Владимир Набоков - Стихи Страница 33

28. 4. 23.

О, как ты рвешься в путь крылатый,безумная душа моя,из самой солнечной палатыв больнице светлой бытия!И, бредя о крутом полете,как топчешься, как бьешься тыв горячечной рубашке плоти,в тоске телесной тесноты!

Иль, тихая, в безумье тонкомгудишь-звенишь сама с собой,вообразив себя ребенком,сосною, силовьем, совой.Поверь же соловьям и совам,терпи, самообман любя, —смерть громыхнет тугим засовоми в вечность выпустит тебя.

2 мая 1923

Нет, бытие — не зыбкая загадка!Подлунный дол и ясен, и росист.Мы — гусеницы ангелов; и сладковъедаться с краю в нежный лист.Рядись в шипы, ползи, сгибайся, крепни,и чем жадней твой ход зеленый был,тем бархатистей и великолепнейхвосты освобожденных крыл.

6. 5. 23.

Я странствую… Но как забыть? Свистящийрвал ветер твой платок, дышал прибой,дышала ты… на гальке шелестящейпрощался я с отчизной и тобой.Мотало ялик. Полоса туманалуну пересекала пополам,вздымалось море отгулом органа,стекало по заплаканным скалам.

И ты на небывалое изгнаньеблагословляла жалобно меня,и снилось мне, что ночь твое дыханье,что ты умрешь при мановенье дня.И клялся я, что вечно и повсюду,на всех распутьях мировой глуши,о, как беречь, как праздновать я будугнев и любовь — бессонницу души.

И море встало. Холодом и дымомотхлынул берег, весь тобой звеня.Я странствую… На берегу родимомты, верная, еще не ждешь меня.

Берлин, май 1923 г.

Зовешь, — а в деревце гранатовом совенокполаивает, как щенок.В вечерней вышине так одинок и звоноклуны изогнутый клинок.Зовешь, — и плещет ключ вечернею лазурью.Как голос твой, вода свежа,и в глиняный кувшин, лоснящийся глазурью,луна вонзается дрожа.

26. 7. 23.

Как бледная заря, мой стих негромок,и кратко звуковое бытие,и вряд ли мой разборчивый потомокприпомнит птичье прозвище мое.Что ж делать, муза, жизнь моя. Мы будемв подстрочном примечанье скромно жить…Не прозвенеть, не высказать мне людям,что надо Божьей тенью дорожить.

Что Божья тень волнистая сквозь нашизавесы разноцветные видна;что день и ночь — две дорогие чашиживой воды и звездного вина.Не прозвенеть, не высказать — и скоромою забудут бледную зарю,и первая забудет та, которойпоследние лучи я подарю.

И все же, муза, счастлив я… Ты нежность,ты — тишина; с тобой нельзя грустить;ты в пенье дней житейскую мятежность,как лишний слог, не можешь допустить.

31. 8. 23.

Ночь свищет, и в пожары млечные,в невероятные края,доваливаясь в бездны вечные,идет по звездам мысль моя,как по волнам во тьме неистовой,где манит Господа рукарастрепанного, серебристого,скользящего ученика…

2. 9. 23.

Я помню в плюшевой оправедагерротипную мечтуи очи в северной дубраве,и губы в громовом порту.Но ты… Прямой и тонкой тенью,как бы ступая по стеклу,внимая призрачному пенью,вникая пристально во мглу,— во мглу, где под железным кленомя ждал, где, завернув с угла,сквозные янтари со стономтекли в сырые зеркала —безгласно в эту мглу вошла ты,и все, что скучно стыло встарь,все сказкой стало: клен зубчатый,геометрический фонарь…

Ты… Платье черное мне снится,во взгляде сдержанный огонь,мне тихо на рукав ложитсяпродолговатая ладонь.И вдруг, улыбкою нежданнойблеснув, указываешь мне:клин теневой, провал обманныйна бледной, на косой стене.Да, правда: город угловатыйиграет жизнью колдовскойс тех пор, как в улицу вошла тысвоей стеклянною стопой.И в этом мире небываломтеней и света мы одни.

Вчера нам снились за каналомвенецианские огни.И Гофман из зеркальной дверивдруг вышел и в плаще прошел,а под скамьею в темном скверея веер костяной нашел.И непонятный выступ медныйгорит сквозь дальнее стекло,а на стене, косой и бледной —откуда? — черное крыло.Гадая, все ты отмечаешь,все игры вырезов ночных,заговорю ли — отвечаешь,как бы доканчивая стих.

Таинственно скользя по гласным,ты шепчешь, замираешь ты,и на лице твоем неясномловлю я тень моей мечты.А там над улицею сонной,черты земные затая,стеною странно освещеннойстоит за мною жизнь моя.

Берлин, 25. 9. 23.

Санкт-Петербург — узорный иней,ex libris беса, может быть,но дивный… Ты уплыл, и нынемне не понять и не забыть.Мой Пушкин бледной ночью, летом,сей отблеск объяснял своейОлениной, а в пенье этомсквозная тень грядущих дней.И ныне: лепет любопытных,прах, нагота, крысиный шуркв книгохранилищах гранитных;и ты уплыл, Санкт-Петербург.И долетая сквозь туманыс воздушных площадей твоих,меня печалит музы пьянойскуластый и осипший стих.

Берлин, 25. 9. 23.

Расшатывая сумрак бурыйогнями, жестяным горбом,на шинах из слоновой шкурыгремящий прокатился дом.И вслед качнувшейся громаде,как бы подхвачен темнотой,я кинулся и вспрыгнул сзади,и взмыл по лестнице витой.И там, придерживая шляпу,в свистящей сырости ночнойя видел: выбросила лапуи скрылась ветка надо мной.

И вспомнил допотопный ужас,бег, топот, выгибы клыков…Пускай в гранатовые лужистекают стекла кабаков,— пожарище тысячелетий,душа дремучая моя,отдай же мне огонь и ветер,грома иного бытия!Когда я легкий, низколобыйна ветке повисал одиннад обезумевшею злобойбегущих мамонтовых спин.

5. 10. 23

Милая, нежная — этих старинных,песенных слов не боюсь, и пою…О, наклоняйся из сумерек длинныхв светлую бездну мою!Я подарю тебе солнечной мастирьяных коней, колесницу в цветах,ибо сейчас я не пристальный мастер,я — изумленье и взмах.Милая, нежная, я не ошибся,часто мне женские снились черты.Все они были из ломкого гипса,золото легкое — ты.Это, пойми, не стихи, а дыханье,мреющий венчик над страстью моей,переходящий в одно колыханьенеизмеримых зыбей.

17. 10. 23.

Из мира уползли — и ноют на лунешарманщики воспоминаний…Кто входит? Муза, ты? Нет, не садись ко мне:я только пасмурный изгнанник.Полжизни — тут, в столе, шуршит она в руках,тетради трогаю, хрустящийклин веера, стихи — души певучий прах, —и грудью задвигаю ящик…И вот уходит все, и я — в тенях ночных,и прошлое горит неяро,как в черепе сквозном, в провалах костяныхзажженный восковой огарок…И ланнеровский вальс не может заглушить…Откуда?.. Уходи… Не надо…

Как были хороши… Мне лепестков не сшить,а тлен цветочный сладок, сладок…Не говори со мной в такие вечера,в часы томленья и тумана,когда мне чудится невнятная играушедших на луну шарманок…

Ноябрь 1923

Пожаром яростного крапамаячу в травяной глуши,где дышит след и росный запахтвоей промчавшейся души.И в нестерпимые пределы,то близко, то вдали звеня,летит твой смех обезумелыйи мучит и пьянит меня.Луна пылает молодая,мед каплет на мой жаркий мех;бьет, скатывается, рыдая,твой задыхающийся смех.И в липком сумраке зеленомпожаром гибким и слепымкружусь я, опьяненный звоном,полетом, запахом твоим…Но не уйдешь ты! В полнолуньев тиши настигну у ручья,сомну тебя, мое безумьесеребряное, лань моя.

1923