Дмитрий Быков - Блаженство (сборник) Страница 29

Двенадцатая баллада

Хорошо, говорю. Хорошо, говорю тогда. Беспощадность вашу могу понять я. Но допустим, что я отрекся от моего труда и нашел себе другое занятье. Воздержусь от врак, позабуду, что я вам враг, буду низко кланяться всем прохожим. Нет, они говорят, никак. Нет, они отвечают, никак-никак. Сохранить тебе жизнь мы никак не можем.

Хорошо, говорю. Хорошо, говорю я им. Поднимаю лапки, нет разговору. Но допустим, я буду неслышен, буду незрим, уползу куда-нибудь в щелку, в нору, стану тише воды и ниже травы, как рак. Превращусь в тритона, в пейзаж, в топоним. Нет, они говорят, никак. Нет, они отвечают, никак-никак. Только полная сдача и смерть, ты понял?

Хорошо, говорю. Хорошо же, я им шепчу. Все уже повисло на паутинке. Но допустим, я сдамся, допустим, я сам себя растопчу, но допустим, я вычищу вам ботинки! Ради собственных ваших женщин, детей, стариков, калек: что вам проку во мне, уроде, юроде?

Нет, они говорят. Без отсрочек, враз и навек. Чтоб таких, как ты, вообще не стало в природе.

Ну так что же, я говорю. Ну так что же-с, я в ответ говорю. О как много попыток, как мало проку-с. Это значит, придется мне вам и вашему королю в сотый раз показывать этот фокус. Запускать во вселенную мелкую крошку из ваших тел, низводить вас до статуса звездной пыли. То есть можно подумать, что мне приятно. Я не хотел, но не я виноват, что вы все забыли! Раз-два-три. Посчитать расстояние по прямой. Небольшая вспышка в точке прицела. До чего надоело, Господи Боже мой. Не поверишь, Боже, как надоело.

Тринадцатая баллада

О, как все ликовало в первые пять минутПосле того как, бывало, на фиг меня пошлютИли даже дадут по роже (такое бывало тоже),Почву обыденности разрыв гордым словом «Разрыв».

Правду сказать, я люблю разрывы! Решительный                                                          взмах метлы!Они подтверждают нам, что мы живы, когда мы                                                           уже мертвы.И сколько, братцы, было свободы, когда сквозь                                                          вешние водыИдешь, бывало, ночной Москвой – отвергнутый,                                                              но живой!

В первые пять минут не больно, поскольку действует                                                                        шок.В первые пять минут так вольно, словно сбросил мешок.Это потом ты поймешь, что вместо, скажем, мешка                                                                    асбестаТеперь несешь железобетон; но это потом, потом.Хотя обладаю беззлобным нравом, я все-таки не святойИ чувствую себя правым только рядом с неправотой,Так что хамство на грани порно мне нравственно                                                              благотворно,Как завершал еще Томас Манн не помню какой роман.

Если честно, то так и с Богом (Господи, ты простишь?).Просишь, казалось бы, о немногом, а получаешь шиш.Тогда ты громко хлопаешь дверью и говоришь                                                                «Не верю»,Как режиссер, когда травести рявкает «Отпусти!».

В первые пять минут отлично. Вьюга, и черт бы с ней.В первые пять минут обычно думаешь: «Так честней.Сгинули Рим, Вавилон, Эллада. Бессмертья нет                                                                 и не надо.Другие молятся палачу – и ладно! Я не хочу».

Потом, конечно, приходит опыт, словно солдат с войны.Потом прорезывается шепот чувства личной вины.Потом вспоминаешь, как было славно еще довольно                                                                      недавно.А если вспомнится, как давно, – становится все равно,

И ты плюешь на всякую гордость, твердость                                                           и трам-пам-пам,И виноватясь, сутулясь, горбясь, ползешь припадать                                                                      к стопам,И по усмешке в обычном стиле видишь: тебя простили,И в общем, в первые пять минут приятно, чего уж тут.

Пятнадцатая баллада

Я в Риме был бы раб – фракиец, иудейИль кто-нибудь еще из тех недолюдей,У коих на лице читается «Не трогай»,Хотя клеймо на лбу читается «Владей».Владеющему мной уже не до меня —В империю пришли дурные времена:Часами он сидит в саду, укрывшись тогой,Лишь изредка зовет и требует вина.

Когда бы Рим не стал постыдно-мягкотел,Когда бы кто-то здесь чего-нибудь хотел,Когда бы дряхлый мир, застывший помертвело,Задумал отдалить бесславный свой удел, —Я разбудил бы их, забывших даже грех,Влил новое вино в потрескавшийся мех:Ведь мой народ не стар! Но Риму нету дела —До трещин, до прорех, до варваров, до всех.

Что можно объяснить владеющему мной?Он смотрит на закат, пурпурно-ледяной,На Вакха-толстяка, увенчанного лавром,С отломанной рукой и треснувшей спиной;Но что разбудит в нем пустого сада вид?Поэзию? Он был когда-то даровит,Но все перезабыл… И тут приходит варвар:Сжигает дом и мне «Свободен» говорит.

Свободен, говоришь? Такую ерундуВ бреду не выдумать. Куда теперь пойду?Назад, во Фракию, к ее неумолимымГорам и воинам, к слепому их суду?Как оправдаться мне за то, что был в плену?Припомнят ли меня или мою вину?И что мне Фракия, отравленному Римом —Презреньем и тоской идущего ко дну?

И варвар, свысока взирая на раба,Носящего клеймо посередине лба,Дивился бы, что раб дерется лучше римлянЗа римские права, гроба и погреба;Свободен, говоришь? Валяй, поговорим.Я в Риме был бы раб, но это был бы Рим —Развратен, обречен, разгромлен и задымлен,И невосстановим, и вряд ли повторим.

Я в Риме был бы раб, бесправен и раздет,И мной бы помыкал рехнувшийся поэт,Но это мой удел, другого мне не надо,А в мире варваров мне вовсе места нет —И видя пришлецов, толпящихся кругом,Я с ними бился бы бок о бок с тем врагом,Которого привык считать исчадьем ада,Поскольку не имел понятья о другом.

Когда б я был ацтек – за дерзостность словесЯ был бы осужден; меня бы спас Кортес,Он выгнал бы жрецов, разбил запасы зелийИ выпустил меня – «Беги и славь прогресс!».Он удивился бы и потемнел лицом,Узрев меня в бою бок о бок с тем жрецом,Который бы меня казнил без угрызений,А я бы проклинал его перед концом.

На западе звезда. Какая тьма в саду!Ворчит хозяйский пес, предчувствуя беду.Хозяин мне кричит: «Вина, козлобородый!Заснул ты, что ли, там?» – И я ворчу: «Иду».По статуе ползет последний блик зари.Привет, грядущий гунн. Что хочешь разори,Но соблазнять не смей меня своей свободой.Уйди и даже слов таких не говори.

Шестнадцатая баллада

Война, война.С воинственным гиканьем пыльные племенаПрыгают в стремена.

На западном фронте без перемен: воюют нацмен                                                             и абориген,Пришлец и местный, чужой и свой, придонный                                                         и донный слой.Художник сдал боевой листок: «Запад есть Запад,                                                     Восток – Восток».На флаге колышется «Бей-спасай» и слышится                                                        «гей»-«банзай».Солдаты со временем входят в раж: дерясь                                    по принципу «наш – не наш»,Родные окопы делят межой по принципу «свой-чужой».

Война, война.Сторон четыре, и каждая сторонаКроваво озарена.

На северном фронте без перемен: там амазонка                                                             и супермен.Крутые бабы палят в грудак всем, кто взглянул не так.В ночных утехах большой разброс: на женском фронте                                                         цветет лесбос,В мужских окопах царит содом, дополнен ручным                                                                    трудом.«Все бабы суки!» – орет комдив, на полмгновенья                                                                 опередивКомдившу, в грохоте и пыли визжащую: «Кобели!»

Война, война.Компания миротворцев окруженаВ районе Бородина.

На южном фронте без перемен: войну ведут буржуй                                                                   и гамен,Там сводят счеты – точней, счета, – элита и нищета,На этом фронте всякий – герой, но перебежчик —                                                        каждый второй,И дым отслеживать не дает взаимный их переход:Вчерашний босс оказался бос, вчерашний бомж его                                                                перерос —Ломает руки информбюро, спецкор бросает перо.

Война, война.Посмотришь вокруг – кругом уже ни хрена,А только она одна.

На фронте восточном без перемен: распад и юность,                                                          расцвет и тлен,Бессильный опыт бьется с толпой молодости тупой.Дозор старперов поймал бойца – боец приполз                                                         навестить отца:Сперва с отцом обнялись в слезах, потом подрались                                                                 в сердцах.Меж тем ряды стариков растут: едва двоих приберет                                                                 инсульт —Перебегают три дурака, достигшие сорока.

Война, война.По левому флангу ко мне крадется жена.Она вооружена.

Лишь мы с тобою в кольце фронтов лежим в земле, как                                                               пара кротов,Лежим, и каждый новый фугас землей засыпает нас.Среди войны возрастов, полов, стальных стволов                                                        и больных головЛежим среди чужих оборон со всех четырех сторон.Мужик и баба, богач и голь, нацмен и Русь, седина                                                                     и смоль,Лежим, которую ночь подряд штампуя новых солдат.Лежим, враги по всем четырем, никак объятий                                                              не раздерем,Пока орудий не навели на пядь ничейной земли.

Семнадцатая баллада