Данте Алигьери - Божественная комедия Страница 34

Песнь двадцать девятая

Вид этих толп и этого терзаньяТак упоил мои глаза, что мнеХотелось плакать, не тая страданья.

«Зачем твой взор прикован к глубине?Чего ты ищешь, — мне сказал Вергилий, —Среди калек на этом скорбном дне?

Другие рвы тебя не так манили;Знай, если душам ты подводишь счет,Что путь их — в двадцать две окружных мили.

Уже луна у наших ног плывет;Недолгий срок осталось нам скитаться,И впереди тебя другое ждет».

Я отвечал: «Когда б ты мог дознаться,Что я хотел увидеть, ты и самВелел бы мне, быть может, задержаться».

Так говоря в ответ его словам,Уже я шел, а впереди вожатый,И я добавил: «В этой яме, там,

Куда я взор стремил, тоской объятый,Один мой родич[421] должен искупатьСвою вину, платя столь тяжкой платой».

И вождь: «Раздумий на него не трать;Что ты его не встретил, — нет потери,И не о нем ты должен помышлять.

Я видел с моста: гневен в высшей мере,Он на тебя указывал перстом;Его, я слышал, кто-то назвал Джери.

Ты в это время думал о другом,Готфорского приметив властелина,[422]И не видал; а он ушел потом».

И я: «Мой вождь, насильная кончина,Которой не отмстили за негоТе, кто понес бесчестье, — вот причина

Его негодованья; оттогоОн и ушел, со мною нелюдимый;И мне тем больше стало жаль его».

Так говоря, на новый свод взошли мы,Над следующим рвом, и, будь светлей,Нам были бы до самой глуби зримы

Последняя обитель Злых Щелей[423]И вся ее бесчисленная братья;Когда мы стали, в вышине, над ней,

В меня вонзились вопли и проклятья,Как стрелы, заостренные тоской;От боли уши должен был зажать я.

Какой бы стон был, если б в летний знойСобрать гуртом больницы Вальдикьяны,Мареммы и Сардиньи[424] и в одной

Сгрудить дыре, — так этот ров поганыйВопил внизу, и смрад над ним стоял,Каким смердят гноящиеся раны.

Мой вождь и я сошли на крайний вал,Свернув, как прежде, влево от отрога,И здесь мой взгляд живее проникал

До глуби, где, служительница бога,Суровая карает ПравотаПоддельщиков, которых числит строго.

Едва ли горше мука разлитаБыла над вымирающей Эгиной[425],Когда зараза стала так люта,

Что все живые твари до единойПобило мором, и былой народВоссоздан был породой муравьиной,

Как из певцов иной передает, —Чем здесь, где духи вдоль по дну слепомуТо кучами томились, то вразброд.

Кто на живот, кто на плечи другомуУпав, лежал, а кто ползком, в пыли,По скорбному передвигался дому.

За шагом шаг, мы молчаливо шли,Склоняя взор и слух к толпе болевших,Бессильных приподняться от земли.

Я видел двух, спина к спине сидевших,Как две сковороды поверх огня,И от ступней по темя острупевших.

Поспешней конюх не скребет коня,Когда он знает — господин заждался,Иль утомившись на исходе дня,

Чем тот и этот сам в себя вгрызалсяНогтями, чтоб на миг унять свербеж,Который только этим облегчался.

Их ногти кожу обдирали сплошь,Как чешую с крупночешуйной рыбыИли с леща соскабливает нож.

«О ты, чьи все растерзаны изгибы,А пальцы, словно клещи, мясо рвут, —Вождь одному промолвил, — не могли бы

Мы от тебя услышать, нет ли тутКаких латинян? Да не обломаешьВовек ногтей, несущих этот труд!»

Он всхлипнул так: «Ты и сейчас взираешьНа двух латинян и на их беду.Но кто ты сам, который вопрошаешь?»

И вождь сказал: «Я с ним, живым, идуИз круга в круг по темному простору,Чтоб он увидел все, что есть в Аду».

Тогда, сломав взаимную опору,Они, дрожа, взглянули на меня,И все, кто был свидетель разговору.

Учитель, ясный взор ко мне склоня,Сказал: «Скажи им, что тебе угодно».И я, охотно волю подчиня:

«Пусть память ваша не прейдет бесплодноВ том первом мире, где вы рождены,Но много солнц продлится всенародно!

Скажите, кто вы, из какой страны;Вы ваших омерзительных мученийПередо мной стыдиться не должны».

«Я из Ареццо; и Альберо в Сьене, —Ответил дух, — спалил меня, хотяИ не за то, за что я в царстве теней.

Я, правда, раз ему сказал, шутя:«Я и полет по воздуху изведал»;А он, живой и глупый, как дитя,

Просил его наставить; так как ДедалНе вышел из него, то тот, комуОн был как сын, меня сожженью предал.

Но я алхимик был, и потомуМинос, который ввек не ошибется,Меня послал в десятую тюрьму».[426]

И я поэту: «Где еще найдетсяНарод беспутней сьенцев? И самимФранцузам с ними нелегко бороться!»

Тогда другой лишавый,[427] рядом с ним,Откликнулся: «За исключеньем Стрикки,Умевшего в расходах быть скупым;[428]

И Никколо, любителя гвоздики,Которую он первый насадилВ саду, принесшем урожай великий;[429]

И дружества[430], в котором прокутилАшанский Качча[431] и сады, и чащи,А Аббальято[432] разум истощил.

И чтоб ты знал, кто я, с тобой трунящийНад сьенцами, всмотрись в мои чертыИ убедись, что этот дух скорбящий —

Капоккьо, тот, что в мире суетыАлхимией подделывал металлы;Я, как ты помнишь, если это ты,

Искусник в обезьянстве был немалый».[433]

Песнь тридцатая

В те дни, когда Юнона воспылалаИз-за Семелы гневом на фивян,Как многократно это показала, —

На разум Афаманта пал туман,И, на руках увидев у царицыСвоих сынов, безумством обуян,

Царь закричал: «Поставим сеть для львицыСо львятами и путь им преградим!» —И, простирая когти хищной птицы,

Схватил Леарха, размахнулся имИ раздробил младенца о каменья;Мать утопилась вместе со вторым.[434]

И в дни, когда с вершины дерзновеньяФортуна Трою свергла в глубинуИ сгинули владетель и владенья,

Гекуба, в горе, в бедствиях, в плену,Увидев Поликсену умерщвленной,А там, где море в берег бьет волну,

Труп Полидора, страшно искаженный,Залаяла, как пес, от боли взвыв:Не устоял рассудок потрясенный.[435]

Но ни троянский гнев, ни ярость ФивСвирепей не являли исступлений,Зверям иль людям тело изъязвив,[436]

Чем предо мной две бледных голых тени,[437]Которые, кусая всех кругом,Неслись, как боров, поломавший сени.

Одна Капоккьо[438] в шею вгрызлась ртомИ с ним помчалась; испуская крики,Он скреб о жесткий камень животом.

Дрожа всем телом: «Это Джанни Скикки[439], —Промолвил аретинец[440]. — Всем постыл,Он донимает всех, такой вот дикий».

«О, чтоб другой тебя не укусил!Пока он здесь, дай мне ответ нетрудный,Скажи, кто он», — его я попросил.

Он молвил: «Это Мирры безрассуднойСтаринный дух, той, что плотских утехС родным отцом искала в страсти блудной,

Она такой же с ним свершила грех,Себя подделав и обману рада,[441]Как тот, кто там бежит, терзая всех,

Который, пожелав хозяйку стада,Подделал старого Буозо, легИ завещанье совершил, как надо».[442]

Когда и тот, и этот стал далекСвирепый дух, мой взор, опять спокоен,К другим несчастным[443] обратиться мог.

Один совсем как лютня был устроен;Ему бы лишь в паху отсечь долойВесь низ, который у людей раздвоен.

Водянка порождала в нем застойТелесных соков, всю его середкуРаздув несоразмерно с головой.

И он, от жажды разевая глотку,Распялил губы, как больной в огне,Одну наверх, другую к подбородку.

«Вы, почему-то здравыми вполнеСошедшие в печальные овраги, —Сказал он нам, — склоните взор ко мне!

Вот казнь Адамо, мастера-бедняги!Я утолял все прихоти свои,А здесь я жажду хоть бы каплю влаги.

Все время казентинские ручьи,С зеленых гор свергающие в АрноПо мягким руслам свежие струи,

Передо мною блещут лучезарно.И я в лице от этого иссох;Моя болезнь, и та не так коварна.

Там я грешил, там схвачен был врасплох,И вот теперь — к местам, где я лукавил,Я осужден стремить за вздохом вздох.

Я там, в Ромене, примесью бесславилКрестителем запечатленный сплав,[444]За что и тело на костре оставил.

Чтоб здесь увидеть, за их гнусный нрав,Тень Гвидо, Алессандро иль их братца,[445]Всю Бранду[446] я отдам, возликовав.

Один уж прибыл,[447] если полагатьсяНа этих буйных, бегающих тут.Да что мне в этом, раз нет сил подняться?

Когда б я был чуть-чуть поменьше вздут,Чтоб дюйм пройти за сотню лет усилий,Я бы давно предпринял этот труд,

Ища его среди всей этой гнили,Хотя дорожных миль по кругу здесьОдиннадцать да поперек полмили.

Я из-за них обезображен весь;Для них я подбавлял неутомимоК флоринам трехкаратную подмесь[448]».[449]

И я: «Кто эти двое,[450] в клубе дыма,Как на морозе мокрая рука,Что справа распростерты недвижимо?»

Он отвечал: «Я их, к щеке щека,Так и застал, когда был втянут Адом;Лежать им, видно, вечные века.

Вот лгавшая на Иосифа;[451] а рядомТроянский грек и лжец Синон[452]; их жжетГорячка, потому и преют чадом».

Сосед, решив, что не такой почетЗаслуживает знатная особа,[453]Ткнул кулаком в его тугой живот.

Как барабан, откликнулась утроба;Но мастер по лицу его огрелРукой, насколько позволяла злоба,

Сказав ему: «Хоть я отяжелелИ мне в движенье тело непокорно,Рука еще годна для этих дел».

«Шагая в пламя, — молвил тот задорно, —Ты был не так-то на руку ретив,[454]А деньги бить она была проворна».

И толстопузый: «В этом ты правдив,Куда правдивей, чем когда троянамДавал ответ, душою покривив».

И грек: «Я словом лгал, а ты — чеканом!Всего один проступок у меня,А ты всех бесов превзошел обманом!»

«Клятвопреступник, вспомни про коня, —Ответил вздутый, — и казнись позором,Всем памятным до нынешнего дня!»

«А ты казнись, — сказал Синон, — напоромГнилой водицы, жаждой иссушенИ животом заставясь, как забором!»

Тогда монетчик: «Искони временТвою гортань от скверны раздирало;Я жажду, да, и соком наводнен,

А ты горишь, мозг болью изглодало,И ты бы кинулся на первый зовЛизнуть разок Нарциссово зерцало».[455]

Я вслушивался в звуки этих слов,Но вождь сказал: «Что ты нашел за диво?Я рассердиться на тебя готов».

Когда он так проговорил гневливо,Я на него взглянул с таким стыдом,Что до сих пор воспоминанье живо.

Как тот, кто, удрученный скорбным сном,Во сне хотел бы, чтобы это снилось,О сущем грезя, как о небылом,

Таков был я: мольба к устам теснилась;Я ждал, что, вняв ей, он меня простит,И я не знал, что мне уже простилось.

«Крупней вину смывает меньший стыд, —Сказал мой вождь, — и то, о чем мы судим,Тебя уныньем пусть не тяготит.

Но знай, что я с тобой, когда мы будемИдти, быть может, так же взор склонивК таким вот препирающимся людям:

Позыв их слушать — низменный позыв».

Песнь тридцать первая