся мотивСыпучего самосверганья.Он знал все выемки в органеИ пылью скучивался в швахОрганных меховых рубах.Его взыскательные ушиЕще упрашивали мглу,И лед, и лужи на полуБезмолвствовать как можно суше.

Мы были музыкой во льду.Я говорю про всю среду,С которой я имел в видуСойти со сцены, и сойду.Здесь места нет стыду.Я не рожден, чтоб три разаСмотреть по-разному в глаза.Еще двусмысленней, чем песнь,Тупое слово "враг".Гощу. Гостит во всех мирах

Высокая болезнь.

Всю жизнь я быть хотел как все,Но век в своей красеСильнее моего нытьяИ хочет быть, как я.Мы были музыкою чашекУшедших кушать чай во тьмуГлухих лесов, косых замашекИ тайн, не льстящих никому.Трещал мороз, и ведра висли.Кружились галки, и воротСтыдился застуженный год.Мы были музыкою мысли,Наружно сохранявшей ход,Но в стужу превращавшей в ледЗаслякоченный черный ход.Но я видал девятый съездСоветов. В сумерки сырыеПред тем обегав двадцать мест,Я проклял жизнь и мостовые,Однако сутки на вторые,И помню, в самый день торжеств,Пошел взволнованный донельзяК театру с пропуском в оркестр.Я трезво шел по трезвым рельсам,Глядел кругом, и все окрестСмотрело полным погорельцем,Отказываясь наотрезКогда-нибудь подняться с рельс.С стенных газет вопрос карельскийГлядел и вызывал вопросВ больших глазах больных берез.На телеграфные устоиСадился снег тесьмой густою,И зимний день в канве ветвейКончался, по обыкновенью,Не сам собою, но в ответНа поученье. В то мгновеньеМоралью в сказочной канвеКазалась сказка про конвент.Про то, что гения горячкаЦемента крепче и белей.(кто не ходил за этой тачкой,Тот испытай и поболей.)Про то, как вдруг в окнце неделиНа слепнущих глазах творцаРодятся стены цитаделиИль крошечная крепостца.Чреду веков питает новость,Но золотой ее пирог,Пока преданье варит соус,Встает нам горла поперек.

Теперь из некоторой далиНе видишь пошлых мелочей.Забылся трафарет речей,И время сгладило детали,А мелочи преобладали.

Уже мне не прописан фарсВ лекарство ото всех мытарств.Уж я не помню основаньяДля гладкого голосованья.Уже я позабыл о дне,Когда на океанском днеВ зияющей японской брешиСумела различить депеша(какой ученый водолаз)Класс спрутов и рабочий класс.А огнедышащие горы,Казалось, вне ее разбора.Но было много дел тупейКлассификации Помпей.Я долго помнил назубокКощунственную телеграмму:Мы посылали жертвам драмыВ смягченье треска ФудзиямыАгитпрофсожеский лубок.

Проснись, поэт, и суй свой пропуск.Здесь не в обычае зевать.Из лож по креслам скачут в пропастьМста, ладога, шексна, ловать.Опять из актового залаВ дверях, распахнутых на юг,Прошлось по лампам опахалоАрктических петровых вьюг.Опять фрегат пошел на траверс.Опять, хлебнув большой волны,Дитя предательства и каверзНе узнает своей страны.

Все спало в ночь, как с громким порскомПод царский поезд до зариПо всей окраине поморскойПо льду рассыпались псари.Бряцанье шпор ходило горбясь,Преданье прятало свой ростЗа железнодорожный корпус,Под железнодорожный мост.Орлы двуглавые в вуали,Вагоны пульмана во мглеЧасами во поле стояли,И мартом пахло на земле.Под порховом в брезентах мокрыхВздувавшихся верст за сто водСо сна на весь балтийский округЗевал пороховой завод.

И уставал орел двуглавый,По псковской области кружа,От стягивавшейся облавыНеведомого мятежа.Ах, если бы им мог попастьсяПуть, что на карты не попал.Но быстро таяли запасыОтмеченных на картах шпал.Они сорта перебиралиИсщипанного полотна.Везде ручьи вдоль рельс играли,И будущность была мутна.Сужался круг, редели сосны,Два солнца встретились в окне.Одно всходило из-за тосна,Другое заходило в дне.Чем мне закончить мой отрывок?Я помню, говорок егоПронзил мне искрами загривок,Как шорох молньи шаровой.Все встали с мест, глазами втунеОбшаривая крайний стол,Как вдруг он вырос на трибунеИ вырос раньше, чем вошел.Он проскользнул неуследимоСквозь строй препятствий и подмог,Как этот, в комнату без дымаГрозы влетающий комок.Тогда раздался гул оваций,Как облегченье, как разрядЯдра, не властного не рватьсяВ кольце поддержек и преград.И он заговорил. Мы помнимИ памятники павшим чтим.Но я о мимолетном. Что в немВ тот миг связалось с ним одним?Он был как выпад на рапире.Гонясь за высказанным вслед,Он гнул свое, пиджак топыряИ пяля передки штиблет.Слова могли быть о мазуте,Но корпуса его изгибДышал полетом голой сути,Прорвавшей глупый слой лузги.И эта голая картавостьОтчитывалась вслух во всем,Что кровью былей начерталось:Он был их звуковым лицом.Столетий завистью завистлив,Ревнив их ревностью одной,Он управлял теченьем мыслейИ только потому страной.

Тогда его увидев въяве,Я думал, думал без концаОб авторстве его и правеДерзать от первого лица.Из ряда многих поколенийВыходит кто-нибудь вперед.Предвестьем льгот приходит генийИ гнетом мстит за свой уход.

Девятьсот пятый год