Данте Алигьери - Божественная комедия Страница 32

Песнь двадцать седьмая

Уже горел прямым и ровным светомУмолкший пламень, уходя во тьму,Отпущенный приветливым поэтом, —

Когда другой, возникший вслед ему,[377]Невнятным гулом, рвущимся из жала,Привлек наш взор к верховью своему.

Как сицилийский бык, взревев сначалаОт возгласов того, — и поделом, —Чье мастерство его образовало,

Ревел от голоса казнимых в немИ, хоть он был всего лишь медь литая,Страдающим казался существом,[378]

Так, в пламени пути не обретая,В его наречье, в нераздельный рык,Слова преображались, вылетая.

Когда же звук их наконец проникСквозь острие, придав ему дрожанье,Которое им сообщал язык,

К нам донеслось: «К тебе мое воззванье,О ты, что, по-ломбардски говоря,[379]Сказал: «Иди, я утолил желанье!»

Мольбу, быть может, позднюю творя,Молю, помедли здесь, где мы страдаем:Смотри, я медлю пред тобой, горя!

Когда, простясь с латинским милым краем,Ты только что достиг слепого дна,Где я за грех содеянный терзаем,

Скажи: в Романье[380] — мир или война?От стен Урбино[381] и до горной сени,Вскормившей Тибр, лежит моя страна».

Я вслушивался, полон размышлений,Когда вожатый, тронув локоть мне,Промолвил так: «Ответь латинской тени».

Уже ответ мой был готов вполне,И я сказал, мгновенно речь построя:«О дух, сокрытый в этой глубине,

Твоя Романья[382] даже в дни покояБез войн в сердцах тиранов не жила;Но явного сейчас не видно боя.

Равенна — все такая, как была:Орел Поленты в ней обосновался,До самой Червьи распластав крыла.[383]

Оплот, который долго защищалсяИ где французов алый холм полег,[384]В зеленых лапах ныне оказался.[385]

Барбос Верруккьо[386] и его щенок,С Монтаньей[387] обошедшиеся скверно,Сверлят зубами тот же все кусок.

В твердынях над Ламоне и СантерноВладычит львенок белого герба,Друзей меняя дважды в год примерно;[388]

А та, где льется Савьо, той судьбаМежду горой и долом находиться,Живя меж волей и ярмом раба.[389]

Но кто же ты, прошу тебя открыться;Ведь я тебе охотно отвечал, —Пусть в мире память о тебе продлится!»

Сперва огонь немного помычалПо-своему, потом, качнув не сразуКолючую вершину, прозвучал:

«Когда б я знал, что моему рассказуВнимает тот, кто вновь увидит свет,То мой огонь не дрогнул бы ни разу.

Но так как в мир от нас возврата нетИ я такого не слыхал примера,Я, не страшась позора, дам ответ.

Я меч сменил на пояс кордильера[390]И верил, что приемлю благодать;И так моя исполнилась бы вера,

Когда бы в грех не ввел меня опятьВерховный пастырь[391] (злой ему судьбины!);Как это было, — я хочу сказать.

Пока я нес, в минувшие годины,Дар материнский мяса и костей,Обычай мой был лисий, а не львиный.

Я знал все виды потайных путейИ ведал ухищренья всякой масти;Край света слышал звук моих затей.

Когда я понял, что достиг той частиМоей стези, где мудрый человек,Убрав свой парус, сматывает снасти,

Все, что меня пленяло, я отсек;И, сокрушенно исповедь содеяв, —О горе мне! — я спасся бы навек.

Первоначальник новых фарисеев,[392]Воюя в тех местах, где Латеран,[393]Не против сарацин иль иудеев,

Затем что в битву шел на христиан,Не виноватых в том, что Акра взята,Не торговавших в землях басурман,[394]

Свой величавый сан и все, что свято,Презрел в себе, во мне — смиренный чинИ вервь[395], тела сушившую когда-то,

И, словно прокаженный Константин,Сильвестра из Сираттских недр призвавший,[396]Призвал меня, решив, что я один

Уйму надменный жар, его снедавший;Я слушал и не знал, что возразить:Как во хмелю казался вопрошавший.

«Не бойся, — продолжал он говорить, —Ты согрешенью будешь непричастен,Подав совет, как Пенестрино[397] срыть.

Рай запирать и отпирать я властен;Я два ключа недаром получил,К которым мой предместник[398] был бесстрастен».

Меня столь важный довод оттеснилТуда, где я молчать не смел бы доле,И я: «Отец, когда с меня ты смыл

Мой грех, творимый по твоей же воле, —Да будет твой посул длиннее дел,И возликуешь на святом престоле».

В мой смертный час Франциск[399] за мной слетел,Но некий черный херувим[400] вступился,Сказав: «Не тронь; я им давно владел.

Пора, чтоб он к моим рабам спустился;С тех пор как он коварный дал урок,[401]Ему я крепко в волосы вцепился;

Не каясь, он прощенным быть не мог,А каяться, грешить желая все же,Нельзя: в таком сужденье есть порок».

Как содрогнулся я, великий боже,Когда меня он ухватил, спросив:«А ты не думал, что я логик тоже?»

Он снес меня к Миносу; тот, обвивХвост восемь раз вокруг спины могучей,Его от злобы даже укусив,

Сказал: «Ввергается в огонь крадучий!»И вот я гибну, где ты зрел меня,И скорбно движусь в этой ризе жгучей!»

Свою докончив повесть, столб огняПокинул нас, терзанием объятый,Колючий рог свивая и клоня.

И дальше, гребнем, я и мой вожатыйПрошли туда, где нависает сводНад рвом, в котором требуют расплаты

От тех, кто, разделяя, копит гнет.[402]

Песнь двадцать восьмая

Кто мог бы, даже вольными словами,[403]Поведать, сколько б он ни повторял,Всю кровь и раны, виденные нами?

Любой язык наверно бы сплошал:Объем рассудка нашего и речи,Чтобы вместить так много, слишком мал.

Когда бы вновь сошлись, в крови увечий,Все, кто в Пулийской роковой стране,[404]Страдая, изнемог на поле сечи

От рук троян[405] и в длительной войне,Перстнями заплатившей дань гордыне,Как пишет Ливий, истинный вполне;[406]

И те, кто тщился дать отпор дружине,Которую привел Руберт Гвискар,[407]И те, чьи кости отрывают ныне

Близ Чеперано, где нанес ударОбман пулийцев,[408] и кого лукавыйУ Тальякоццо[409] одолел Алар;

И кто култыгу, кто разруб кровавыйКазать бы стал, — их превзойдет в сто кратДевятый ров чудовищной расправой.

Не так дыряв, утратив дно, ушат,Как здесь нутро у одного зиялоОт самых губ дотуда, где смердят:

Копна кишок между колен свисала,Виднелось сердце с мерзостной мошной,Где съеденное переходит в кало.

Несчастный, взглядом встретившись со мной,Разверз руками грудь, от крови влажен,И молвил так: «Смотри на образ мой!

Смотри, как Магомет[410] обезображен!Передо мной, стеня, идет Али,Ему весь череп надвое рассажен.[411]

И все, кто здесь, и рядом, и вдали, —Виновны были в распрях и раздорахСреди живых, и вот их рассекли.

Там сзади дьявол, с яростью во взорах,Калечит нас и не дает пройти,Кладя под лезвие все тот же ворох

На повороте скорбного пути;Затем что раны, прежде чем мы сноваК нему дойдем, успеют зарасти.

А ты, что с гребня смотришь так сурово,Ты кто? Иль медлишь и страшишься дна,Где мука для повинного готова?»

Вождь молвил: «Он не мертв, и не винаВедет его подземною тропою;Но чтоб он мог изведать все сполна,

Мне, мертвому, назначено судьбоюВести его сквозь Ад из круга в круг;И это — так, как я — перед тобою».

Их больше ста остановилось вдруг,Услышав это, и с недвижным взглядомДивилось мне, своих не помня мук.

«Скажи Дольчино[412], если вслед за АдомУвидишь солнце: пусть снабдится он,Когда не жаждет быть со мною рядом,

Припасами, чтоб снеговой заслонНе подоспел новарцам на подмогу;Тогда нескоро будет побежден».

Так молвил Магомет, когда он ногуУже приподнял, чтоб идти; потомЕе простер и двинулся в дорогу.

Другой, с насквозь пронзенным кадыком,Без носа, отсеченного по брови,И одноухий, на пути своем

Остановясь при небывалом слове,Всех прежде растворил гортань, извнеБагровую от выступавшей крови,

И молвил: «Ты, безвинный, если мнеНе лжет подобьем внешняя личина,Тебя я знал в латинской стороне;

И ты припомни Пьер да Медичина,[413]Там, где от стен Верчелли вьет межиДо Маркабо отрадная равнина,[414]

И так мессеру Гвидо расскажиИ Анджолелло, лучшим людям Фано,Что, если здесь в провиденье нет лжи,

Их с корабля наемники обманаСтолкнут вблизи Каттолики в бурун,По вероломству злобного тирана.

От Кипра до Майорки, сколько лунНи буйствуют пираты или греки,Черней злодейства не видал Нептун.

Обоих кривоглазый изверг некий,Владетель мест, которых мой соседХотел бы лучше не видать вовеки,[415]

К себе заманит как бы для бесед;Но у Фокары им уже ненужныОкажутся молитва и обет».[416]

И я на это: «Чтобы в мир наружныйВесть о тебе я подал тем, кто жив,Скажи: чьи это очи так недужны?»

Тогда, на челюсть руку положивТоварищу, он рот ему раздвинул,Вскричав: «Вот он; теперь он молчалив.

Он, изгнанный, от Цезаря отринулСомнения, сказав: «Кто снаряжен,Не должен ждать, чтоб час удобный минул».

О, до чего казался мне смущен,С обрубком языка, торчащим праздно,Столь дерзостный на речи Курион![417]

И тут другой, увечный безобразно,Подняв остатки рук в окрестной мгле,Так что лицо от крови стало грязно,

Вскричал: «И Моску вспомни в том числе,Сказавшего: «Кто кончил, — дело справил».Он злой посев принес родной земле».[418]

«И смерть твоим сокровным!» — я добавил.Боль болью множа, он в тоске побрелИ словно здравый ум его оставил.

А я смотрел на многолюдный долИ видел столь немыслимое дело,Что речь о нем я вряд ли бы повел,

Когда бы так не совесть мне велела,Подруга, ободряющая насВ кольчугу правды облекаться смело.

Я видел, вижу словно и сейчас,Как тело безголовое шагалоВ толпе, кружащей неисчетный раз,

И срезанную голову держалоЗа космы, как фонарь, и головаВзирала к нам и скорбно восклицала.

Он сам себе светил, и было дваВ одном, единый в образе двойного,Как — знает Тот, чья власть во всем права.

Остановясь у свода мостового,Он кверху руку с головой простер,Чтобы ко мне свое приблизить слово,

Такое вот: «Склони к мученьям взор,Ты, что меж мертвых дышишь невозбранно!Ты горших мук не видел до сих пор.

И если весть и обо мне желанна,Знай: я Бертрам де Борн, тот, что в быломУчил дурному короля Иоанна.

Я брань воздвиг меж сыном и отцом:[419]Не так Ахитофеловым советомДавид был ранен и Авессалом.[420]

Я связь родства расторг пред целым светом;За это мозг мой отсечен навекОт корня своего в обрубке этом:

И я, как все, возмездья не избег».

Песнь двадцать девятая