Данте Алигьери - Божественная комедия Страница 25

Песнь двадцатая

О новой муке повествую нынеВ двадцатой песни первой из канцон,[258]Которая о гибнущих в пучине.[259]

Уже смотреть я был расположенВ провал, раскрытый предо мной впервые,Который скорбным плачем орошен;

И видел в круглом рву толпы немые,[260]Свершавшие в слезах неспешный путь,Как в этом мире водят литании[261].

Когда я взору дал по ним скользнуть,То каждый оказался странно скрученВ том месте, где к лицу подходит грудь;

Челом к спине повернут и беззвучен,Он, пятясь задом, направлял свой шагИ видеть прямо был навек отучен.

Возможно, что кому-нибудь столбняк,Как этим, и сводил все тело разом, —Не знаю, но навряд ли это так.

Читатель, — и господь моим рассказомТебе урок да преподаст благой, —Помысли, мог ли я невлажным глазом

Взирать вблизи на образ наш земной,Так свернутый, что плач очей печальныйМеж ягодиц струился бороздой.

Я плакал, опершись на выступ скальный.«Ужель твое безумье таково? —Промолвил мне мой спутник достохвальный.

Здесь жив к добру тот, в ком оно мертво.[262]Не те ли всех тяжеле виноваты,Кто ропщет, если судит божество?

Взгляни, взгляни, вот он, землею взятый,Пожранный ею на глазах фивян,Когда они воскликнули: «Куда ты,

Амфиарай? Что бросил ратный стан?»,А он все вглубь свергался без оглядки,Пока Миносом не был обуздан.

Ты видишь — в грудь он превратил лопатки:За то, что взором слишком вдаль проник,Он смотрит взад, стремясь туда, где пятки.[263]

А вот Тиресий, изменивший лик,Когда, в жену из мужа превращенный,Всем естеством преобразился вмиг;

И лишь потом, змеиный клуб сплетенныйУдарив вновь, он стал таким, как был,В мужские перья[264] снова облаченный.[265]

А следом Арунс надвигает тыл;Там, где над Луни громоздятся горыИ где каррарец пажити взрыхлил,

Он жил в пещере мраморной[266] и взорыСвободно и в ночные небеса,И на морские устремлял просторы.[267]

А та, чья гривой падает коса,Покров грудям незримым образуя,Как прочие незримы волоса,

Была Манто[268]; из края в край кочуя,Она пришла в родные мне места;[269]И вот об этом рассказать хочу я.

Когда она осталась сиротаИ принял рабство Вакхов град[270] злосчастный,Она скиталась долгие лета.

Там, наверху, в Италии прекрасной,У гор, замкнувших Манью рубежомВблизи Тиралли, спит Бенако[271] ясный.

Ключи, которых сотни мы начтемМеж Валькамникой и Гардой, склоныПеннинских Альп омыв, стихают в нем.[272]

Там место есть, где пастыри Вероны,И Брешьи, и Тридента, путь свершив,Благословить могли бы люд крещеный.[273]

Оплот Пескьеры, мощен и красив,Стоит, грозя бергамцам и брешьянам,Там, где низиной окружен залив.[274]

Все то, что в лоне уместить песчаномНе мог Бенако, — устремясь сюда,Течет рекой по травяным полянам.

Начав бежать из озера, водаЗовется Минчо, чтобы у ГоверноВ потоке По исчезнуть навсегда.[275]

Встречая падь, на полпути примерно,Она стоит, разлившись в топкий пруд,А летом чахнет, но и губит верно.[276]

Безжалостная дева, идя тут,Среди болота сушу присмотрела,Нагой и невозделанный приют.

И здесь она, чуждаясь всех, оселаСо слугами, гаданьям предана,И здесь рассталась с оболочкой тела.

Рассеянные кругом племенаПотом сюда стянулись, ибо знали,Что эта суша заводью сильна.

Над мертвой костью город основалиИ, по избравшей древле этот дол,Без волхвований Мантуей назвали.

Он многолюдней прежде был и цвел,Пока недальновидных КасалодиЛукавый Пинамонте не провел.[277]

И если ты услышал бы в народеНе эту быль о родине моей,Знай — это ложь и с истиной в разброде».

И я: «Учитель, повестью твоейЯ убежден и верю нерушимо.Мне хладный уголь — речь других людей.

Но молви мне: среди идущих мимоЕсть кто-нибудь, кто взор бы твой привлек?Во мне лишь этим сердце одержимо».

И он: «Вот тот, чья борода от щекВниз по спине легла на смуглом теле, —В те дни, когда у греков ты бы мог

Найти мужчину только в колыбелиБыл вещуном; в Авлиде сечь канатОн и Калхант совместно повелели.

То Эврипил;[278] и про него звучатСтихи моей трагедии высокой.[279]Тебе ль не знать? Ты помнишь всю подряд.

А следующий, этот худобокой,Звался Микеле Скотто[280] и большимВ волшебных плутнях почитался докой.

А вот Бонатти[281]; вот Азденте с ним;Жалеет он о коже и о шиле,Да опоздал с раскаяньем своим.[282]

Вот грешницы, которые забылиИглу, челнок и прялку, ворожа;Варили травы, куколок лепили.[283]

Но нам пора; коснулся рубежаДвух полусфер и за Севильей в волныНисходит Каин, хворост свой держа,[284]

А месяц был уж прошлой ночью полный:Ты помнишь сам, как в глубине леснойБыл благотворен свет его безмолвный».[285]

Так, на ходу, он говорил со мной.

Песнь двадцать первая

Так с моста на мост, говоря немалоСтороннего Комедии моей,Мы перешли, чтоб с кручи перевала

Увидеть новый росщеп Злых ЩелейИ новые напрасные печали;Он вскрылся, чуден чернотой своей.

И как в венецианском арсенале[286]Кипит зимой тягучая смола,Чтоб мазать струги, те, что обветшали,

И все справляют зимние дела:Тот ладит весла, этот забиваетЩель в кузове, которая текла;

Кто чинит нос, а кто корму клепает;Кто трудится, чтоб сделать новый струг;Кто снасти вьет, кто паруса платает, —

Так, силой не огня, но божьих рук,Кипела подо мной смола густая,На скосы налипавшая вокруг.

Я видел лишь ее, что в ней — не зная,Когда она вздымала пузыри,То пучась вся, то плотно оседая.

Я силился увидеть, что внутри,Как вдруг мой вождь меня рукой хранящейПривлек к себе, сказав: «Смотри, смотри!»

Оборотясь, как тот, кто от грозящейЕму беды отвесть не может глаз,И обессилен робостью томящей,

И убегает и глядит зараз, —Я увидал, как некий дьявол черныйВверх по крутой тропе бежит на нас.

О, что за облик он имел злотворный!И до чего казался мне жесток,Раскинув крылья и в ступнях проворный!

Он грешника накинул, как мешок,На острое плечо и мчал на скалы,Держа его за сухожилья ног.

Взбежав на мост, сказал: «Эй, Загребалы[287],Святая Дзита[288] шлет вам старшину!Кунайте! Выбор в городе немалый,

Я к ним еще разочек загляну.Там лишь Бонтуро[289] не живет на взятки,Там «нет» на «да» меняют за казну».

Швырнув его, помчался без оглядкиВниз со скалы; и пес таким рывкомНе кинется вцепиться вору в пятки.

Тот канул, всплыл с измазанным лицом,Но бесы закричали из-под моста:«Святого Лика[290] мы не признаем!

И тут не Серкьо[291], плавают не просто!Когда не хочешь нашего крюка,Ныряй назад в смолу». И зубьев до ста

Вонзились тут же грешнику в бока.«Пляши, но не показывай макушки;А можешь, так плутуй исподтишка».

Так повара следят, чтобы их служкиТопили мясо вилками в котлеИ не давали плавать по верхушке.

Учитель молвил: «Чтобы на скалеОстаться незамеченным, укройсяЗа выступом и припади к земле.

А для меня опасности не бойся:Я здесь не первый раз, и я привыкК подобным стычкам, ты не беспокойся».

Покинул мост мой добрый проводник;Когда он шел шестой надбрежной кручей,Он должен был являть спокойный лик.

С такой же точно яростью кипучей,Как псы бросаются на бедняка,Который просит всюду, где есть случай,

Они рванулись прочь из-под мосткаИ стали наступать, грозя крюками;Но он вскричал: «Не будьте злы пока

И подождите рвать меня зубцами!С одним из вас я речь вести хочу,А там, как быть со мной, решайте сами».

Все закричали: «Выйти Хвостачу!»Один пошел, а прочие глядели;Он шел, ворча: «Чего я хлопочу?»

Мой вождь сказал: «Скажи, Хвостач, ужели,Нетронут вашей злобой, я бы могПрийти сюда, когда б не так хотели

Господня воля и содружный рок?Посторонись; мне небо указалоПройти с другим сквозь этот дикий лог».

Тогда гордыня в бесе так упала,Что свой багор он уронил к ногамИ молвил к тем: «С ним драться не пристало».

И вождь ко мне: «О ты, который там,Среди камней, укрылся боязливо,Сойди без страха по моим следам».

К нему я шаг направил торопливо,А дьяволы подвинулись вперед,И я боялся, что их слово лживо.

Так, видел я, боялся ратный взвод,По уговору выйдя из Капроны[292]И недругов увидев грозный счет.

И я всем телом, ждущим обороны,Прильнул к вождю и пристально следил,Как злобен облик их и взгляд каленый.

Нагнув багор, бес бесу говорил:«Что, если бы его пощупать с тыла?»Тот отвечал: «Вот, вот, да так, чтоб взвыл!»

Но демон, тот, который вышел было,Чтоб разговор с вождем моим вести,Его окликнул: «Тише, Тормошило!»

Потом сказал нам: «Дальше не пройтиВам этим гребнем; и пытать бесплодно:Шестой обрушен мост, и нет пути.

Чтоб выйти все же, если вам угодно,Ступайте этим валом, там, где след,И ближним гребнем выйдете свободно.

Двенадцать сот и шестьдесят шесть летВчера, на пять часов поздней, успелоПротечь с тех пор, как здесь дороги нет.[293]

У наших в тех местах как раз есть дело —Взглянуть, не прохлаждается ль народ;Не бойтесь их, идите с ними смело».

«Эй, Косокрыл, и ты, Старик, в поход! —Он начал говорить. — И ты, Собака;А Борода десятником пойдет.

В придачу к ним Дракон и Забияка,Клыкастый Боров и Собачий Зуд,Да Рыжик лютый, да еще Кривляка.

Вы осмотрите весь кипящий пруд;А эти до ближайшего отрога,Который цел, пусть здравыми дойдут».

«Что вижу я, учитель? Ради бога,Не нужно спутников, пойдем одни, —Сказал я. — Ты же знаешь, где дорога.

Когда ты зорок, как всегда, взгляни:Не видишь разве их кивков ужасныхИ как зубами лязгают они?»

«Не надо страхов и тревог напрасных;Пусть лязгают себе, — мой вождь сказал, —Чтоб напугать варимых там несчастных».

Тут бесы двинулись на левый вал,Но каждый, в тайный знак, главе отрядаСперва язык сквозь зубы показал,

И тот трубу изобразил из зада.

Песнь двадцать вторая