Владимир Набоков - Гроздь Страница 3

“О, светлый голос, чуть печальный…”

О, светлый голос, чуть печальный,слыхал я прежде отзвук твой,пугливый, ласково-хрустальный,в тени под влажною листвойи в старом доме, в перезвонеподвесок-искорок… Звени,и будут ночи, будут дниполны видений, благовоний;забуду ветер для тебя,игравший в роще белоствольной,навек забуду ветер вольный,твой лепет сладостный любя…Очарованье звуковое,не умолкай, звени, звени.Я вижу прошлое живое,между деревьями огнив усадьбе прадеда, и окнаоткрыты настежь, и скользят,как бы шелковые волокна,цветные звуки в темный сад,стекая с клавишей блестящихпод чьей-то плещущей рукойи умолкая за рекой,в полях росистых, в синих чащах.

“Все окна открыв, опустив занавески…”

Все окна открыв, опустив занавески,     ты в зале роялю сказала: живи!Как легкие крылья во мраке и блеске,     задвигались руки твои.

Под левой — мольба зазвенела несмело,     под правою — отклик волнисто возник,за клавишем клавиш, то черный, то белый,     звеня, погружался на миг.

В откинутой крышке отливы лоснились,     и руки твои, отраженные там,как бледные бабочки, плавно носились     по черным и белым цветам.

И звуки холмились во мраке и в блеске,     и ропот взбирался, и шепот сбегал,и ветер ночной раздувал занавески     и звездное небо впускал.

“В полнолунье, в гостиной пыльной и пышной…”

В полнолунье, в гостиной пыльной и пышной,где рояль уснул средь узорных теней,опустив ресницы, ты вышла неслышно     из оливковой рамы своей.

В этом доме ветхом, давно опустелом,над лазурным креслом, на светлой стенемежду зеркалом круглым и шкапом белым,     улыбалась ты некогда мне.

И блестящие клавиши пели ярко,и на солнце глубокий вспыхивал пол,и в окне, на еловой опушке парка,     серебрился березовый ствол.

И потом не забыл я веселых комнат,и в сиянье ночи, и в сумраке дня,на чужбине я чуял, что кто-то помнит,     и спасет, и утешит меня.

И теперь ты вышла из рамы старинной,из усадьбы любимой, и в час тоския увидел вновь платья вырез невинный,     на девичьих висках завитки.

И улыбка твоя мне давно знакомаи знаком изгиб этих тонких бровей,и с тобою пришло из родного дома     много милых, душистых теней. —

Из родного дома, где легкие льдинкичуть блестят под люстрой, и льется в окноголубая ночь, и страница из Глинки     на рояле белеет давно…

“О, любовь, ты светла и крылата…”

О, любовь, ты светла и крылата, —но я в блеске твоем не забыл,что в пруду неизвестном когда-тоя простым головастиком был.

Я на первой странице твореньятолько маленькой был запятой, —но уже я любил отраженьяв полнолунье и день золотой.

И, дивясь темно-синим стрекозкам,я играл, и нырял, и всплывал,отливал гуттаперчевым лоскоми мерцающий хвостик свивал.

В том пруду изумрудно-узорном,где змеились лучи в темноте,где кружился я живчиком черным, —ты сияла на плоском листе.

О, любовь. Я за тайной твоеювозвращаюсь по лестнице лет…В добрый час водяную лилеюполюбил головастик-поэт.

ГЛАЗА

Под тонкою луной, в стране далекой, древней,так говорил поэт смеющейся царевне:

Напев сквозных цикад умрет в листве олив,    погаснут светляки на гиацинтах смятых,но сладостный разрез твоих продолговатых    атласно-темных глаз, их ласка, и отливчуть сизый на белке, и блеск на нижней веке,    и складки нежные над верхнею, — навекиостанутся в моих сияющих стихах,    и людям будет мил твой длинный взор счастливый,пока есть на земле цикады и оливы    и влажный гиацинт в алмазных светляках.

Так говорил поэт смеющейся царевнепод тонкою луной, в стране далекой, древней…

“Пускай все горестней и глуше…”

Пускай все горестней и глушеуходит мир в стальные сны…Мы здесь одни, и наши душиодной весной убелены.

И вместе, вместе, и навеки,построим мир — незримый, наш;я в нем создал леса и реки,ты звезды и цветы создашь.

И в этот век огня и гневамы будем жить в веках иных —в прохладах моего напева,в долинах ландышей твоих.

И только внуки наших внуков —мой стих весенний полюбя —сквозь тень и свет воздушных звуковувидят — белую — тебя…

III. УШЕДШЕЕ

ПАСХА

Я вижу облако сияющее, крышублестящую вдали, как зеркало… Я слышу,как дышит тень и каплет свет…Так как же нет тебя? Ты умер, а сегоднясияет влажный мир, грядет весна Господня,     растет, зовет… Тебя же нет.

Но если все ручьи о чуде вновь запели,но если перезвон и золото капели —не ослепительная ложь,а трепетный призыв, сладчайшее “воскресни”,великое “цвети”, — тогда ты в этой песне,     ты в этом блеске, ты живешь!..

1922

“Молчи, не вспенивай души…”

Молчи, не вспенивай души,не расточай свои печали, —чтоб слезы душу расцвечалив ненарушаемой тиши.

Слезу — бесценный самоцвет —таи в сокровищнице черной…В порыве скорби непокорнойты погасил бы тайный свет.

Блаженно-бережно таидар лучезарный, дар страданья, —живую радугу, рыданьянеизречимые твои…

Чтоб в этот час твои уста,как бездыханные, молчали…Вот — целомудрие печали,глубин священных чистота.

ТРИСТАН

I. "По водам траурным и лунным…"

По водам траурным и луннымне лебедь легкая плывет,плывет ладья и звоном струннымлуну лилейную зовет.

Под небом нежным и блестящимладью, поющую во сне,с увещеваньем шелестящимволна передает волне.

В ней рыцарь раненый и юныйсклонен на блеклые шелка,и арфы ледяные струныласкает бледная рука.

И веют корабли далечеи не узнают никогда,что это плачет и лепечет —луна ли, ветер иль вода…

II. "Я странник. Я Тристан. Я в рощах спал душистых…"

Я странник. Я Тристан. Я в рощах спал душистыхи спал на ложе изо льда.Изольда, золото волос твоих волнистыхво сне являлось мне всегда.

Деревья надо мной цветущие змеились;другие, легкие, как сны,мерцали белизной. Изольда, мы сходилисьпод сенью сумрачной сосны.

Я тигра обагрял средь тьмы и аромата,и бег лисицы голубойя по снегу следил. Изольда, мы когда-товдвоем охотились с тобой.

Встречал я по пути гигантов белоглазых,пушистых, сморщенных детей.В полночных небесах, Изольда, в их алмазахты не прочтешь судьбы моей.

1921