Семен Кирсанов - Гражданская лирика и поэмы Страница 35

Жалко, досадно — на фронт не повез ни единой книжонки. Деньжонки были — скопил, а не купил себе книжек. А у костра под стать почитать. Был бы Есенин… Здорово он о клене осеннем! Хорошо — про родимый дом, про мою голубую Русь: «В три звезды березняк над прудом теплит матери старой грусть…» И другого поэта — нашего, свойского — взять бы еще. Да, хорошо бы взять Маяковского, очень понравилось мне «Хорошо!». Помню одну хорошую строчку: «Землю, с которою вместе мерз, вовек разлюбить нельзя…» Вот написал же в самую точку! Жаль, не взял. А с книжкой такою можно и в бой. Только одну имею с собой. Вся на ладони уместится. Два с половиной, как выдана, месяца. На первом листке два ордена есть. Книжечку эту недолго прочесть, а все-таки вынешь дорогою — чувствуешь главное, важное, многое…

А я любил засматриваться в утро,о завтрашнем задумываться дне.Я с будущим, воображенным смутно,всегда любил бывать наедине.

Я понимал, что рыночные птицылистки гаданья тянут невпопад,а вот хотел бы прочитать страницысвоей судьбы, судьбы своих ребят.

Хотел бы я попасть хотя бы на деньвперед на век, в необычайный мир,в кварталы кристаллических громадин,построенные нашими людьми.

Я не видал хороших книг про это,но строчками невыдуманных книгстранички комсомольского билетая мысленно заполнил, как дневник.

И вот он мне безмолвно помогаетсильней сжимать гранаты рукоять,на будущее молча намекает,которое должны мы отстоять.

Я знаю, кем после войны я буду,когда надежду — Родину свою,бронею сердца, комсомольской грудьюя будущему веку отстою.

Я, вероятно, буду очень гордым,счастливым и удачливым всегдаи со странички комсомольский орденсниму, возьму, перевинчу сюда…

Белые            в пух                        снега,тишина сосняка,по белизне                   снеговой —дорога             к передовой.Нетоптаное                      шоссе,где мы прошагаем все,где завтра               и я пройду         впервые в бой,где, может быть,                             упаду,других заслонив собой;где,       не пройдет и дня,и смеркнет свет,и стихнет смех,где,       может быть,                            за меняпойдут на смерть.И будет             земля в росе         о них грустить…Как хочется,                      чтобы все          остались жить!

Может статься, придется и нам товарища недосчитаться… Пуле — пустое, летит — не глядит, кто лучше, кто хуже. А каждый из нас на Родине нужен. Что сын, что брат, что просто один из ребят, и сразу тоска за сердце хватает, если подумать: Орехова нет, Матвеева не хватает!.. Убьют Воробьева — большущее горе, чего там скрывать. Будет всегда его недоставать в нашем сдружившемся хоре. Товарищ умрет — беднеет народ, целою жизнью меньше на свете. В каком-то углу всегда тишина… Случается, повода нет, а скучается. А если товарищ хороший встречается, можно ему доверить печаль, как ношу с плеча. Так и мешок и ящик зарядный. Я коренастый, выносливый, ладный. А есть послабее ребята у нас. Есть кому тяжелее. Я у товарища плечи жалею. Прикажут такому: «Пулей беги!» А сапоги увязают в сугробинах, ранней весною особенно… Дай, браток, ремешок, понесу за тебя вещевой мешок. Не смущайся, брат, угощайся! Дождемся тяжелого дня, может, придется тащить и меня с поля, под смертным огнем. Такая у нас бойцовская доля. Скоро, друг, отдохнем… Я тебя видел в Уфе, у вокзала. Мне твоя матушка наказала: «Сынок, пособи моему, помоги». И были у ней под глазами круги, в слезах ей твое мерещилось детство. Я ей ответил: «Не откажусь». А рядом еще поглаживал ус — это, наверно, отец твой?..

Я уезжал на фронт без провожатых,со мной не шли родители мои,платков, к глазам заплаканным прижатых,я не видал, — я не имел семьи.

Ничем, ничем себя не приукрашу:да, убегал, да, прятался в котле,предпочитал бродяжью бражку нашутруду и сну в покое и тепле.

Я ускользал бродяжничать за город,где поезда гудят издалека…Но знал: опять возьмет меня за ворототеческая строгая рука.

Какая-то настойчивая силатянулась под бульварную скамью,меня из беспризорщины тащилаи из сиротства ставила в семью.

Голодный — не заплачу, не заною:мне все равно, в какой трущобе спать!Но вдруг шаги. Опять пришли за мною.Шаги отца — я с ним иду опять.

И вновь прощаюсь с нищетой и грязью,смываю сажу едкую с лицапод неотступным присмотром ни разуко мне не приходившего отца.

Пятнадцать лет тому назад он умер,но, муть воспоминаний отстранив,я чье-то смутно чувствовал раздумьео месте сына в будущем страны.

Досказывать не буду. Вы поймете,что я увидел в мой последний миг,когда скрестил глаза на пулемете,когда пополз к бойнице напрямик;

когда я сердце, как гранату, кинул,когда к земле я пригвоздил себя,когда я все отечество окинули крикнул кровью: «Вот моя семья!»

Я очень мало знал о моей матери. Только помню комнату в два окна и на кровати пружинные вмятины, где она лежала. Видно, была смертельно больна. Помню пальто, платок, кружева… Вот была бы жива — и меня б на вокзал провожала, к оренбургской бы шали крепко прижала. А когда бы последний звонок, завздыхала бы тяжко: «Ах ты, мой Сашка, на кого ты меня покидаешь, сынок?..» А я бы в ответ: «Мамуся, я скоро вернусь. А вы не тревожьтесь, пишите. Книжку какую-нибудь пришлите. Таких, как я, бережет судьба. Вы, мамусь, берегите себя». А она за вагоном бежала бы… Нет, никто не провожал меня на войну. Этого я никому не ставлю в вину, это не жалоба… Был еще на вокзале плакат. На нем был нарисован пожар или просто красивый закат. И боец, на меня похожий лицом, и женщина рядом с бойцом в черном простом платье. На этом плакате я увидел надпись: «Боец, тебя зовет Родина-мать!» Как это мне понимать? Я и решил — буквально. Женщина на плакате вокзальном — моя настоящая мать, она пришла меня обнимать на прощальном свидании. А сейчас она в ожидании стоит в окне. Отворяет калитку, в почтовый ящик бросает открытку мне… Теперь уже не будет неумных вопросов: «Чей? Почему на свете один?» Спросят — скажу: «Я — Матросов. Родины признанный сын». И улыбнусь, открытку прочтя. Это, конечно, мечта. Но разве мне за мечтание кто-нибудь сделает замечание? Просто дорога длинна, снег — целина, и мысли, как хлопья, гуляют в рассудке. Шутка ли, к фронту идем четвертые сутки!

Теперь, когда бесчисленны отсрочкиконца моих правофланговых лет,мои глаза не сузятся на точкеклочка земли, где мне открылся свет.

Был это город или деревенька, —но разве только землю и траву,ту, по которой полз на четвереньках,я Родиной единственной зову?

Теперь я вижу дальше, зорче, шире,за край слобод, за выселки станиц!Ее обнять — единственную в мире —не хватит рук, как ими ни тянись!

Когда Папанин заплывал на льдинев хаос чужих и вероломных льдов,за родиною-льдинкой мы следилииз-за башкирских яблонных садов…

Без родины, без матери, без друганемыслимо и близко и вдали, —как в море — без спасательного круга,без лодки, без надежды, без земли.

Ее словам я беззаветно внемлю.Людских надежд и молодости щит, —народ, или ребенка, или землютак, как она, никто не защитит!

Сейчас я вижу будущие годыи мысли просветленной не гоню,я знаю: будут многие народык нам в Родину проситься, как в родню.

Мы дверь откроем братьям беспризорным,как равных примем в материнский дом,и от себя отнимем, и накормим,и в братском сердце место отведем.

В валенках —                        вода.Можно и потужить.Но радуюсь,                       как никогда, —в самый раз                       жить!Не думаю,               что умрутам —             на передовых,если и в грудь                      вихрь,если и упаду,думаю —             не пропаду,варежкой                кровь утруи подымусь                    к утру.Если          и упаду —на руки ребят!Вынесут,             поведут,сердце растеребят,снова поставят                         в строй,буду       живой опятьпо целине леснойследом             на след ступать…

Ну и замерзли мы за день, простыли! Избы в селах пустые, жителей нет. Беда! Холодно стало, трудно в России. Из труб ни дымка, ни следа. Немцы — уже приходили сюда. Пусто, холодно, худо. Всех до конца угнали отсюда. И старика не оставили. Это чтоб нам не согреться нигде. Ходим до ночи в талой воде — снег не держится, тает… А как светает — морозец прохватывает, схватывает, и враз ледяные валенки, брат. Это Гитлер во всем виноват. В каждую хату руку засунул, вывернул с кровью на двор. Эх, поскорее б дернуть затвор, очередь дать по сукину сыну! Вот зашли мы в дом на постой. Дом пустой. Печь — развалина. Самим не согреться, не высушить валенок. Легли мы. Лежим, и дрожим, и шепчемся между собою: «Дойдем вот такие, продроглые, к бою, — в госпиталь впору лечь. Лучинки и то не зажечь!» А что, к разговору, если выправить печь? Не веришь? Ей-богу, будет гореть! И чаю сварить, и руки погреть… Материал в углу под руками, глина да грязь; не беда — побывать печниками. Слазь, да смотри не сглазь! Нам работать не в первый раз! Мы — комсомольцы, с ремесленным стажем! Давай-ка вот этот камешек вмажем. Теперь, брат, разогреем в печи концентрат. Замечательная штука — русская печь; в доме тепло и розово, в трубе — вой. А товарищи хвалят меня, Матросова: «Парень ты мировой, с головой! Выход находишь везде, с тобой в беде не погибнешь! Любим мы очень Матросова Сашку. Простой, душа нараспашку, и боец, и печник, и певец. Подбрось-ка еще в амбразурку дровец. А так — до утра бы синели мы…» Уснули бойцы, укрылись шинелями. Чего они хвалят меня? Ну, поправил печурку, ну, расколол сосновую чурку для тепла, для огня. Славно! Изба не коптится, и тепло-тепло. Чудится мне, что печка — дупло, поет из него золотая Шар-птица, и перо за пером улетает в трубу. Все спят. Мне не спится. Думаю я про нашу судьбу.