Дмитрий Быков - Блаженство (сборник) Страница 30

Семнадцатая баллада

Иногда мне кажется, что я гвоздь,Из миров погибших незваный гость,Не из Трои и не с Голгофы,А простой, из стенки, не обессудь,Уцелевший после какой-нибудьОкончательной катастрофы.

В новом мире, где никаких гвоздей,Где гуляют толпы недолюдейПо руинам, кучам и лужам,Отойдя от вянущего огня,Однорукий мальчик берет меня —И не знает, зачем я нужен.

Иногда я боюсь, что ты микроскоп,Позабытый между звериных тропНа прогалине неприметной,Окруженный лесом со всех сторонИнструмент давно улетевшей вонЭкспедиции межпланетной.

Вся твоя компания – хвощ и злак.Населенье джунглей не знает, какОбращаются с микроскопом.Позабавить думая свой народ,Одноглазый мальчик тебя беретИ глядит на тебя циклопом.

Мы с тобою пленники смутных лет:Ни простых, ни сложных предметов нет.Бурый слой, от оста до веста.Для моей негнущейся прямотыИ для хитрой тайны, что знаешь ты,Одинаково нету места.

Хорошо б состариться поскорей,Чем гадать о празднествах дикарейПо прихлопам их и притопам,А потом с тоски залезать в кроватьИ всю ночь друг друга в нее вбивать,Забивать, как гвоздь микроскопом.

Восемнадцатая баллада

Из французских полотен люблю не шутя лишь картину «Балованное дитя». Написал ее Грез, или правильней – Грёз. Я люблю ее прямо до слез. Репродукция эта, бледна и блекла, без какой-либо рамы и даже стекла, украшает собою московский кабак для окрестных дворовых собак, для поживших, облезлых, заслуженных псов, что бухать начинают в двенадцать часов; из закусок имеются пхали и сыр, из обслуги – оплывший кассир. Завсегдатаи, длящие медленный спор, поднимают порою мутящийся взор на картину, висящую в правом углу, – и в груди ощущают иглу.

На картине, как знает, наверно, любой, симпатичный ребенок, довольный собой, угощает собаку дворовых кровей из фарфоровой ложки своей. Происходит все это в уютном дому (дортуар или кухонька – сам не пойму), где хозяин, должно быть, доволен женой: хоть бардак, но живой и жилой. На ребенка, что тратит избыток еды, потому что не чует грядущей беды, снисходительно смотрит умильная мать и не смеет его унимать.

О, я знаю улыбку безвольную ту, что приводит в безумие и нищету, что и дом, и мужей, и спасательный круг выпускать заставляет из рук; эти ямочки знаю на пухлом лице, что всегда говорят об ужасном конце, о готовности сдаться без жалоб и драк, лишь бы только кричали не так; о способности даже в позоре, на дне, лепетать, вышивать, улыбаться родне, сочинять утешенья сынку по ночам, умиляться смешным мелочам; где ей спорить, бороться, скреплять времена, если сына не может заставить она отогнать от тарелки лизучего пса и спокойно поесть полчаса? О, я знаю, что маленькой этой рукой можно вышить наряд и такой, и сякой, и белье полоскать, и тюки разгружать, но нельзя ничего удержать. О, я знаю и то, что стараюсь вотще, что нельзя никого уберечь вообще, что нельзя ничего удержать на цепи, хоть горстями швыряй, хоть копи, потому что всегда впереди ураган, перегон, Магадан, гегемон, уркаган, проституция грез, революция роз (под конец разорился и Грёз)… Но и в самом укромном и мирном краю никому не объехать родную, свою, что стоит у ворот, выжидает черед и без пафоса все отберет. С детских лет мне мучительно видеть уют: все мне кажется – черные волны встают, и шатаются стены – беспомощный щит, и убогая кухня трещит; всем под ветром стонать на просторе пустом, мир, как дверь из легенды, помечен крестом, и на каждом пути воздвигается крест…

Так уж пусть хоть собачка поест.

Блаженство

Обратный отсчет

До чего я люблю это чувство перед рывком:В голове совершенный ревком,Ужас ревет ревком,Сострадания нет ни в ком,Слова ничего не значат и сбились под языкомВ ком.До чего я люблю эту ненависть, срывающуюся на визг,Ежедневный набор, повторяющийся,                                                 как запиленный диск,В одном глазу у меня дракон, в другом василиск,Вся моя жизнь похожа на проигранный вдрызгИск.

До чего я люблю это чувство, что более никогда —Ни строки, ни слова, ни вылета из гнезда,И вообще, как сказал один, «не стоит труда».Да.Ночь, улица, фонарь, аптека, бессмысленный                                                          и тусклый свет.Надежды, смысла, человека, искусства, Бога, звезд,                                                                   планет —Нет.

Однажды приходит чувство, что вот и оно —Дно.

Но!

Йес.В одно прекрасное утро идет обратный процесс.

То,Которое в воздухе разлито,Заставляет меня выбегать на улицу, распахивая пальто.Ку!Школьница улыбается старику.Господь посылает одну хромающую строку.Прелестная всадница оборачивается на скаку.

С нейНеобъяснимое делается ясней,Ненавистное делается грустней, ДэвидаЛинча сменяет Уолт Дисней,Является муза, и мы сплетаемся все тесней.

Ох!Раздается сто раз описанный вдох.Пускает корни летевший в стену горох,На этот раз пронесло, ступай, говорит Молох,У ног в нетерпенье кружит волшебный клубок,В обратном порядке являются звезды, планеты, Бог.

А если я больше не выйду из ада,То так мне и надо.

Газета жизнь

Из Крыма едешь на машине сквозь ночь глухую напролом меж деревнями небольшими меж Курском, скажем, и Орлом – сигает баба под колеса, белесо смотрит из платка: «Сынок поранился, Алеша, езжай, сынок, спаси сынка», прикинешь – ладно, путь недолог, еще подохнет человек; свернешь с дороги на проселок, а там четырнадцатый век: ни огонька, забор, канава, налево надпись «Горобец», «Большое Крысово» направо, прикинь, братан, вопще пипец, дорогой пару раз засели, но добрались; «Сынок-то где?» – «Сынок у доме», входишь в сени – фигак! – и сразу по балде. Не пикнешь, да и кто услышит? Соседей нет, деревня мрет. На занавеске лебедь вышит. Все думал, как умрешь, а вот. Я чуял, что нарвусь на это, гналось буквально по пятам, кому сестра – а мне газета, газета жизнь, прикинь, братан.

Сынок-дебил в саду зароет, одежду спрячет брат-урод, мамаша-сука кровь замоет, машину дядя заберет, умелец, вышедший сиделец, с прозрачной трубкою в свище; никто не спросит, где владелец, – прикинь, братан, пипец вопще, приедет следователь с Курска, проверит дом, обшарит сад, накормят грязно и невкусно и самогоном угостят, он различить бы мог у входа замытый наскоро потек, но мельком глянет на урода, сынка с газетою «Зятек», «жигуль», который хитрый дядя уже заделал под бутан, – да и отступится не глядя, вопще пипец, прикинь, братан, кого искать? Должно быть, скрылся. Тут ступишь шаг – помину нет. Он закрывает дело, крыса, и так проходит десять лет.

Но как-то выплывет по ходу: найдут «жигуль» по волшебству, предъявят пьяному уроду, он выдаст брата и сестру, газета жизнь напишет очерк кровавый, как заведено, разроют сад, отыщут прочих, нас там окажется полно, а в человеке и законе пройдет сюжет «Забытый грех», ведущий там на черном фоне предскажет, что накажут всех, и сам же сядет за растрату бюджетных средств каких-то там, и поделом ему, кастрату, ведь так трындел, пипец, братан, ведь так выделывался люто про это Крысово-село, а сел, и это почему-то, прикинь, обиднее всего.

Русский шансон

Я выйду заспанный, с рассветом пасмурным,С небес сочащимся на ваш Бермудск,Закину за спину котомку с паспортом,И обернусь к тебе, и не вернусь.

Ты выйдешь вслед за мной под сумрак каплющий,Белея матово, как блик на дне,И, кофту старую набросив на плечи,Лицо измятое подставишь мне.

Твой брат в Германии, твой муж в колонии,Отец в агонии за той стеной,И это все с тобой в такой гармонии,Что я б не выдумал тебя иной.

Тянуть бессмысленно, да и действительно —Не всем простительно сходить с ума:Ни навестить тебя, ни увести тебя,А оставаться тут – прикинь сама.

Любовь? Господь с тобой. Любовь не выживет.Какое show must? Не двадцать лет!Нас ночь окутала, как будто ближе нет,А дальше что у нас? А дальше нет.

Ни обещаньица, ни до свиданьица,Но вдоль по улице, где стынет взвесь,Твой взгляд измученный за мной потянетсяИ охранит меня, пока я здесь.

Сквозь тьму бесстрастную пойду на станциюПо мокрым улицам в один этаж —Давясь пространствами, я столько странствую,А эта станция одна и та ж.

Что Суходрищево, что Голенищево —Безмолвным «ишь чего!» проводит в путьС убого-слезною улыбкой нищего,Всегда готового ножом пырнуть.

В сырых кустах она, в стальных мостах она,В родных местах она растворена,И если вдруг тебе нужна метафораВсей моей жизни, то вот она:

Заборы, станции, шансоны, жалобы,Тупыми жалами язвящий дождь,Земля, которая сама сбежала бы,Да деться некуда, повсюду то ж.

А ты среди нее – свечою белою.Два слезных омута глядят мне вслед.Они хранят меня, а я что делаю?Они спасут меня, а я их нет.

Блаженство