Хаим Нахман Бялик - Стихотворения и поэмы Страница 26

тяжкая тень крутизны, что на том

берегу... Полдороги... И завыла,

вздыбилась, обезумела река;

черный, огромный вырос вал из чрева

бездны, и бросил отважных назад,

и ринулись опять они на приступ

его гребня. И мощный вал застыл,

притаился, навис сплошной стеною —

и в нутре его злая назревала

мысль. Юноши боролись и взбирались

выше и выше — вот уже они

на гребне вала, ясно из-за гребня

слышны девичьи вопли — но раздалась

в это мгновенье под ними громада,

и в ней разверзся, подобный ущелью

смерти, черный провал — и понеслись

юноши в ту зияющую глубь

и там, на дне, столкнулись головами

о головы подруг...

 Тяжкая тишь,

спокойствие насыщенного зверя

опустилось над пропастью. Замкнулось

над смелыми ущелье, и по темной

глади реки неслышно поползло

что-то тяжкое, черное, большое

и поплыло за трупами вдогонку,

словно черная лодка — или гроб...

А светлоокий юноша стоял,

невредимый, у выступа утеса,

один, один; и закрыл он руками

лицо свое, и рухнув, зарыдал,

зарыдал, зарыдал... 

VI

 Но когда встал он

и обычно вознес очи гор?,

то увидал — там, над высями кручи

напротив, непорочная, как ангел

чистоты, белотелая, печально-

окая, одинокая, стояла

девушка и смотрела прямо в очи

ему, и над ее головкой в небе

сияла Серна Зари...

 И забилось

его сердце. Впервые за всю жизнь

опустил он глаза — и погрузился

в черную воду взор, и там почил

на отраженьи девушки в пучине

с предрассветной звездою над челом:

то впервые за всю страшную ночь

он заглянул в пропасти Аваддона.

И вдруг снова поник он на колени

перед отраженным образом, прикован

глазами к бездне чрез муку любви,

и его губы, томясь и тоскуя,

шепнули:

 — Ты ль это, сестра?..

 И смолк,

и не продолжил, ибо одолело

бушевание сердца, и душа

задыхалась своею полнотою...

Но овладел собою через миг, и

открыл глаза широко — и они

стали глубже, и греза в них бродила,

и, больная, ужалена любовью,

кровоточа, в глубине трепетала

душа; и вновь закрылся взор от боли

великого бесхитростного сердца,

и странным звуком, робким и печальным,

словно ропот таинственно-незримый

родника под травою на закате,

хлынула из груди его молитва. 

ИСПОВЕДЬ

"Ты ли это, единственная, ты ли,

огонек моего пути, святая

души моей от первого дыханья

поныне, ты ли с вершины холмов

на безжизненном острове предстала

мне под крылами Зари, под венцом

ее звезды?

 Из глубины моей

жизни к тебе мириадами воплей

о помощи давно, вечно взывала

моя душа, и неслась от тебя

и к тебе тысячами потаенных

и извилистых тропок. На заре

детской поры увидал я впервые

твое сиянье, и в тайне ночей

и зорь мне полюбился твой сокрытый

блеск. Между гор Самарийских, средь гроздий

виноградных садов — там родила

меня мать моя, там, под переплетом

лоз и пальм, колыбель моя качалась,

и песней няни был для меня голос

божьей пташки. Высоко колосились

золотые поля, благословляя

мое детство, леса прохладных кедров

и кипарисов вводили меня

под сень тайны своей, и полюбил я

бога земли, бога долин и гор,

а Бога неба страшился. Но часто

пред зарей, пред зарей, едва с вершины

гор в мировой тишине раздавался

первый рог пастуха, и страх святой,

непонятный и сладостный, окутывал

меня, я пробирался, крадучись,

к выходу шалаша, и подымался

на холодный пригорок; мои ноги

купались в росе утра, и глаза

уносились к лазоревому небу,

и созерцали там дивную славу

твою в луче предутренней звезды,

и в ее мягком сияньи твою

божественность; и с высоты лазурной

в молчаливой любви ты мне мерцала,

и мое сердце трепетало с трепетом

твоих ресниц, и я тогда любил

даже небо и все, что в небе скрыто, —

ради тебя..."

 И дальше говорил,

затопленный любовью:

 "И остался

я сир и одинок. Отец погиб

смертью зелота[35] в битве — и его

кости покрыты бесславием; мать

осквернилась душою за пригоршню

ячменя на чужбине; и остался

я один, и скитался, бесприютный,

целые дни по горам, и в ночи

засыпал, обнимая твердый камень.

И лисицы кругом меня шныряли

во мраке, и сова меня пугала,

плача где-то в развалинах; и был я

одинокий, мечтательный ребенок,

с одним богатством — с душою, пугливой,

как пташка, и с глазами, что смотрели

и дивились. И мне являлась ты,

задумчивая, светлая, в тумане

ночи, на голой скале моего

ночлега, перед каменным моим

изголовьем, — а утром сторожила

меня с нагорных высот, и дарила

добрым лучом, и с матерински-нежной

грустью ласкался ко мне золотой

взор твой. И обручила мое сердце

тайному горю, и безмолвной боли,

и страданьям любви. Я ждал тебя

дни напролет, словно страж на дозорном

холме, и по ночам к тебе тянулся,

как отлученный от груди ребенок

к матери...

 Так, заброшенным в горах,

меня нашел однажды странный старец

из Иудеи, седой и косматый,

в плаще, мрачный и гневный, — назорей[36]

и подвижник пред Богом; величав

и грозен был он, как тяжкая туча,

или снежные горы пред рассветом

утра. И, сжалясь, приютил ребенка

под таинственной кровлей своего

шатра, и заслонил от мира тенью

своей дрожащей белой бороды.

И обучил меня своим дорогам,

и своему Богу поработил,

дал душу без желаний, и глаза,

устремленные ввысь. И оборвал он

лепестки моей юности, один

за другим, и принес своему Богу

в жертву, и лучшие грезы мои

посвятил небесам; и дни мои,

подобно дням его, стали постами,

ночи мои — молитвами, как ночи

старика. Был он страшен мне, как осень

страшна цветку. Исхудало лицо,

и чело мое с каждым днем бледнело —

только кудри все гуще, все пышнее

вились, да в сердце дико разрослась

свежая чаща грез; и я, малютка,

терялся в ее сумраке, подобный

загнанной юной лани. И, бывало,

тот дикий лес в моем сердце внезапно

претворялся в волшебный сад цветов,

сладких плодов, солнечного сиянья, —

и ты, Божия дочь, заткана светом

и блеском, тихо шла меж благовонных

гряд, улыбаясь улыбкой, дарующей

жизнь, и, как будто влюбленная горлинка,

трепетал я, воркуя, на твоем

белом плече...

 Я был тогда нетронут

и стыдлив, и душа была чиста,

словно капля росы в горлышке лилии,

сердце ясно, как влага Силоама

в хрустальной чаше. Ни разу дотоле

пыль женщины не пала на мои

одежды, и неведом для меня

был ее аромат; но в моем сердце

журчала жизнь тысячью родников,

и молила душа моя о шуме

любви, о дивном рокоте любви.

И расцветал из грез моих твой образ,

и вставал предо мною сочетаньем

дочери Бога с женщиной, и сам

я не ведал, когда и как соткалось

оно в моей душе. И мне казалось

иногда, что внедрил тебя Господь

искони и от века в моем сердце,

и в оны дни, на одной из далеких

звезд или в грезе древности, прошел я

мимо тебя, и ты меня окликнула

по имени. Твой аромат я чуял

и в загадках моей далекой детской

поры, и эхо твое доносилось

из немых ее снов. Днем мои взоры

подымалися к небу, но рука,

словно слепая, ощупью искала

тени твоей вокруг; и сквозь тревожный

сон по ночам недоставало мне

на бедном ложе тебя. И, бывало,

ночью вставал старик будить зарю

и молился в окно, лицом к востоку,

и пел, вторя предутренним звездам,

песнь Богу жизни своей, — а в углу

я на ложе сгорал, корчился в муке

затаенных желаний, и душа

испуганно дрожала, как молочный

ягненок в пасти голодного зверя, —

и плакал, и терзал зубами губы,

что в трепете желания шептали

греховные мольбы Богу моей

жизни. И странно мне врывалась в душу

старцева песнь, словно чистый родник

в мутное море. Гадким и презренным

сам себе я казался, и томился,

и во мраке души моей шептал

обеты...

 Раз я вышел пред зарею

освятить себя Господу в реке