Леонид Мартынов - Стихи Страница 3

Зной

О зноеСкажу лишь одно я:Он былИ вернется назад.

…Решеток железо резноеПо грудь опоясало сад.И весь он наполнился зноем.И даже в тени, под стеной,Под гравием, под перегноем,Повсюду он был, этот зной.

НасталаПогода сырая.Но он и неделю и две,На теплые капли взирая,Таился в намокшей листве.

И что-тоЕще подрастало,Где мелочь цветная пестра.Но все-таки осень настала,Листву взворошили ветра.

НочьБудет холодной и лунной, —И быть ей не должно иной, —Но там, за решеткой чугунной,Останется все-таки зной.

ОнБудет почти незаметен,Когда на него ни смотреть,Но все-таки будет иметь он Способность и светить и греть.

УправитсяВетер с листвою,Окрепнет массив ледяной,Но будут какие-то двоеСидеть на скамейке одной.

К чему быСидеть и молчать имУ клумбы, что вовсе бела?Но, видимо, этим объятьямВ избытке хватает тепла.

НедаромИ галочья стаяКричит у нагого куста,Где даже и в стужу густаяТаится в снегах теплота,

III

«Мы как мы!..»

Мы как мы!Всегда мы наготовеПродолжать, волнуясь и смеясь,Ту беседу, что на полусловеГода два назад оборвалась.

Вновь и вновьВстает не подлежавшийНикаким сомнениям вопрос,Но подросток, в комнату вбежавший,Года на два все-таки подрос.

И старикВ безмолвии суровомГода на два постарел еще…Ну, а мы опять о чем-то новомПродолжаем спорить горячо.

«Событье свершилось…»

СобытьеСвершилось,Но разумЕго не освоил еще,Оно еще пылким рассказомНе хлынуло с уст горячо,Его оценить беспристрастноМгновенья еще не пришли,Но все-такиВсе было ясноПо виду небес и земли,По грому,По вспугнутым птицам,По пыли, готовой осесть.

И разве что только по лицамНельзя было это прочесть!

«Такие звуки есть вокруг…»

Такие звуки есть вокруг,Иными стать их не заставишь,Не выразишь посредством букв,Не передашь посредством клавиш.

    И поручиться я готов:    Иную повесть слышать слышим,    Но с помощью обычных слов    Ее мы все же не запишем.

И своевольничает речь,Ломается порядок в гамме,И ходят ноты вверх ногами,Чтоб голос яви подстеречь.

    А кто-то где-то много лет    Стремится сглаживать и править.    Ну что ж! Дай бог ему оставить    На мягком камне рыбий след.

«Из смиренья не пишутся стихотворенья…»

Из смиренья не пишутся стихотворенья,И нельзя их писать ни на чье усмотренье.Говорят, что их можно писать из презренья.Нет!Диктует их только прозренье.

«Я понял! И ясней и резче…»

Я понял!И ясней и резчеЖизнь обозначилась моя,И удивительные вещиВокруг себя увидел я.

Увидел то, чего не видитИной вооруженный глазИ что увидеть ненавидит:Мир я увидел без прикрас!

Взор охватил всю ширь земную,Где тесно лишь для пустоты.И в чащу он проник лесную,Где негде прятаться в кусты.

Я видел, как преображалаЛюбовь живое существо,Я видел Время, что бежалоОт вздумавших убить его.

Я видел очертанья ветра,Я видел, как обманчив штиль,Я видел тело километраЧерез тропиночную пыль.

О вы, кто в золоченой рамеПрироды видите красу,Чтоб сравнивать луга с коврамиИ с бриллиантами росу,

Вглядитесь в землю, в воздух, в водуИ убедитесь: я не лгу,А подрумянивать природуЯ не хочу и не могу.

Не золото лесная опаль,В парчу не превратиться мху,Нельзя пальто надеть на тополь,Ольху не кутайте в доху,

Березки не рядите в ряски,Чтоб девичью хранить их честь.Оставьте! Надо без опаскиУвидеть мир, каков он есть!

Страусы

КогдаПахнётВеликим хаосом —Тут не до щебета веселого,И кое-кто, подобно страусам,Под крылья робко прячут головы.

И стынутВ позах неестественных,Но все-таки и безыскусственных,Забыв о промыслах божественныхИ обещаниях торжественных,Бесчувственны среди бесчувственных.

И смутные,Полубесплотные,Покуда буря не уляжется,Одним тогда они встревожены:А вдруг кому-нибудь покажутсяНожнами их подмышки потные,Куда, как шпаги, клювы вложены.

«Мне кажется, что я воскрес…»

Мне кажется, что я воскрес.Я жил. Я звался Геркулес.Три тысячи пудов я весил.С корнями вырывал я лес.Рукой тянулся до небес.Садясь, ломал я спинки кресел.И умер я… И вот воскрес:Нормальный рост, нормальный вес —Я стал как все. Я добр, я весел.Я не ломаю спинки кресел…И все-таки я Геркулес.

Моря

КогдаНенастьяЧерный веерРазводит бурную волну,Моряк хватается за леер:— Ну, ничего! Не утону!

И подтверждаетСкрип штурвалаИ белой пены кутерьма,Что этот веер вышивалаСовсем не смерть,А жизнь сама.

ЗаСеверным Полярным кругомЛежат студеные моря,Над средиземноморским югомПылает древняя заря.

НаАнтарктических просторахСедой июль лелеет льды,Есть лунные моря, в которыхНи льда, ни рыбы, ни воды,

ЕстьМоре Мертвое,Плотнее,Чем серебрящаяся ртуть,Но море жизни всех бурнее —Ты понимаешь — вот в чем суть!

«И вскользь мне бросила змея…»

И вскользь мне бросила змея:«У каждого судьба своя!»Но я-то знал, что так нельзя —Жить извиваясь и скользя.

IV

Музыкальный ящик

Что песня?Из подполья в поднебесьеОна летит. На то она и песня.А где заснет? А где должна проснуться,Чтоб с нашим слухом вновь соприкоснуться?Довольно трудно разобраться в этом,Любое чудо нам теперь не в диво.Судите сами, будет ли ответомВот эта повесть, но она — правдива.

Там,Где недавноНизились обрывы,Поросшие крапивой с лебедою,Высотных зданий ясные массивыВосстали над шлюзованной водою.

ГнездитсяПтицаМеж конструкций ЦАГИ,А где-то там,За Яузой,В овраге,Бурля своей ржавеющею плотью,Старик ручей по черным трубам скачет.Вы Золотым Рожком его зовете,И это тоже что-нибудь да значит…

…Бил колокол на колокольне ближней,Пел колокол на колокольне дальней,И мостовая стлалась все булыжней,И звон трамвая длился все печальней,И вот тогда,На отдаленном рынке,Среди капрона, и мехов, и шелка,Непроизвольно спрыгнула с пластинкиШальная патефонная иголка.И на соседней полке антиквара,Меж дерзко позолоченною рамойИ медным привиденьем самовараВдруг объявилсяЯщик этот самый.

Как описать его?Он был настольный,По очертаниям — прямоугольный,На ощупь — глуховато мелодичный,А по происхождению — заграничный.Скорей всего, он свет увидел в Вене,Тому назад столетие, пожалуй.И если так — какое откровеньеПодарит слуху механизм усталый?Чугунный валик, вдруг он искалечит,Переиначит Шуберта и Баха,А может быть, заплачет, защебечетКакая-нибудь цюрихская птаха,А может быть, нехитрое фандангоС простосердечностью добрососедскойКакая-нибудь спляшет иностранка,Как подобало в слободе немецкой,Здесь, в слободе исчезнувшей вот этой,Чей быт изжит и чье названье стерто,Но рынок крив, как набекрень одетыйКосой треух над буклями Лефорта.

И в этот самый мигНа поворотеРванул трамвай,Да так рванул он звонко,Что вдруг очнулась вся комиссионкаИ дрогнул ящик в ржавой позолотеИ, зашатавшись, встал он на прилавкеНа все четыре выгнутые лапки,И что-то в глубине зашевелилось,Зарокотало и определилось,Заговорило тусклое железоСквозь ржавчину, где стерта позолот.

И что же?Никакого полонеза,Ни менуэта даже, ни гавота,И никаких симфоний и рапсодий,А громко, так, что дрогнула посуда, —Поверите ли? — грянуло оттудаПростое: «Во саду ли в огороде».

Из глубины,Из самой дальней дали,Из бурных недр минувшего столетья,Где дамы в менуэте приседали,Когда петля переплеталась с плетьюКогда труба трубила о походе,А лира о пощаде умоляла,Вдруг песня:          «Во саду ли, в огороде —Вы слышите ли? — девица гуляла»!

Сон женщины