Данте Алигьери - Божественная комедия Страница 24

Песнь девятнадцатая

О Симон-волхв[240], о присных сонм злосчастный,Вы, что святыню божию, добраНевесту чистую, в алчбе ужасной

Растлили ради злата и сребра,Теперь о вас, казнимых в третьей щели,Звенеть трубе назначена пора!

Уже над новым рвом мы одолелиГорбатый мост и прямо с высотыНа середину впадины смотрели.

О Высший Разум, как искусен тыГоре, и долу, и в жерле проклятом,И сколько показуешь правоты!

Повсюду, и вдоль русла, и по скатам,Я увидал неисчислимый рядОкруглых скважин в камне сероватом.

Они совсем такие же на взгляд,Как те, в моем прекрасном Сан-Джованни[241],Где таинство крещения творят.[242]

Я, отрока спасая от страданий,В недавний год одну из них разбил:И вот печать, в защиту от шептаний![243]

Из каждой ямы грешник шевелилТорчащими по голени ногами,А туловищем в камень уходил.

У всех огонь змеился над ступнями;Все так брыкались, что крепчайший жгутПорвался бы, не совладав с толчками.

Как если нечто маслистое жгутИ лишь поверхность пламенем задета, —Так он от пят к ногтям скользил и тут.

«Учитель, — молвил я, — скажи, кто это,Что корчится всех больше и обросОгнем такого пурпурного цвета?»[244]

И он мне: «Хочешь, чтоб тебя я снесВниз, той грядой, которая положе?Он сам тебе ответит на вопрос».

И я: «Что хочешь ты, мне мило тоже;Ты знаешь все, хотя бы я молчал;Ты — господин, чья власть мне всех дороже».

Тогда мы вышли на четвертый валИ, влево взяв, спустились в крутоскатыйИ дырами зияющий провал.

Меня не раньше отстранил вожатыйОт ребр своих, чем подойдя к тому,Кто так ногами плакал, в яме сжатый.

«Кто б ни был ты, поверженный во тьмуВниз головой и вкопанный, как свая,Ответь, коль можешь», — молвил я ему.

Так духовник стоит, исповедаяКазнимого, который вновь зоветИз-под земли, кончину отдаляя.[245]

«Как, Бонифаций[246], — отозвался тот, —Ты здесь уже, ты здесь уже так рано?На много лет, однако, список[247] врет.

Иль ты устал от роскоши и сана,Из-за которых лучшую средь жен,[248]На муку ей, добыл стезей обмана?»[249]

Я был как тот, кто словно пристыжен,Когда ему немедля возразили,А он не понял и стоит, смущен.

«Скажи ему, — промолвил мне Вергилий: —«Нет, я не тот, не тот, кого ты ждешь».И я ответил так, как мне внушили.

Тут грешника заколотила дрожь,И вздох его и скорбный стон раздался:«Тогда зачем же ты меня зовешь?

Когда, чтобы услышать, как я звался,Ты одолеть решился этот скат,Знай: я великой ризой облекался.

Воистину медведицей зачат,Радея медвежатам, я так жадноКопил добро, что сам в кошель зажат.[250]

Там, подо мной, набилось их изрядно,Церковных торгашей, моих предтеч,Расселинами стиснутых нещадно.

И мне придется в глубине залечь,Сменившись тем, кого я по догадкеСейчас назвал, ведя с тобою речь.

Но я здесь дольше обжигаю пятки,И срок ему торчать вот так стремглав,Сравнительно со мной, назначен краткий;

Затем что вслед, всех в скверне обогнав,Придет с заката пастырь без закона,И, нас покрыв, он будет только прав.[251]

Как, в Маккавейских книгах, ИасонаЛелеял царь, так и к нему щедраФранцузская окажется корона».[252]

Хоть речь моя едва ль была мудра,Но я слова привел к такому строю:«Скажи: каких сокровищ от Петра

Ждал наш господь, прельщен ли был казною,Когда ключи во власть ему вверял?Он молвил лишь одно: «Иди за мною».

Петру и прочим платы не вручалМатвей, когда то место опустело,Которое отпавший потерял.[253]

Торчи же здесь; ты пострадал за дело;И крепче деньги грешные храни,С которыми на Карла шел так смело.[254]

И если бы я сердцем искони,И даже здесь, не чтил ключей верховных,Тебе врученных в радостные дни,

Я бы в речах излился громословных;Вы алчностью растлили христиан,Топча благих и вознося греховных.

Вас, пастырей, провидел Иоанн[255]В той, что воссела на водах со славойИ деет блуд с царями многих стран;

В той, что на свет родилась семиглавой,Десятирогой и хранила нас,Пока ее супруг был жизни правой.[256]

Сребро и злато — ныне бог для вас;И даже те, кто молится кумиру,Чтят одного, вы чтите сто зараз.

О Константин, каким злосчастьем мируНе к истине приход твой был чреват,А этот дар твой пастырю и клиру!»[257]

Пока я пел ему на этот лад,Он, совестью иль гневом уязвленный,Не унимал лягающихся пят.

А вождь глядел с улыбкой благосклонной,Как бы довольный тем, что так правдивЗвук этой речи, мной произнесенной.

Обеими руками подхватив,Меня к груди прижал он и початымУже путем вернулся на обрыв;

Не утомленный бременем подъятым,На самую дугу меня он взнес,Четвертый вал смыкающую с пятым,

И бережно поставил на утес,Тем бережней, что дикая стремнинаБыла бы трудной тропкой и для коз;

Здесь новая открылась мне ложбина.

Песнь двадцатая

О новой муке повествую нынеВ двадцатой песни первой из канцон,[258]Которая о гибнущих в пучине.[259]

Уже смотреть я был расположенВ провал, раскрытый предо мной впервые,Который скорбным плачем орошен;

И видел в круглом рву толпы немые,[260]Свершавшие в слезах неспешный путь,Как в этом мире водят литании[261].

Когда я взору дал по ним скользнуть,То каждый оказался странно скрученВ том месте, где к лицу подходит грудь;

Челом к спине повернут и беззвучен,Он, пятясь задом, направлял свой шагИ видеть прямо был навек отучен.

Возможно, что кому-нибудь столбняк,Как этим, и сводил все тело разом, —Не знаю, но навряд ли это так.

Читатель, — и господь моим рассказомТебе урок да преподаст благой, —Помысли, мог ли я невлажным глазом

Взирать вблизи на образ наш земной,Так свернутый, что плач очей печальныйМеж ягодиц струился бороздой.

Я плакал, опершись на выступ скальный.«Ужель твое безумье таково? —Промолвил мне мой спутник достохвальный.

Здесь жив к добру тот, в ком оно мертво.[262]Не те ли всех тяжеле виноваты,Кто ропщет, если судит божество?

Взгляни, взгляни, вот он, землею взятый,Пожранный ею на глазах фивян,Когда они воскликнули: «Куда ты,

Амфиарай? Что бросил ратный стан?»,А он все вглубь свергался без оглядки,Пока Миносом не был обуздан.

Ты видишь — в грудь он превратил лопатки:За то, что взором слишком вдаль проник,Он смотрит взад, стремясь туда, где пятки.[263]

А вот Тиресий, изменивший лик,Когда, в жену из мужа превращенный,Всем естеством преобразился вмиг;

И лишь потом, змеиный клуб сплетенныйУдарив вновь, он стал таким, как был,В мужские перья[264] снова облаченный.[265]

А следом Арунс надвигает тыл;Там, где над Луни громоздятся горыИ где каррарец пажити взрыхлил,

Он жил в пещере мраморной[266] и взорыСвободно и в ночные небеса,И на морские устремлял просторы.[267]

А та, чья гривой падает коса,Покров грудям незримым образуя,Как прочие незримы волоса,

Была Манто[268]; из края в край кочуя,Она пришла в родные мне места;[269]И вот об этом рассказать хочу я.

Когда она осталась сиротаИ принял рабство Вакхов град[270] злосчастный,Она скиталась долгие лета.

Там, наверху, в Италии прекрасной,У гор, замкнувших Манью рубежомВблизи Тиралли, спит Бенако[271] ясный.

Ключи, которых сотни мы начтемМеж Валькамникой и Гардой, склоныПеннинских Альп омыв, стихают в нем.[272]

Там место есть, где пастыри Вероны,И Брешьи, и Тридента, путь свершив,Благословить могли бы люд крещеный.[273]

Оплот Пескьеры, мощен и красив,Стоит, грозя бергамцам и брешьянам,Там, где низиной окружен залив.[274]

Все то, что в лоне уместить песчаномНе мог Бенако, — устремясь сюда,Течет рекой по травяным полянам.

Начав бежать из озера, водаЗовется Минчо, чтобы у ГоверноВ потоке По исчезнуть навсегда.[275]

Встречая падь, на полпути примерно,Она стоит, разлившись в топкий пруд,А летом чахнет, но и губит верно.[276]

Безжалостная дева, идя тут,Среди болота сушу присмотрела,Нагой и невозделанный приют.

И здесь она, чуждаясь всех, оселаСо слугами, гаданьям предана,И здесь рассталась с оболочкой тела.

Рассеянные кругом племенаПотом сюда стянулись, ибо знали,Что эта суша заводью сильна.

Над мертвой костью город основалиИ, по избравшей древле этот дол,Без волхвований Мантуей назвали.

Он многолюдней прежде был и цвел,Пока недальновидных КасалодиЛукавый Пинамонте не провел.[277]

И если ты услышал бы в народеНе эту быль о родине моей,Знай — это ложь и с истиной в разброде».

И я: «Учитель, повестью твоейЯ убежден и верю нерушимо.Мне хладный уголь — речь других людей.

Но молви мне: среди идущих мимоЕсть кто-нибудь, кто взор бы твой привлек?Во мне лишь этим сердце одержимо».

И он: «Вот тот, чья борода от щекВниз по спине легла на смуглом теле, —В те дни, когда у греков ты бы мог

Найти мужчину только в колыбелиБыл вещуном; в Авлиде сечь канатОн и Калхант совместно повелели.

То Эврипил;[278] и про него звучатСтихи моей трагедии высокой.[279]Тебе ль не знать? Ты помнишь всю подряд.

А следующий, этот худобокой,Звался Микеле Скотто[280] и большимВ волшебных плутнях почитался докой.

А вот Бонатти[281]; вот Азденте с ним;Жалеет он о коже и о шиле,Да опоздал с раскаяньем своим.[282]

Вот грешницы, которые забылиИглу, челнок и прялку, ворожа;Варили травы, куколок лепили.[283]

Но нам пора; коснулся рубежаДвух полусфер и за Севильей в волныНисходит Каин, хворост свой держа,[284]

А месяц был уж прошлой ночью полный:Ты помнишь сам, как в глубине леснойБыл благотворен свет его безмолвный».[285]

Так, на ходу, он говорил со мной.

Песнь двадцать первая