Борис Слуцкий - Том 3. Стихотворения, 11972–1977 Страница 37

«Смерть вычеркивает, упрощает…»

Смерть вычеркивает, упрощаети совсем легко, без трудаочень многих навеки прощает,очерняет иных навсегда.

Мне она представит случайснисхожденья немного добыть,к категории несколько лучшихпоходя причислену быть.

Я покуда тяну тем не менее,к репутации мертвого гения,как она ни хороша,не лежит покуда душа.

«Куда-то голос запропал…»

Куда-то голос запропал.Был голос и куда-то спал,свалил, как жар, и снегом стаял.Был голос и меня оставил.

Могу сказать, и даже крикнуть,и отшутиться на бегу.Но не могу никак привыкнуть,что петь я больше не могу.

Немь с хрипом, лязгом или визгомсменяет потихоньку звень,а голос как волна разбрызган,как свет — он уползает в тень.

«Тороплю эпоху: проходи…»

Тороплю эпоху: проходи,изменяйся или же сменяйся!В легких санках мимо прокатипо своей зиме!В комок сжимайсяизо всех своих газет!Раньше думал, что мне места нетув этой долговечной, как планета,эре!Ей во мне отныне места нет.Следующая, новая эпохатопчется у входа.В ней мне точно так же будет плохо.

СТИХОТВОРЕНИЯ 1977 ГОДА **

«Я был кругом виноват, а Таня мне…»

Я был кругом виноват, а Таня мне                 все же нежно сказала: — Прости!—почти в последней точке скитания                по долгому мучающему пути.

Преодолевая страшную связьбольничной койки и бедного тела,она мучительно приподнялась —прощенья попросить захотела.

А я ничего не видел кругом —слеза горела, не перегорала,поскольку был виноват кругоми я был жив,а она умирала.

«Человек живет только раз. Приличия…»

Человек живет только раз. Приличиясоблюсти приходится только раз.Жить — нетрудно, и неуместно величиеподготовленных ложноклассических фраз.

И когда на исходе последнего дняне попали иглой в ее бедную вену,Таня просто сказала и обыкновенно:— Всё против меня.

ПОСЛЕДНИЙ ВЗГЛЯД

Жена умирала и умерла —в последний раз на меня поглядела, —и стали надолго мои дела,до них мне больше не было дела.

В последний раз взглянула онане на меня, не на все живое.Глазами блеснув,тряхнув головою,иным была она изумлена.

Я метрах в двух с половиной сидел,какую-то книгу спроста листая,когда она переходила предел,тряхнув головой,глазами блистая.

И вдруг,хорошея на всю болезнь,на целую жизнь помолоделаи смерти молча сказала: «Не лезь!»Как равная,ей в глаза поглядела.

«Каждое утро вставал и радовался…»

Каждое утро вставал и радовался,как ты добра, как ты хороша,как в небольшом достижимом радиуседышит твоя душа.

Ночью по нескольку раз прислушивался:спишь ли, читаешь ли, сносишь ли боль?Не было в длинной жизни лучшего,чем эти жалость, страх, любовь.

Чем только мог, с судьбою рассчитывался,лишь бы не гас язычок огня,лишь бы еще оставался и числился,лился, как прежде, твой свет на меня.

«Небольшая синица была в руках…»

Небольшая синица была в руках,небольшая была синица,небольшая синяя птица.Улетела, оставив меня в дураках.

Улетела, оставив меня одногов изумленьи, печали и гневе,не оставив мне ничего, ничего,и теперь — с журавлями в небе.

«То, что было вверено, доверено…»

То, что было вверено, доверено,выпускать из рук не велено,вдругвыпустил из рук.

Звук прервали, свет потух.То, что было на меня записано,от чего вся жизнь моя зависела,отлетело, легкое как пух.

Улетело тихо, как душа,имя, что душа моя вытверживала,то, что на плаву меня поддерживалодо конца. Даже чуть-чуть дыша.

«Мужья со своими делами, нервами…»

Мужья со своими делами, нервами,чувством долга, чувством виныдолжны умирать первыми, первыми,вторыми они умирать не должны.

Жены должны стареть понемногу,хоть до столетних дойдя рубежей,изредка, впрочем, снова и сновавспоминая своих мужей.

Ты не должна была делать так,как ты сделала. Ты не должна была.С доброй улыбкою на устахжить ты должна была,долго должна была.

Жить до старости, до сединыжены обязаны и должны,

делая в доме свои дела,чьи-нибудь сердца разбиваяили даже — была не была —чарку — в память мужей — распивая.

«Мне легче представить тебя в огне, чем в земле…»

Мне легче представить тебя в огне, чем в земле.                                                                                    Мне легчевзвалить на твои некрепкие плечилетучий и легкий,вскипающий груз огня,как ты бы сделала для меня.

Мы слишком срослись. Я не откажусь от желаньясжимать, обнимать негасимую светлость пыланьяи пламенилегкий, летучий полет,чем лед.

Останься огнем, теплотою и светом,а я, как могу, помогу тебе в этом.

ПЕРЕОБУЧЕНИЕ ОДИНОЧЕСТВУ

Я обучен одиночеству.Я когда-то умел это делать,знал эту работу:встать пораньше, лечь попозже,никому не мешаяи не радуясьникому.Долгий день в промежутке от утра и до вечерапровести, никому не мешаяи никому не радуясь.Я забыл одиночество.Точно также, как, проучившись лет восемь игре на роялеи дойдя до «Турецкого марша» Моцартав харьковской школе Бетховена,я забыл весь этот промфинплан,эту музыку,Бетховена с Моцартоми сейчас не исполню даже «чижик-пыжика»одним пальчиком,—точно так же я позабыл одиночество.Точно так же, как, выучив некий древний языкдо свободного чтения текста,забыл алфавит —я забыл одиночество.Надо все это вспомнить, восстановить, перевыучить.Помню, как-то я встретилсяс составителем словарей того древнего,мною выученного и позабытогоязыка.Оказалось, я помню два слова: «небеса» и «яблоко».Я бы вспомнил все остальное —все, что под небесами и рядом с яблоками, —нужды не было.Подхожу к роялю и тычу пальцами в клавиши:о-ди-но-че-ство!Выбиваю мотив одиночества.У меня есть нуждавспомнить, восстановить, реставрировать,вновь освоить,перечувствовать до концаодиночество.

«Мой товарищ сквозь эту потерю прошел…»

Мой товарищ сквозь эту потерю прошеллет пятнадцать назад,и он вспомнил, как выход нашел:— Телевизор купи, — говорит, — телевизори сиди вечерами, вперив в него взор,словно ты в доме отдыха ревизорили провинциальный провизор.

Я с момента изобретениятелевидения не люблю.Тем не менее, тем не менеетелевизор я вскоре куплю,потому что, как ни взгляну,все четыре программы полезны,чтоб засыпать образовавшуюся безднуи заполнить установившуюся тишину.

«Кучка праха, горстка пепла…»