Владимир Набоков - Стихи Страница 35

<1923>

Слова — мучительные трубы,гремящие в глухом лесу, —следят, перекликаясь грубо,куда я пламя пронесу.Но что мне лай Дианы жадной,ловитвы топот и полет?Моя душа — олень громадный —псов обезумевших стряхнет.Стряхнет — и по стезе горящейпромчится, распахнув рога,сквозь черные ночные чащина огненные берега!

<1923>

Мне чудится в Рождественское утромой легкий, мой воздушный Петербург…Я странствую по набережной… Солнцевзошло туманной розой. Пухлым слоемснег тянется по выпуклым перилам.И рысаки под сетками цветнымипроносятся, как сказочные птицы;а вдалеке, за ширью снежной, таютв лазури сизой розовые струинад кровлями: как призрак золотистый,мерцает крепость (в полдень бухнет пушка:сперва дымок, потом раскат звенящий);и на снегу зеленой бирюзоюгорят квадраты вырезанных льдин.

Приземистый вагончик темно-синий,пером скользя по проволоке тонкой,через Неву пушистую по рельсамигрушечным бежит себе, а рядомрасчищенная искрится дорожкамеж елочек, повоткнутых в сугробы:бывало, сядешь в кресло на сосновыхполозьях, — парень в желтых рукавицахза спинку хвать, — и вот по голубомугудящему ледку толкает, крепкоотбрасывая ноги, косо ставяножи коньков, веревкой кое-какприкрученные к валенкам, тупые,такие же, как в пушкинские зимы…Я странствую по городу родному,по улицам таинственно-широким,гляжу с мостов на белые каналы,на пристани и рыбные садки.

Катки, катки, — на Мойке, на Фонтанке,в юсуповском серебряном раю:кто учится, смешно раскинув руки,кто плавные описывает дуги,и бегуны в рейтузах шерстяныхгоняются по кругу, перегнувшись,сжав за спиной футляр от этих длинныхконьков своих, сверкающих как бритвы,по звучному лоснящемуся льду.

А в городском саду — моем любимом —между Невой и дымчатым собором,сияющие, легкие виденьясквозных ветвей склоняются над снегом,над будками, над каменным верблюдомПржевальского, над скованным бассейном,и дети с гор катаются, гремят,ложась ничком на бархатные санки.Я помню все: Сенат охряный, тумбыи цепи их чугунные вокругседой скалы, откуда рвется в небокрутой восторг зеленоватой бронзы.

А там, вдали, над сетью серебристой,над кружевами дивными деревьев —там величаво плавает в лазуриморозом очарованный Исакий:воздушный луч на куполе туманном,подернутые инеем колонны…Мой девственный, мой призрачный!.. Навекив душе моей, как чудо, сохранитсятвой легкий лик, твой воздух несравненный,твои сады, и дали, и каналы,твоя зима, высокая, как соно стройности нездешней…

Ты растаял,ты отлетел, а я влачу виденьяв иных краях, — на площадях зеркальных,на палубах скользящих… Трудно мне…Но иногда во сне я слышу звукидалекие, я слышу, как в раюо Петербурге Пушкин ясноглазыйбеседует с другим поэтом, позднопришедшим в мир и скорбно отошедшим,любившим город свой непостижимыйрыдающей и реющей любовью.И слышу я, как Пушкин вспоминаетвсе мелочи крылатые, оттенкии отзвуки: "Я помню, — говорит, —летучий снег, и Летний Сад, и лепетОлениной… Я помню, как, женатый,я возвращался с медленных баловв карете дребезжащей по Мильонной,и радуги по стеклам проходили,но, веришь ли, всего живее помнютот легкий мост, где встретил я Данзасав январский день, пред самою дуэлью…"

<1923>

Глебу Струве

Что хочешь ты? Чтоб стих твой говорил,повествовал? — вот мерный амфибрахий…А хочешь петь — в эоловом размахеанапеста — звон лютен и ветрил.Люби тройные отсветы лазуриЭгейской — в гулком дактиле; отметьгекзаметра медлительного медьи мрамор, — и виденье на цезуре.Затем: двусложных волн не презирай;есть бубенцы и ласточки в хорее:он искрится все звонче, все острее,торопится… А вот — созвучий рай, —резная чаша: ярче в ней, и слаще,и крепче мысль; играет по краямблеск, блеск живой! Испей же: это ямб,ликующий, поющий, говорящий…

<1923>

Когда из родины звенит намсладчайший, но лукавый слух,не празднословно, не молитваммой предается скорбный дух.Нет, не из сердца, вот отсюда,где боль неукротима, вот —крылом, окровавленной грудой,обрубком костяным — встаетмой клекот, клокотанье: Боже,Ты, отдыхающий в раю,на смертном, на проклятом ложетронь, воскреси — ее… мою!..

<1923>

Я показывал твой смятый снимоктрем блудницам. Плыл кабак ночной.Рассвело. Убогий город вымокв бледном воздухе. Я шел домой.Освещенное окно, где черныйчеловечек брился, помню; стонпервого трамвая; и просторный,тронутый рассветом небосклон.Боль моя лучи свои простерла,в небеса невысохшие шла.Голое переполнялось горлосудорогой битого стекла.И окно погасло: кончил бриться.День рабочий, бледный, впереди.А в крови все голос твой струится:"навсегда", сказала, «уходи».И подумала; и где-то капалкран; и повторила: «навсегда».В обмороке, очень тихо, на полтихо соскользнула, как вода.

Берлин, 8. 2. 24.

При луне, когда косую крышулижет металлический пожар,из окна случайного я слышусладкий и пронзительный удармузыки; и чувствую, как холодсчастия мне душу обдает;кем-то ослепительно расколотлунный мрак; и медленно в полетсобираюсь, вынимая рукииз карманов, трепещу, лечу,но в окне мгновенно гаснут звуки,и меня спокойно по плечухлопает прохожий: "Вы забыли", —говорит, — "летать запрещено".И, застыв, в венце из лунной пыли,я гляжу на смолкшее окно.

6 марта 1924, Берлин

* В С.: без заглавия.

Ко мне, туманная Леила!Весна пустынная, назад!Бледно-зеленые ветриладворцовый распускает сад.Орлы мерцают вдоль опушки.Нева, лениво шелестя,как Лета льется. След локтяоставил на граните Пушкин.Леила, полно, перестань,не плачь, весна моя былая.На вывеске плавучей — глянь —какая рыба голубая.В петровом бледном небе — штиль,флотилия туманов вольных,и на торцах восьмиугольныхвсе та же золотая пыль.

26 мая 1924, Берлин

Я в угол сарая кирку и лопатусвалил с плеча и пот отер,и медленно вышел навстречу закатув прохладный розовый костер.Он мирно пылал за высокими буками,между траурных ветвей,где вспыхнул на миг драгоценными звукаминапряженный соловей.И сдавленный гам, жабий хор гуттаперчевыйна пруду упруго пел.Осекся. Пушком мимолетным доверчивомотылек мне лоб задел.Темнели холмы: там блеснул утешительныйтрепет огоньков ночных.Далече пропыхивал поезд. И длительносвистнул… длительно утих… —И пахло травой. И стоял я без мысли.Когда же смолк туманный гуд,заметил, что смерклось, что звезды нависли,что слезы по лицу текут.

10. 7. 24.

Муза, с возгласом, со вздохом шумным,у меня забилась на руках.В звездном небе тихом и безумномснежный поднимающийся прахочертанья принимал, как еслидолго вглядываться в облака:образы гранитные воскресли,смуглый купол плыл издалека.Через Млечный Путь бледно-туманныйперекинулись из темнотыв темноту — о, муза, как нежданно! —явственные невские мосты.

И, задев в седом и синем мракеисполинским куполом луну,скрипнувшую как сугроб, Исакиймедленно пронесся в вышину.Словно ангел на носу фрегата,бронзовым протянутым перстомрассекая звезды, плыл куда-тоВсадник, в изумленье неземном.

И по тверди поднимался тучей,тускло озаренной изнутри,дом; и вереницею текучейстатуи, колонны, фонаритаяли в просторах ночи синей,и, неспешно догоняя их,к Господу несли свой чистый инейпризраки деревьев неживых.

Так проплыл мой город непорочный,дивно оторвавшись от земли.И опять в гармонии полночнойтолько звезды тихие текли.И тогда моя полуживаямаленькая муза, трепеща,высунулась робко из-за краянашего широкого плаща.

11 сентября 1924, Берлин