Владимир Набоков - Гроздь Страница 4

1921

“Ты видишь перстень мой? За звезды, за каменья…”

Ты видишь перстень мой? За звезды, за каменья,горящие на дне, в хрустальных тайниках,и на заломленных русалочьих руках,его я не отдам. Нет глубже упоенья,нет сладостней тоски, чем любоваться имв те чуткие часы, средь ночи одинокой,когда бывает дух ласкаем и язвимвоспоминаньями о родине далекой…и многоцветные мне чудятся года,и колокольчики лиловые смеются,над полем небеса колеблются и льются,и жаворонка звон мерцает, как звезда…О, прошлое мое, я сетовать не вправе!О, Родина моя, везде со мною ты!Есть перстень у меня: крупица красоты,росинка русская в потускнувшей оправе…

“Я помню только дух сосновый…”

Я помню только дух сосновый,удары дятла, тень и свет…Моряк косматый и суровый,хожу по водам много лет.

Во мгле выглядываю сушуи для кого-то берегутатуированную душуи бирюзовую серьгу.

В глуши морей, в лазури мрачной,в прибрежном дымном кабаке —я помню свято звук прозрачныйцветного дятла в сосняке.

РОЖДЕСТВО

Мой календарь полуопалыйпунцовой цифрою зацвел;на стекла пальмы и опалымороз колдующий навел.

Перистым вылился узором,лучистой выгнулся дугой,и мандаринами и боромв гостиной пахнет голубой.

23 сентября 1921

Берлин

НА СЕЛЬСКОМ КЛАДБИЩЕ 

На кладбище — солнце, сирень и березкии капли дождя на блестящих крестах.Местами отлипли сквозные полоскии в трубки свернулись на светлых стволах.

Люблю целовать их янтарные раны,люблю их стыдливые гладить листки…То медом повеет с соседней поляны,то тиной потянет с недальней реки.

Прозрачны и влажны зеленые тени.Кузнечики тикают. Шепчут кусты, —и бледные крестики тихой сиреникропят на могилах сырые кресты.

1923

VIOLA TRICOLOR[2]

Анютины глазки, веселые глазки,в угрюмое марево наших пустыньглядите вы редко из ласковой сказки,     из мира забытых святынь…

Анютины глазки… Расплывчато вьетсяпо черному бархату мягкий узор,лиловый и желтый, и кротко смеется     цветов целомудренный взор…

Мы к чистой звезде потеряли дорогу,мы очень страдали, котомки пусты,мы очень устали… Скажите вы Богу,     скажите об этом, цветы!

Простим ли страданью, найдем ли звезду мы?Анютины глазки, молитесь за нас,да станут все люди, их чувства и думы,     немного похожи на вас!

В ЗВЕРИНЦЕ

Тут не звери, а боги живут!Ослепленный любуется люд     павлинами, львами…А меня почему-то привлекты, пушистый, ушастый зверек     с большими глазами.Отыскал тебя в дальних краяхпутешественник в синих очках,     в кокосовой шапкеи, с добычей вернувшись назад,написал по-латыни доклад     о складке на лапке…Ходит, ходит, не видя людей,желтый лев за решеткой своей,     как маятник медный;рядом — белый сияет павлин…Кто заметит тебя? Ты один,     тушканчик мой бедный!И с тоскою великой любвия в глаза углубляюсь твои,     большие, больные:в них вся жалоба жизни моей,в них предсмертная кротость детей,     страданья родные…

НОЧНЫЕ БАБОЧКИ

Я помню вечера в начале листопада,ночную глубину тоскующего сада,где дуба одного листва еще густа,и млеет мглистая густая темнотапод ветками его, и нежные ночницыеще к нему летят в лиловый сонный час:трепещут в темноте незримые ресницы,порхают призраки пушистые…                              Для вас,ночные бабочки, приманку я готовлю:предчувствуя с утра удачливую ловлю,я пиво пьяное мешаю пополамс согретой патокой, потом прибавлю рому.

И в сад я выхожу к туманам, чудесам,и липким золотом я мажу по сыромудубовому стволу, и с кисти каплет сок,по трещинам ползет, блестящий и пахучий…Шафранный шар луны всплывает из-за тучи,и дуб, сообщник мой, развесист и высок.Впитал он не одно земное сновиденье;я жду в лиловой мгле, и он со мною ждет.

И вот, таинственно-внезапно, как паденьезвезды, задумчиво-беззвучно, как полетцветочного пушка, — одна, затем другаятень малая скользит, белеясь и мигая:рождаются во тьме седые мотыльки.На ствол я навожу круг лампочки карманнойи вижу: пять ночниц вбирают сок дурманный,блаженно выпустив витые хоботкии крылья серые на розовой подкладкеподняв, оцепенев, — и вдруг, взмахнув крылом,скрываются во мрак — и вновь на запах сладкийслетаются легко. Стою перед стволом,внимательно слежу наряд их полуявный,окраску и узор, и, выбрав мотылька,над самою корой я всплескиваю плавнобелесой кисеей широкого сачка.

Чудесные часы! Восторг воспоминанья!Волнуется душа… Латинские названьякружатся в голове, а ночь тепла, мутна…Висит в набухшей мгле лимон луны огромный.Вдали, между ветвей, за клумбами, за темнойплощадкою, — горят в усадьбе три окна.Оттуда в должный час меня окликнуть можно,сказать, что спать пора, и, выглянув в окно,увидеть: черный сад, фонарик осторожный,мелькнувшего сачка белесое пятно…

И возвращаюсь я с добычею воздушной:еще стучится жизнь о стенки коробка,на вату лью эфир, холодный, сладко-душный,под грудку я беру малютку мотылька, —слабеет, гаснет он, — крылатый человечек,и в пробковую щель меж липовых дощечекпоимки бережно я вкалываю в ряд.

Усните, крылышки, глазастые головки,    тончайшие сяжки!..                Вот пухлый шелкопряд,рябой, как палый лист, вот крылья черной совкис жемчужной ижицей на жилке узловой,вот веер крохотный с бахромкой световой,вот кроткий старичок, монашек в темной рясе,и вот царевна их, невеста ветерка:две ленты бархата на розовом атласе,фламинговый пушок на кончике брюшка…

Спасибо, нежные!.. Шли годы за годами,вы таяли с теплом и вспыхивали вновь.Неизъяснимую я чувствовал любовь,мечтательно склонясь над вашими рядамив стеклянных ящиках, душистых и сухих,как легкие листы больших поблекших библийс цветами блеклыми, заложенными в них…Не знаю, мотыльки, быть может, вы погибли;проникла плесень, моль, подъели червячки,сломались крылышки, и лапки, и сяжки, —иль руки грубые заветный шкап открылии хрустнуло стекло, — и вы превращеныв цветную горсточку благоуханной пыли…

Не знаю, нежные, но из чужой страныгляжу я в глубину тоскующего сада;я помню вечера в начале листопада,и дуб мой на лугу, и запах медовой,и желтую луну над черными ветвями, —и плачу, и лечу, и в сумерки я с вамивитаю и дышу под ласковой листвой.

IV. ДВИЖЕНЬЕ

В ПОЕЗДЕ

Я выехал давно, и вечер нероднойрдел над равниною нерусской,и стихословили колеса подо мной,и я уснул на лавке узкой.

Мне снились дачные вокзалы, смех, весна,и, окруженный тряской бездной,очнулся я, привстал, и ночь была душна,и замедлялся ямб железный.

По занавескам свет, как призрак, проходил.Внимая трепету и треньюсмолкающих колес, — я раму опустил:пахнуло сыростью, сиренью!

Была передо мной вся молодость моя:плетень, рябина подле клена,чернеющий навес, и мокрая скамья,и станционная икона.

И это длилось миг… Блестя, поплыли прочьскамья, кусты, фонарь смиренный…Вот хлынула опять чудовищная ночь,и мчусь я, крошечный и пленный.

Дорога черная, без цели, без конца,толчки глухие, вздох и выдох,и жалоба колес, как повесть беглецао прежних тюрьмах и обидах.

4 июля 1921