Семен Кирсанов - Гражданская лирика и поэмы Страница 34

Какое глубокое, широкое небо! Чистая, ясная голубизна. Высоких-высоких домов белизна. Я здесь никогда еще не был… Вот чудак, Москвы не узнал! Это — Колонный, по-моему, зал. Все непривычно и как-то знакомо. Рядом, конечно, Дом Совнаркома. Прямо, ясно, Манеж. Направо, само собой разумеется, улица Горького. И воздух свеж, и знамя виднеется шелковое. И тоже знакомый, виденный шелк. Колонна вышла из-за поворота… Какой это полк? Какая рота? Песня летит к Кремлевским воротам. Слышу, мои боевые дружки хором ее подхватили! На гимнастерках у всех золотые кружки с надписью: «Мы победили». И пушки за ними всяких систем. Может, вправду в Москве я? Нет… не совсем… Крайний в шеренге — точно, Матвеев. Рядом — наш старшина!.. Значит, уже на войне тишина? Значит, Россия всюду свободна? Значит, победа сегодня? Если такая Москва, может, в Германии наши войска… Видимо, так, в Россию обратно с войны возвращаются наши ребята. Цветы, и «ура!», и слезы, и смех. Ордена и медали у всех. Милиция белой перчаткой дает им дорогу. Меня они видеть не могут. Смеются, на русые косы дивясь… Но нет меня среди нас. В колонне я не иду. Я не слышу, как бьют салютные пушки. Я убит в сорок третьем году у деревни Чернушки.

Как больно, что не вместе, что не с вамия праздную… Но вот издалекамое лицо плывет над головами,и две девчонки держат два древка.

Из-за угла спешит толпа подростковперебежать и на щите прочестьбольшие буквы:                     Александр Матросов.Но почему? За что такая честь?

Народ — рекой, плакаты — парусами;цветной квадрат, как парусник, плывет,и близко шепот: «Это он, тот самый,который грудью лег на пулемет…»

Но я-то знаю, — в ротах наступавшихтого же года, этого же дня,у пулеметов, замертво упавших,нас было много. Почему ж меня?

Нас глиной завалило в душном дыме,нас толща снеговая погребла.Как же дошло мое простое имяот дальней деревеньки до Кремля?

Какой лес, какой лес, какой блеск под ногами, какой снежно-зеленый навес! И верхушки, ну точно до самых небес запорошены, заморожены, заворожены. Сосны, сосны — какой вышины! И сугробы пушистые, в сажень, даже хвоинка с ветки видна. И не покажется, будто война. И что немцы — не верится даже. Идем, шутим, курим — бровей не хмурим. Смерть, говорят, сварливая мачеха, а мы ей смеемся назло. Мне повезло — попал к автоматчикам. Бедовый народ — удалые, отважные. Смех берет — в халатах, как ряженые. В клубе у нас был маскарад, я носил ну вот точно такой маскхалат. И ребята все те же, уфимские, наши. Как нарочно, все четверо — Саши! Воробьев и Орехов, Матвеев и я. Все — до крышки друзья.

Еще при жизни, до войны, когдабыл слесарем в токарной мастерскойи то смотрел на каждого, гадая:годится мне в товарищи такой?

В колонии не все светлы и русы,не все идут на дружбу и на жизнь;кой у кого беспаспортные вкусыи шепоток про финские ножи…

Звереныш с виду — каши с ним не сваришь,не просветлишь затравленной души;по пусть он верит: я ему товарищ —доверится, откроется в тиши.

Я в детском доме сталкивался с тайной,запрятанною в сердце сироты,с мечтаньем о судьбе необычайной,с душою нераскрытой широты.

Бывает, и ругнешься, и ударишь,и за ворот насыплешь огольцу,но хуже нет сказать: «Ты не товарищ!» —мазнет обида краской по лицу.

И по ночам на койках дружбу нашусближала жажда вдумываться вдаль:вот бы попасть в какую-нибудь кашу,самим узнать, как закаляют сталь!..

Не выспавшись, мы стряхивали вялость,трудились так, что воспитатель рад,и у меня — «Товарищ!» — вырывалосьтак, как его партийцы говорят.

Еще я помню книгу на колене.Я в ней ищу ответа одногои нахожу, что это слово Ленинвсем нашим людям роздал для того,

чтоб знали мы от колыбели детскойдо блиндажа окопного навек,чем должен быть на родине советскойдля человека каждый человек.

Я верил, что товарищ мне поможет,и, может, на войне, среди огнянайдется друг, и он прикроет тожетоварищеской грудью и меня.

Снег             бел и чист,бел и лучист,бриллиантовый мороз,серебро                 берез.Маскировочный халат               бел                        на мне.Поперек —                   автомат         на мокром ремне.Небо,        мороз,                     лес,          алмазный простор!Ребята,                давай здесь                       разложим костер.Крепок еще,                      тверд            лед на реке.Этак за двадцать верст            ухает вдалеке.Видно,              вдали бой…          Вот он и кипяток!Сахар на всех — мой,              ваш —                         котелок.Хлеб у меня есть,          мерзлый,                      как снег.Больше кило —                          взвесь,           хватит на всех.Воздух костром нагрет,            славно здесь…Жалко,            что книжки нет             вслух прочесть!..

Жалко, досадно — на фронт не повез ни единой книжонки. Деньжонки были — скопил, а не купил себе книжек. А у костра под стать почитать. Был бы Есенин… Здорово он о клене осеннем! Хорошо — про родимый дом, про мою голубую Русь: «В три звезды березняк над прудом теплит матери старой грусть…» И другого поэта — нашего, свойского — взять бы еще. Да, хорошо бы взять Маяковского, очень понравилось мне «Хорошо!». Помню одну хорошую строчку: «Землю, с которою вместе мерз, вовек разлюбить нельзя…» Вот написал же в самую точку! Жаль, не взял. А с книжкой такою можно и в бой. Только одну имею с собой. Вся на ладони уместится. Два с половиной, как выдана, месяца. На первом листке два ордена есть. Книжечку эту недолго прочесть, а все-таки вынешь дорогою — чувствуешь главное, важное, многое…

А я любил засматриваться в утро,о завтрашнем задумываться дне.Я с будущим, воображенным смутно,всегда любил бывать наедине.

Я понимал, что рыночные птицылистки гаданья тянут невпопад,а вот хотел бы прочитать страницысвоей судьбы, судьбы своих ребят.

Хотел бы я попасть хотя бы на деньвперед на век, в необычайный мир,в кварталы кристаллических громадин,построенные нашими людьми.

Я не видал хороших книг про это,но строчками невыдуманных книгстранички комсомольского билетая мысленно заполнил, как дневник.

И вот он мне безмолвно помогаетсильней сжимать гранаты рукоять,на будущее молча намекает,которое должны мы отстоять.

Я знаю, кем после войны я буду,когда надежду — Родину свою,бронею сердца, комсомольской грудьюя будущему веку отстою.

Я, вероятно, буду очень гордым,счастливым и удачливым всегдаи со странички комсомольский орденсниму, возьму, перевинчу сюда…

Белые            в пух                        снега,тишина сосняка,по белизне                   снеговой —дорога             к передовой.Нетоптаное                      шоссе,где мы прошагаем все,где завтра               и я пройду         впервые в бой,где, может быть,                             упаду,других заслонив собой;где,       не пройдет и дня,и смеркнет свет,и стихнет смех,где,       может быть,                            за меняпойдут на смерть.И будет             земля в росе         о них грустить…Как хочется,                      чтобы все          остались жить!

Может статься, придется и нам товарища недосчитаться… Пуле — пустое, летит — не глядит, кто лучше, кто хуже. А каждый из нас на Родине нужен. Что сын, что брат, что просто один из ребят, и сразу тоска за сердце хватает, если подумать: Орехова нет, Матвеева не хватает!.. Убьют Воробьева — большущее горе, чего там скрывать. Будет всегда его недоставать в нашем сдружившемся хоре. Товарищ умрет — беднеет народ, целою жизнью меньше на свете. В каком-то углу всегда тишина… Случается, повода нет, а скучается. А если товарищ хороший встречается, можно ему доверить печаль, как ношу с плеча. Так и мешок и ящик зарядный. Я коренастый, выносливый, ладный. А есть послабее ребята у нас. Есть кому тяжелее. Я у товарища плечи жалею. Прикажут такому: «Пулей беги!» А сапоги увязают в сугробинах, ранней весною особенно… Дай, браток, ремешок, понесу за тебя вещевой мешок. Не смущайся, брат, угощайся! Дождемся тяжелого дня, может, придется тащить и меня с поля, под смертным огнем. Такая у нас бойцовская доля. Скоро, друг, отдохнем… Я тебя видел в Уфе, у вокзала. Мне твоя матушка наказала: «Сынок, пособи моему, помоги». И были у ней под глазами круги, в слезах ей твое мерещилось детство. Я ей ответил: «Не откажусь». А рядом еще поглаживал ус — это, наверно, отец твой?..